Гена Алексеев

Четыре года назад.

Памяти друга. Эссе

 Приснился сон.
 Сквозь толщу четырнадцати лет явился призрачный, но отчетливый образ — Гена. Этот сон стал поводом вновь перебрать в памяти мозаику его жизни, столь яркую и столь искаженную в чужих рассказах.

Его судьба — готовый сюжет для криминальной саги, где правда давно растворена в мифах.
Ему многое приписывали: того, чего не было.
С начала неспокойных восьмидесятых, когда он, якобы, создал ОПГ.
В ходу были истории-страшилки о вымогательствах у цеховиков, о пытках, о вольерах с собаками — разная тому подобная чушь.
В девяностые за него взялись всерьез. Обвинили в «заказах», и он получил свой срок — 11 лет, как организатор.

Но за этим сухим и мрачным протоколом жизни стоял живой человек.
 Гена был, прежде всего, бизнесменом, деловым человеком с невероятно широким кругом общения.
 Время было такое: границы между мирами размывались.
 Он, как уважаемая фигура, мог за одним столом обсуждать дела с банкирами, а за другим — поддерживать отношения с теми, кого называли «криминальными авторитетами».
 А как иначе?
С кем-то вырос во дворе, с кем-то учился в школе или закалял характер в секции боевых искусств.
 Жизнь сплетала эти связи не по его воле — они были тканью самой эпохи.

В последние годы перед роковым выстрелом Геннадий Николаевич был успешным акционером крупного строительного холдинга, имел доли в торговых центрах, ресторанах.
 Он рассказывал мне, как к нему, через связи бывшего губернатора, выходили люди из ФСБ, намекая на «необходимость» продать акции перспективного предприятия.
 Но надо было знать Генку!
Он умел стоять насмерть за то, что считал своим.
 Конторские, как он говорил, только облизнулись.

Для меня же он был не «усманским авторитетом», а другом.
Точкой опоры.
Не буду вдаваться в подробности, сколько раз он приходил на помощь, какое участие принимал в моей судьбе.
Его влияние выходило далеко за рамки деловых советов.
 Именно благодаря ему, его неожиданной мудрости и честности, я начал по-настоящему расти духовно.
Геннадий был прирожденным дипломатом, умевшим разговаривать с кем угодно. «Если бы судьба сложилась иначе, — говорил он, — стал бы юристом».
 И в этом не было позы.
 Я не раз слышал в кулуарах:
 «Если Гена приедет на слет в Москву и замолвит слово — вопрос решится».
 Его уважали.
Боялись.
 Ценили.

Он был жестким, с характером, отлитым из стали, и своей, непоколебимой точкой зрения.
Но истинное благородство, как известно, проверяется не в спокойные дни, а в долю секунды, когда тело действует инстинктивно, без мысли.
Так случилось и с ним. Когда его «Лендровер» расстреливали из автоматов на трассе Липецк-Усмань, он не думал о себе.
 Он упал на жену Надю, спрятавшуюся на заднем сиденье, и накрыл ее собой.
 Пули летели мимо нее.
Убийцы, сделавшие контрольный выстрел ему в голову, даже не заметили женщину в салоне.

А потом были газеты. Сухие строчки криминальной хроники от 4 октября 2007 года: «…расстрелян джип. За рулем сидел 49-летний авторитет Генок Усманский, правая рука «вора в законе»…» Журналисты, что с них взять?
 Это их хлеб — ярлыки, клише, простые сюжеты для обывателя.

Но у моего Гены была и другая, тихая сторона.
 Он «баловался» стихами.
 И я был одним из первых, кому он показывал эти сокровенные, как он их называл, «вирши».
 Пусть для строгого критика это графомания.
Для меня же эти строки — отпечаток его души, самая честная исповедь.
 Он даже выпустил тоненький сборник «Сердцем» (или «Сарцей» — в его особой манере). Вот строчки оттуда, написанные в сентябре 1995-го:

Желания

Я хотел полететь, но упал,
Я не смог побежать— захромал.
Пить хотел,но не видел воды,
Жить хотел,не почуяв беды.

Все желанья разбились в прах,
Скорбь,усмешка одна на устах.
Пред глазами стоит пустота,
А в душе— сырость, грязь, темнота.

Ветер воет в сознанье моем,
Жизнь прошла,не увидел ее.
Люди,лица летят чехардой,
Обернется все это бедой.

Как охота с земли мне привстать,
Как охота бежать и лететь.
Жизни смысл мне постигнуть сполна—
Что есть счастье,а что есть беда?

---

Сегодня, перечитывая эти строки, вижу в них не просто метафоры, а пророчество. «Жить хотел, не почуяв беды»…
Он почуял. И в последний миг своей бурной, противоречивой, неидеальной жизни поступил как герой — закрыл собой любимого человека.

Вот таким он и остался в моей памяти.
 Не газетным персонажем, а сложной, цельной, благородной натурой.
Другом.
 Человеком, который умел любить, защищать, бороться и — писать стихи.
 И сон, явленный через полтора десятилетия, лишь подтвердил: такие люди не уходят навсегда.
 Они становятся частью твоего внутреннего ландшафта, вечным вопросом о гранях добра и зла, силы и милосердия, жестокости эпохи и личного благородства.
Вечной памятью.