Правосудие и Кожемякин

                третья беда России -  квартирный вопрос
   
      В последних числах октября внезапно потеплело. С осени погода на осадки скупилась и девственный снег, обильно выпавший накануне, испорченный теплом, потемнел, потяжелел, противно зачавкал под ногами.   Стемнело рано. В маленькую квартирку из двух комнат вернулся шестидесятипятилетний пенсионер Николай Иванович Кожемякин.            
     Дома никого не было, и это обстоятельство  оказалось для  Кожемякина,    как нельзя,  кстати.            
       Коридорчик, в  котором оказался  Николай  Иванович, был совсем тесный - шагов пять в длину. И ширина его не позволяла развести руки в стороны - они уперлись бы в стены.
         Николай  Иванович снял куртку,  повесил её, оккупировав часть, и без того скудного пространства. Здесь же под зеркалом стояла неказистая тумбочка,  на которой  всегда лежали ключи, расчески, ложка для обуви... К тумбочке прижимался карликовый табурет; на него, когда обувались, усаживалось женское большинство семьи Кожемякиных.
         Большинство это состояло из Софьи Павловны – жены Николая Ивановича, дочери  и десятилетней внучки.
         Жизнь дочери не сложилась. Промучившись с десяток горьких лет с мужем-алкоголиком  и  свекровью,  для  которой  ее  сынок 
всегда  был  прав, дочь, в конце концов, от них сбежала.  Работала дочь учительницей, - жалование у неё было более, чем скромное. И сейчас все четверо Кожемякиных ютились в этой маленькой квартирке. Не избалованные жизнью,  в  тесноте  и  бедности,  женщины Кожемякина были усталые и нервные.
         Николай Иванович снял промокшие  сапоги, принес  из  ванной  таз  с  водой,  тряпку.  Избавив  сапоги  от  грязи,  насухо  вытер их,  поставил  в  строй  обуви. 
      Закончив  дело, присел на табурет, положил руки на колени, уперся взглядом в стену.
           Странным  было  выражение  лица  Николая  Ивановича. Случись  увидеть  его  сейчас  жене  или  дочери,  они  непременно  бы  насторожились.  Лицо Кожемякина не выражало ни апатии,   ни решимости, ни радости или уныния.  Взгляд его был человека  обреченного,  потерянного. 
       По истечении некоторого времени Николай Иванович вздохнул и,  будто стряхнув с души что-то мешавшее ему, поднялся  с табурета, сунул  ноги  в тапки, направился в комнату.
          Он уже немного  горбился, но ногами ещё не шаркал. Замучил его остеохондроз, а с ним и радикулит. От остеохондроза  Николай
Иванович  попытался было лечиться, но толку от лечения оказалось мало, да  и  не по карману. В последнее же  время Николаю Ивановичу и вовсе стало не до лечения. Он махнул на себя рукой. Утешал он себя тем, что, как сказали ему врачи,  от остеохондроза
ещё никто не умер, а болезней сердца, лёгких или каких-то других  органов, от которых и жить было бы  уже   невмоготу,  к счастью, у него пока еще не было.
          Пересёк он пространство комнаты, открыл  дверь  кладовки  и, немного покопавшись там, достал двуствольное ружьё. Николай Иванович раскрыл его, посмотрел на просвет. Стволы призывно блестели.
          Когда-то, лет тридцать назад, товарищи по работе сагитировали  его  заняться  охотой. Заядлым охотником Кожемякин   не стал, но занятие это до поры ему нравилось. И нравилось до определённого момента, пока однажды не принёс он домой,  убитого им, зайчишку. Ещё тёплый зверёк лежал на кухонном полу и открытыми глазами будто смотрел на своего убийцу. Кожемякин уже собрался свежевать тушку, но тут что-то произошло с ним. Ему, вдруг, так стало жалко этого зайчишку, так он стал себе противен и ненавистен за то, что, безо всякой на то необходимости, взял и лишил жизни  беззащитного
зверька.  С того дня от охоты Кожемякина отворотило. Что-то вроде кодирования произошло с ним. Охотой Кожемякин уже больше никогда не занимался.
          Ружьё же, будучи человеком хозяйственным, Николай Иванович оставил. Вещь хорошая, ничего ему не сделается, - глядишь, когда-нибудь и пригодится, рассудил он.
         С ружьём Николай Иванович отправился на кухню, положил его на табурет, снова вернулся в кладовку. Принёс оттуда ножовку для металла. Устроив ружьё на табурете, наступил на него ногой и, прикинув на глаз нужное расстояние, стал опиливать стволы. Делал он это не спеша,  с одному известными ему мыслями.
          Следует заметить, что никакого помрачения сознания у Кожемякина не было. Никогда не лечился он у психиатра и в наркологическом диспансере не наблюдался.
       Закончив операцию,  прикинул    насколько  ружье будет  удобно  ему.  Длина приклада Николая Ивановича не устроила.
Он снова положил ружьё на табурет, отпилил часть приклада. Сходил в кладовку, принёс оттуда наждачную бумагу, стал зачищать опиленное место, чтобы оно было гладким, удобным для руки.  Потом из той же кладовки принес два патрона, вставил их в стволы.
         Отложив  ружьё в сторону, сходил  в   коридорчик  за  курткой, одел её. Сунул обрез под полу куртки, прижал его рукой.  Чтобы убедиться, что всё получилось скрытно и замечательно, вернулся в коридор и стал оглядывать себя в зеркало.
         Перед ним стоял ещё не дряхлый  старик, но уже и не мужчина в силе. Росту среднего, плечи устало опущены. Поредевшие волосы на голове, брови и усы уже давно стали белыми. Серые глаза из-под нависших бровей смотрели устало, даже печально. 
Будь у Николая Ивановича шикарная борода, надень на него красную шапку, он и без грима вполне сгодился бы на роль доброго Дедушки Мороза.
          Придирчиво оглядев себя, Николай Иванович нашёл, что ничего подозрительного в том, как он выглядит, нет. «Надо будет что-то придумать, чтобы закрепить ружьё под полой. Неудобно всё время прижимать его рукой. Придётся что-то вроде петли сделать… Раскольников из меня вышел»,  - горько усмехнулся он.
          Следует сказать, что Николай Иванович был гражданином законопослушным, и за всю свою сознательную жизнь ни разу не имел дело ни с милицией, ни проблем с законами.
          Жизнь он прожил ровно,  без авантюр и приключений, пожалуй, даже скучно. Отслужил положенный срок в армии, потом окончил строительный институт и до пенсии проработал небольшим начальником на должности невысоко оплачиваемой.
          Когда в стране наступил переход к другой жизни, - к той, чтобы прежде было хорошо каждому в отдельности, а уже потом всем вместе, Николай Иванович по причине характера не алчного и не хитрого ничего не украл и не присвоил, -  как работал на своей должности,   так на ней  и остался.  С  его  характером  ни бизнесмена, ни преступника из него не могло получиться.
          За эту его простоту характера  от жены Кожемякину доставалось. «Наш  тюха-матюха  рядом с начальством на хлебном месте сидел, да так ни с чем и остался. Люди теперь все имеют, а мы что?..  Копейки  считаем!..», - при случае пеняла мужа Софья Павловна.
         Людей безликих не бывает. У каждого человека найдется что-то только ему присущее.  Были такие примечательные черты характера и у Николая Ивановича. Был он обязательным, беспокойным и всегда и во всем старался быть предусмотрительным. Если Николаю Ивановичу доводилось надеть  новую обувь, то, окажись в общественном транспорте, он всегда помнил об этом. Чтобы, не дай Бог, не наступили ему на ноги он становился в сторонку и сводил носы своих ботинок вовнутрь. Николай Иванович себе места не находил, если какое-то дело оставалось незавершенным.  Успокаивался он только тогда, когда доводил дело до конца, чего бы это ему не стоило.  И был Кожемякин таковым и в большом и в малом. Качалась ли дверца в кухонном шкафу, мешал ли где-то  торчащий шурупчик, характер Николая Ивановича требовал непременно устранить неполадку. А уж если какое препятствие в жизни возникало, так он весь изведется пока не устранит его. Такой уж был у него характер.
     И,  чем  больше  оказывалось  лет  за  плечами Кожемякина,  тем  эти  его  нетерпение  и  обстоятельность  стали  походить  на  невроз,  а  может   уже таковым он   и  являлся.       
     Засыпает бывало   Николай  Иванович  и,  вдруг,  слышит:  на  кухне  вода  из  смесителя  закапала. Так  он  заснуть  не  может;  встает  и  начинает  чинить кран.  « Да  успокойся  же  ты,  наконец…  Валерианки  выпей…  Никуда  твой  кран  до  утра  не  денется,  завтра  сделаешь…» -  сокрушалась  Софья  Павловна.
     А  уж  если  какое  препятствие  в  жизни  возникало,  так  Кожемякин  весь  изведется  пока  не  устранит  его. И сейчас, готовясь к предстоящему делу, Николай Иванович все продумывал и делал тщательно.
                2
     Всё началось  пол года назад ранней  весной.
     Николай Иванович имел маленькую пенсию, денег катастрофически не хватало. Подрабатывал  он сторожем,  - дежурил в детском саду.            
            Будучи человеком ответственным на своём посту он среди ночи не раз просыпался, прислушивался. При каждом подозрительном шорохе вскакивал,  - боялся,  как бы наркоманы, алкоголики или иного рода криминальные субъекты не проникли в помещение,  или  подростки  не натворили  чего-нибудь на участке. Поэтому, как всегда, домой после дежурства пришёл он с тяжёлой головой. Было у Николая Ивановича  только одно желание: лечь и поскорее  заснуть.
          Однако, в надежде выспаться Николай Иванович обманулся. Нужно было ехать к престарелой  тёще. Обычно  к матери отправлялась жена, но сегодня туда должен был придти слесарь перекрывать  воду  и  менять  кран. И лучше, если в доме будет мужчина, -  мало  ли  какая  помощь  понадобится.
          Тёща  Николая Ивановича,  а ей уже было далеко  за  восемьдеят, жила на другом конце города в однокомнатной квартире. И всё было бы ничего, но на старости лет стала выживать она из ума. И безумие её прогрессировало  с  быстротой  невероятной.  В последний год создала она столько проблем, что у Кожемякиных от  них голова кругом пошла.
          Начиналось всё как-то исподволь, безобидно. Сначала тёща стала страдать нарушением сна.  Первое время сидела у окна, как сова,  уставившись в темноту ночи. Но, не прошло и полгода, как эта эгоистичная старость с клюкой принялась по ночам бродить по подъезду, стучать в двери соседям, жаловаться, что она умирает.
          Сердобольные соседи по доброте душевной сначала двери ей открывали, вызывали «скорую», но,  услышав  от  врачей,  что у  их  соседки  ничто  иное,  как  самодурство  от  старости двери  открывать  перестали.         
      В отместку за такое отношение к себе тёща выходила среди ночи на  лестничную  площадку  и принималась  истошно  выть: «Люди-и… добрые-е… Помогите-е… Умираю-ю!..»
      Со временем соседи  ополчились  и, справедливо возмущаясь, стали высказывать Софье Павловне законные претензии. «Делайте, что хотите, но чтобы этого волчьего воя по ночам не было! Давайте ей снотворное или убирайте её отсюда!.. Нам на работу вставать рано!..»
          Пришлось Кожемякиным лечить эту головную боль. Николай Иванович свозил тёщу к психиатру. На приёме, смекнув куда её привезли, тёща притихла, дури не высказывала, даже проявила хитрость и изворотливость. Не зная, что ответить, принималась шутить и выкручиваться. И поэтому главное, что было отмечено доктором, так это неполадки у неё с памятью; ну так у кого эта память, да ещё в такие годы,  будет замечательной.
          Ещё психиатр заключил, что у пациентки ни что иное, как изменение личности, которое в свою очередь происходит из-за склероза сосудов головного мозга. Выписал доктор снотворных и успокаивающих таблеток,  «утешил», что болезнь эта не лечится, что дальше будет ещё хуже, и что следить за  больной надо будет постоянно, - как бы она чего-нибудь в квартире  бледная не натворила.
          Пришлось Софье Павловне почти переселиться к матери. А что было делать? Взять её к себе, так и без нее тесно, - друг у друга на голове сидят. Нанять сиделку? Денег на это нет. Сдать в дом престарелых?  Нехорошо, жалко, да и как можно при живых детях.
          Как и предупреждал психиатр,  дальше – больше. Стала тёща всё забывать и где туалет и что газ надо выключить. Бред ущерба появился. То у неё постельное бельё на старое подменили, то соль в сахар подсыпали, то деньги украли…  Измучила она Кожемякиных донельзя.
          И в последнее время каждый из Кожемякиных тайно думал о том, что если бы тёща умерла, то ничего страшного в этом бы и не было. И жить бы им стало легче, и квартирный вопрос сам собой бы решился. Но все молчали и терпеливо несли эту ношу.

                3

          Где-то через час  Николай Иванович был у тёщи. Отпер ключом дверь, вошёл.
          В планы его входило принести из магазина продукты, что-то приготовить и, если тёща не станет докучать ему, то, наконец-то, устроиться в кресле и подремать до прихода слесаря.
          Обычно в первой половине дня тёща или спала, или лежала в кровати, бессмысленным взглядом  уставившись в потолок.
          Но сейчас она встретила Николая Ивановича в коридоре. Появившаяся перед ним бледная неприкаянность объявила:
          - Сердце болит. Умираю!
          Первой реакцией Николая Ивановича было: «Ну, что ты будешь делать, а! Теперь уже и по утрам от неё покоя нет! Когда же всё это кончится?!..»
          Чёрствым и грубым Николай Иванович не был, но откликнулся безучастно и недовольно.
          - Капли  прими.  Где твои капли?..  Иди ложись, чего ходить то…
          Тёща ничего не ответила. Будто потеряв что-то и не зная, где искать это «что-то» продолжала топтаться по комнате.
     Николай Иванович смотрел на досаждающее ему беспокойство, и мысли иного свойства стали приходить к нему. Сейчас всё было не так,  как обычно. И голос у тёщи какой-то иной, потерявший прежнюю силу, и вся она бледная и губы синие. И жалуется непривычно убедительно. Не иначе,  как что-то надломилось в ней.
          «И правда, плохо ей», - шевельнулось больное опасение внутри Николая Ивановича. Минуты две, три решал он, что же делать. Вдруг тревожное  беспокойство стало овладевать им. «Не дай Бог, и  правда сейчас умирать начнёт! Тогда что?!.»
          Отмахнувшись от преследовавшего сомнения, уже явно предательского «а стоит ли звонить?» Николай Иванович вызвал «скорую».
          Он попытался уложить тёщу в кровать, накапал ей  корвалол, дал валидол,  потом нитроглицерин,  но всё было тщетно. Тёща улежать не смогла. Оставила постель, прижимая руки к груди, опять заходила по комнате. Губы из синих сделались белыми. Перепугавшийся Николай Иванович смотрел на, мечущееся перед ним, свидетельство скоротечности бытия и желал только одного: «Скорее бы приехала скорая…»
        Помощь явилась в трёх лицах. Солидный врач с чёрной бородой, которого можно было принять за священника  и два его помощника.
        Спрашивать больную они  не о чём не стали; видно было, что глаз на таких пациентов у них намётан. Уложили страдалицу в кровать, сделали инъекцию, стали снимать электрокардиограмму.   
       К спасителям Николай Иванович сразу проникся доверием. Чернобородый доктор был немногословен, уверен в себе, и помощники его в своих действиях были расторопны и убедительны.
          После инъекций тёща загрузилась, вроде как, задремала.
         Врач, взглянув на отснятую плёнку, кивнул Николаю Ивановичу, дав понять, чтобы они отошли чуть в сторону от кровати.
          - Плохо. Инфаркт…
          - Что плохо? – зачем-то спросил Николай Иванович.
          - Очень даже, что может быть, и …
          - Умрет?!...
          - Сделаем всё, что в наших силах, но …
          - Понятно…  - сник Николай Иванович.
          Приехавшая бригада стояла перед дилеммой. Состояние больной совсем тяжёлое. Уехать и оставить ее нехорошо и,  видимо, неправильно, - она тут же может умереть. И везти её в больницу они не решаются, - смерть может случиться в машине. Где-то около получаса они наблюдали за  больной, несколько раз измерили давление. Убедившись, что состояние стабилизировалось, приняли решение.
          - Заберём её, - объявил бородатый врач.
          Презрев радикулит, Николай Иванович,  упираясь на совесть, помог донести тёщу до машины.
          Вернувшись в квартиру, стал звонить домой. Надо было сообщить своим о вдруг явившейся чёрной новости.
          Новость действительно оказалась чёрной.  В тот же день, ближе к вечеру,  тёща умерла.
                4
           Николай Иванович занялся организацией похорон. Душа его раздвоилась. Лицевая сторона её – скорбела, а подкладочная, владельца  не спрашивая,  удовлетворенная говорила:  «Ну и, слава Богу! Дождались. Наконец-то…»
      В силу обстоятельности  характера  делал  всё  Николай Иванович обдуманно, не спеша. И в морге,  и в магазине ритуальных услуг  он всё уточнял, переспрашивал…  Боялся,  как бы не случилась какая-нибудь неувязка, не забыл ли он чего-нибудь, и  напоминал своей обстоятельностью зануду.
          Но, он  всё предусмотрел, всё сделал правильно, и похороны шли гладко.
       В ритуальном  зале  происходило  отпевание тёщи. Поставленное  на  поток  место для транзита плоти изысканностью  интерьера  не отличалось. Стены  мрачно  окрашены.  Рядок  стульев для  немощных.  На  стойке - рамка  для  портрета  покойницы. У  гроба,  в  головах  умершей место  для  цветов  и  свечей.  Чуть  слышно  жужжит  вентилятор, за  стеной,  следующий  на  очереди,  покойник.
          Кроме Софьи Павловны и дочери с внучкой пришёл двоюродный  брат жены, привёл с собой  двух помятых мужиков, -мало  ли    какая  помощь понадобится. Помощники  сначала  топтались  на  улице,  курили  и  желали  только  одного:  поскорее  бы  пришло  время  поминок;  потом,  не  вытерпев,  ушли  за  пивом.
     Прознав про смерть бывшей подруги, скорее от скучной жизни, чем от сострадания, пришла ещё какая-то старушка. Она молчала, и  только  стреляла вокруг любопытным взглядом.
         Как  из  неоткуда  появился  худой  священник  в  черном  одеянии.  Утомленный  бесконечно  однообразной  работой    делал  все дежурно  хмуро,  ни  на  кого  не  глядя,  ни с кем  не  заговаривая.  Зажёг в головах умершей свечи, открыл книгу и, помахивая кадилом, монотонно забубнил молитвы.
          Николай Иванович  ссутулившись   стоял в группе скорбящих и думал о том, о чём бы все на его месте думали. Мысли его были двойного свойства.  «Хорошо, что не он в гробу. Слава Богу, пока эта участь миновала его».  И: « Не так уж долго ждать и ему осталось. Скоро вот так же и он лежать будет»
          Когда священник, закончив очередную молитву, затянул: «Господи помилуй, господи помилуй…» все стали креститься. Николай Иванович перекрестился скорее из солидарности, чем от душевной веры. В церковь, в отличие от жены, ходил он редко по большим праздникам,  и то только, чтобы не слышать от жены упрёков в безбожии и причислению себя к нехристям.
      От долгого стояния у Николая Ивановича от остеохондроза задеревенела спина, сковало поясницу. «Я выйду, поясницу разламывает», - шепнул он жене.         
         На улице было скверно. Ранняя, сырая весна.  Открылся накопившийся за зиму мусор. Грязные  островки последнего снега разбивались  холодными  стеклянными  каплями  дождя. Дома, деревья, земля, все большие и малые предметы, всё пропиталось холодной сыростью.          
      О вечном сейчас Николаю Ивановичу не думалось. Он стоял под навесом и в мыслях пребывал на грешной земле. «Всё же хорошо, что тёща умерла. Все умрём…»,  - тут же оправдывал он себя. А хорошо для Николая Ивановича было со всех сторон. Руки развязала. Сама не мучается, и других не мучает. Зачем жить, когда уже ничего не соображаешь. Но главным для Кожемякиных было то, что, наконец-то, решится для них проклятый жилищный вопрос. «Квартиру её продадим, - строил планы Николай Иванович. – Садовый домик продадим, денег немного добавим и купим приличную однокомнатную квартирку рядом с местом, где сейчас живём. Нам с женой хватит, а дочь с внучкой останутся  в двухкомнатной. У внучки, наконец-то, своя комната будет. И жена, и дочь спокойнее станут, и всем хорошо будет»
          В  зале пение священника закончилось, послышался  звук  шагов, негромкий разговор. Подошли с расправившимися лицами помощники. Пора было вывозить  на  каталке  гроб.

                5
          После похорон, как в жизни и бывает, Кожемякины немного погоревали и скоро успокоились. Жить нужно было дальше. Предстояли хлопоты, обещающие улучшение жизни.
          На семейном совете решено было квартиру тёщи продать и расстаться с садовым домиком. Машины, ездить  у Кожемякиных туда, не было. Добираться на автобусе стало тяжело и накладно. Николая Ивановича донимал остеохондроз. Дочери же участок был совершенно не нужен. И хотя продавать ухоженный кусочек земли с одной стороны, было жалко, но, с другой – купить квартиру и разъехаться – важнее.
          Деньги от продаж решили сложить и приобрести однокомнатную квартиру, поближе к месту, где сейчас жили Кожемякины.         
     Софья Павловна  уже  давно оформила  дарственную на  квартиру  матери  на себя,  и ждать пол года до вступления в права наследства  необходимости не было.
          Дело  по  переустройству  жизни  взяла   Софья Павловна  в свои руки и благодаря ее усердию  и деловитости  уже до сорокового дня после смерти матери всё и определилось. Вышла она  на знакомую  риэлторшу,  и та быстренько всё сложила.  На квартиру умершей тёщи Кожемякина  нашелся  покупатель, а  Кожемякиным  подобрала  риэлтрша  другую квартирку – вполне их устраивающую.
          Садовый  домик через то же агентство пришлось продать гораздо дешевле, чем стоил он на самом деле, но, что было делать, - хотелось, чтобы дело  шло быстрее.
          Кожемякины дважды ходили смотреть на подобранную им квартиру,  и всё им понравилось, всё их устроило. На втором этаже, не угловая,  с балконом и состояние приличное.
          Кожемякины, как люди ответственные, всё волновались, беспокоились, как бы чего не вышло. Но всё шло гладко. В агентстве недвижимости, откуда была знакомая риэлторша, в присутствии директора агентства документы проверили. Директор заверила Софью Павловну, что никаких оснований для беспокойства нет, и проблем не будет.
          Кожемякины   выразили некоторое опасение, - почему это бывшая хозяйка квартиры Крылова, прожив в ней чуть больше месяца, продаёт её.  «Дело обычное, - успокоили  Софью Павловну. Крылова  деньги в «убитую» квартиру вложила, отремонтировала её и теперь продаёт дороже.  Деньги прокрутила…»  Такое объяснение Кожемякиных  успокоило.
         И хотя сделку оформили у нотариуса какое –то время Кожемякины пребывали в состоянии тревожного ожидания, пока не держали в руках долгожданное свидетельство на право собственности. Волнения их оказались напрасными. Радость новой жизни быстро тревогу изгнала, и после того, как Николай Иванович и Софья Павловна справили новоселье, Кожемякины начали новую счастливую жизнь.
          После такого замечательного изменения жизни значимость Софьи Павловны в собственных глазах выросла, а, и без того, неделовой  Николай Иванович и вовсе оказался на  втором  плане.  Но он  ничуть не обижался, даже напротив. «Слава Богу! Хорошо - то как стало. Пусть будут счастливы. Глядишь, теперь и спокойнее станут…»,  -  радовался Кожемякин за своих женщин.
          По утрам Софья Павловна почти торжественно объявляла:  «Так! Всё! Пошла к внучке. Там я нужнее. Без меня тут справишься»
         
                6               
     Не ведали  счастливые  Кожемякины, что надвигается на них черная туча. Их квартирный вопрос, ими похороненный,  эксгумировали и принялись реанимировать  совсем незнакомые им люди. Их было двое.
      Он – адвокат Корнеев, мужчина в расцвете лет, видный,  состоятельный,  в  себе  уверенный.  Она – судья  Брызганова.  Ей -  уже  за сорок. 
     На поприще юриспруденции Корнеев начинал как судья,  но, в силу причин различных, не последними из которых были  его меркантильность и беспринципность,  должность эту пришлось ему оставить.  Расставшись с судейским креслом,  быстро набил он руку на делах  по недвижимости.  Успехам на  адвокатском поприще немало способствовали  сохранившиеся связи  с судьями, большинство из которых были женщинами. На  внимание  слабого  пола  он  был  отзывчивым.  А  что  до  его  семейной  жизни,  - то  преградой  для  измен  она Корнееву   не  являлась.  Полигамию он считал законом природы и потому старался быть законопослушным.             
     Приличные доходы от адвокатской деятельности и без того невысокие чувственные вибрации его души совсем приглушили.  Душа его, не обремененная   такими добродетелями,  как  жалость,  милосердие или сострадание, сделалась глухой и неотзывчивой.  Будь он в чем-то талантлив,  это  только повредило бы ему.  Ибо люди творчески одаренные  весьма нередко подвержены исканиям,  сомнениям  и  даже страданиям.  Корнееву богемный образ жизни явно не грозил.
      Судья  Брызганова – женщина  одинокая. Был у нее муж – музыкант. Репетиции, концерты поздними вечерами. И алкоголь. Дурная привычка и  слабость характера  сделали свое черное дело.  Развился у безвольного  музыканта  хронический панкреатит. Болезнь, в конце концов,  закончилась расплавлением поджелудочной железы и летальным  исходом в реанимации.
     В своем районе Брызганова  вершила суды, в том числе, и по  недвижимости.  То ли ее характер определил быть ей судьей,  то ли  наоборот  - должность повлияла на  ее характер,  но женщина она была своевольная и жесткая. 
     Знакомство этих двух слуг фемиды было давним.  В бытность Корнеева судьей было у них что-то вроде флирта.  До романа дело не дошло, но приятельские отношения остались.
     И вот, что касается Кожемякиных,  состоялся у них следующий разговор.  Инициатором встречи, конечно же, был Корнеев.
     -  Тут вот у меня предстоящее дело… - стал делиться Корнеев. – Пьяница один…  Половников с младшим, сыном тоже алкоголиком,  подписали генеральную доверенность на квартиру черным.  Половников этот выписался,   черные ему хибару  в селе купили…  Черные,  естественно, тут же  квартиру продали.
     Ну и?.. – спросила Брызганова.
     - Старший сын  Половникова узнал о продаже, спохватился и ко мне. « Надо квартиру вернуть!»    Дело бы выеденного яйца не стоило,  если бы не новая собственница квартиры Крылова.  Понимаешь, напугали ее,  что сделка то с душком.  В общем, успела она квартиру продать неким Кожемякиным.    
     И тоном, отвергающим всякие сомнения, Корнеев продолжил:  -  Нет ничего сложного.  Экспертизу в  психушке,  что  Половников  ничего  не  соображал,  я обеспечу… 
     - Не слишком ли?  -  выразила сомнения  Брызганова.  -  Половников подписал доверенность,  выписался,  дом в селе приобрел…
     -  Отнюдь, -   поспешил заверить собеседницу   Корнеев.  -  У меня  экспертиза!  Доказательна база!  У  Половникова была нарушена мотивация;  не понимал, не  соображал, не мог нести ответственность за свои действия!..  Свидетели!  Опять же:  черные русского человека развели!  Где справедливость!?  А то, что незаконно приобретено не может быть законно продано!  Стало быть: последние собственники Кожемякины приобрели квартиру незаконно!
     - Если по справедливости, то эти черные и ответчики…  - рассудила Брызганова.
     - Справедливость на хлеб не намажешь,  -  усмехнулся Корнеев.  – Пусть  Кожемякины  с  этими черными  и  Крыловой  и  разбираются. На нашей стороне закон!  Dura  lex, sed lex!   
      - А у этих Кожемякиных, которые у  Крыловой  квартиру купили, -  у них это единственное жилье?
     - В том то и дело, что нет,  -  ожидавший этого вопроса,  поспешил ответить Корнеев.  -  Они пока в  купленной  квартире даже не прописаны. -  И все с той же уверенностью продолжал :  -  Я все сложил. Твое дело на стороне  Половникова  стоять.  И  нет проблем.  Опять же: гонорар в этом деле немалый, - я за ценой не постою.
     В отличие от собеседника, меркантильностью Брызганова не страдала.  Деньги давно уже не были для нее главной ценностью в жизни.  Но все это: давнее знакомство с Корнеевым,  неподвластная самой Брызгановой податливость в сторону молодых здоровых мужчин и, конечно же,  юридическая подоплека предстоящей судебной тяжбы сделали свое дело. Расстались они на том, что, в общем-то,  и договорились.
     Заручившись благосклонностью вершительницы судьбы Кожемякиных,  взялся Корнеев за дело.

                7
     На следующий день  после того,  как произошёл разговор Корнеева с Брызгановой, случились события, опять же,  напрямую имеющие отношение к Кожемякиным.  И здесь зачиналось зло, чтобы созрев обрушиться на Софью Павловну, Николая Ивановича и их детей.
          На окраине губернии,  к потерявшемуся среди лесов селу,  серым промокшим утром подъезжал потрепанный автомобиль «Лада».
          За рулём, пребывающий в  состоянии  злого  возбуждения,  молодой  мужчина,  звали  которого  Сергей.  Это был старший сын Половникова.         
           Отца и брата Сергей не видел уже больше месяца. Известие о том, что они продали квартиру и уехали жить в село, стало для него шокирующей неожиданностью.
          Рядом с ним сидел его дядя – мужчина лет пятидесяти, в отличие от племянника флегматичный, к происходящему равнодушный. Спокойствие его объяснялось просто. Никакого денежного интереса в их предприятии у него не было.
          Будний день. Около восьми часов утра. Судя по времени, село должно было бы проснуться, и жизнь была обязана бить в нём ключом.
          Однако, приезжим открылась иная картина. Не раздавались зычные голоса отдохнувших за ночь жителей.  Не было слышно звуков работающих машин и механизмов. Не мычали коровы, не пели петухи, даже собаки не лаяли. Село встретило путешественников молчанием и запустением.
          Миновав на главной улице несколько домов, они, наконец-то, увидели человека. Небритый  мужчина с опухшим лицом, скрывавший  за  щетиной  возраст, сидел на скамейке перед домом и курил.
          Сергей, утопив стекло дверцы автомобиля, окликнул имярека:
          - Слушай, мужик… Где тут у вас Половников живёт? – Не дождавшись ответа, для ясности уточнил: - Недавно они тут с сыном Михаилом поселились.
          Наконец, сельчанин то ли сообразил, то ли вспомнил. Дымящаяся фигура с небритым лицом зашевелилась. Не вынимая папиросы изо рта, мужик с трудом поднял руку и, показав направление, сквозь частокол гнилых зубов прохрипел:
          - За сельсоветом… Третий  дом.
          Вместо благодарности Сергей выругался. «Лада» двинулась в указанном направлении.
          Миновав с десяток домов, приезжие увидели сельсовет, - достаточно крепкий дом из брёвен с обвисшим триколором над крыльцом, правильно  теперь который было называть - сельской администрацией.
          По пути визитёрам встретились две женщины и собака, что свидетельствовало о том, что все же  ни мор, ни оккупанты по селу не прошли.
          Проехав  совсем  немного, Сергей и его дядя оказались у цели. Интересовавший их деревянный дом, забыв о временах молодости, безнадежно покосился. Давно не крашеное железо на крыше было рыжим от ржавчины. Два, смотрящих на улицу, окна  местами были затянуты полиэтиленовой плёнкой. Потемневший от дождей с прорехами тесовый забор, чтобы не повалился, был подпёрт кольями. Калитки не было.
          Сергей, выйдя из машины, оказался роста небольшого, с мелкими чертами лица и злыми прищуренными глазками.
          Если бы по какой-то причине или необходимости пришлось представить его в старости, то воображению открылся бы злой, желчный старикашка, жизнью обиженный, на всех и на всё брюзжащий.
          Гости прошли к дому, попытались открыть дверь. Она не поддалась. Сергей пнул её ногой. Попытка увенчалась успехом. Металлический запор, слетев с двери, ударившись об пол, обнадёживающе звякнул.
          Миновав  коридорчик, мужчины оказались в доме. Внутренность дома составляли две небольшие комнатки. В первой, меньшей по размерам, вросла в пол русская печь - закопчённая и ободранная. В следующей комнате спали Половников  и  его  младший  сын  Михаил.         
     Сергей нашёл выключатель. Тусклый свет лампочки открыл картину неприглядную. Беспорядок и запущенность были полными, - собственно, как и должно быть у алкоголиков, пребывающих в состоянии запоя.
          На столе,  на засаленной клеёнке – пустые бутылки, консервные банки, куски хлеба, окурки…   Вонь от перегара, смешиваясь с запахом рыбных  консервов,  нестиранного  белья,  всего,  имеющего  место  быть  беспорядка,  составляла коктейль ужасный.
          Половников  старший в одежде, раскинув руки, возлежал на солидной по габаритам кровати с никелированными спинками. Под ним было постельное бельё, о своей белизне не помнящее. Михаил устроился на замызганном диване под фуфайкой.         
     Сергей подошёл к кровати,  впился рукой в плечо  отца.               
      - Просыпайся, идиот!!..
          Отец заворочался, очнулся. Через прорези глаз на отёкшем лице смотрел на сына, ничего не соображая.
          - Вставай, полудурок!!..
          Наконец Половников – старший  вернулся в реальность. Но единственное, на что он оказался способен, так это, чтобы выполнить команду.
          Мыча что-то неразборчивое, опустил он ноги с кровати, с трудом принял вертикальное положение.
          - Въехал, идиот!! Деньги за  квартиру  где?! Что вы здесь делаете?! Суки!!..
          Половников оказался сухоньким мужичком с виду жалким и болезненным. Теперь он уже сообразил всё.
          - Толик дом нам купил… Вот… С Мишей мы живём… Вот…
          - Этот Толик, как я Ибрагим оглы! Я этого Толика за яйца подвешу!! Деньги где?!..
          Михаил от шума проснулся, заворочался.  Сообразив, что к чему, высунув голову из-под фуфайки, не делая лишних движений, затравлено смотрел на старшего брата,  -  понимал, что сейчас и ему достанется.
             -  Где деньги?!..  Идиоты!!  Козлы!!  Я тут горбачусь!! Вас, суки, на неделю нельзя оставить! Всё, сволочи, пропили!!.. – Он никак не мог остановиться, - тормоза мозга не подчинялись ему.
          Дядя его не вмешивался. С одной стороны, он был полностью на стороне негодующего племянника, с другой, ему было жалко и брата и младшего племянника.
          - Собирайся, скотина!! Быстро!! В город поедем!! И ты тоже, идиот!! – бросил Сергей в сторону Михаила.
          - Зачем? – невпопад спросил тот.
          Сергей схватил со стола пустую консервную банку, запустил ею в брата. Тот не успел увернуться, и банка угодила ему в голову. Он обречённо взвыл и нырнул под фуфайку.
         - И чтобы ни  грамма, суки!! -  И, обращаясь  к  отцу,  добавил: -В дурдом тебя, идиота, повезу к психиатру, судится поедем …            
      Скоро все четверо ехали в город. Чтобы не задохнуться от перегара, окно в салоне пришлось приоткрыть.
               
                8
    Большие беды приходят неожиданно.      
     Николай Иванович вернулся с улицы домой, застал жену никакой. На Софье Павловне лица не было.
          - Что случилось?!.. – нутром понял он,  что произошло что-то уж очень нехорошее.
          - Квартиру у нас отбирают. Арест наложили… Вот что…
          - Что значит отбирают?! – опешил  Николай Иванович.
          - А то и значит, что отбирают…
          Всё оборвалось у Кожемякина внутри. Он ничего не понимал.
          Сел за стол. Произнёс нетвёрдо: «Как это?..»
          Надломившимся голосом Софья Павловна стала рассказывать.
          - В суде я была. Исковое заявление читала. Оказывается, - она горько, со слезами на глазах,  улыбнулась. – Квартиру то мы незаконно купили.
          - Что значит незаконно?!..
          - А то и значит, что незаконно… Оказывается,  пьяница этот Половников,  который  генеральную доверенность  черным  подписал, не  понимал,  что  делал.  Черные   Крыловой  квартиру  продали,  а  мы то  у  нее и  купили…  Доверенность этот  Половников у нотариуса подписал, выписался, дом в селе купил.  И всё не понимал… Чёрные его, видите ли, опоили, охмурили…
          Николай Иванович прервал жену:
          - Если Крылова незаконно купила, то мы то здесь причём?! Мы то у  Крыловой законно купили! Пусть с этой Крыловой и с этими чёрными и разбираются! Мы то здесь с какого боку!
          - А с такого: что незаконно продано, не может быть законно приобретено. В заявлении так и написано: «Истребовать у Кожемякиной квартиру, как приобретенную незаконно»
          Поняв весь смысл ужасной новости, Николай Иванович сидел неподвижно. Мысли его прыгали, натыкались одна на другую и  никак не могли организоваться  и успокоиться.  Не мог сразу найти он нужные слова и аргументы. Наконец, из всей этой возмущённой мешанины выпало в осадок осмысление всего им услышанного.
          Он поднялся со стула.
          - Бред какой-то! Чушь собачья!
          Размахивая руками, убеждая себя, жену, и будто ещё кого-то, нервно заходил он  по комнате.
          - Что значит незаконно?! Что значит истребовать?! Слово то какое нашли, а!..  Истребовать!  Не отобрать, не изъять, а истребовать! Купили мы, извините, законно! Деньги заплатили. Документы у нас в полном  порядке. Свидетельство на право собственности в органах юстиции зарегистрировано! Какие к нам могут быть претензии?! Если человек ни в чём не виноват, как это он может быть наказан?! За что он отвечать то должен!? Не бывает такого!... Пьяница, видите ли, спохватился! Пьянство, в конце концов, у нас отягощающее обстоятельство! Пропил, ну так извините, мы в рот ему не наливали! И вообще, как это можно установить, что не понимал этот Половников. Глупость какая-то! Как можно не понимать! Доверенность у нотариуса подписывал – понимал, выписывался из квартиры – понимал, деньги пропивать – понимал! А что квартиру продал – не понимал! Бред какой-то! Он что, идиот, что ли?!
          Выговорившись, Николай Иванович спросил:
          - А этот Половников на учёте в психоневрологическом или наркологическом диспансере не состоит ли?
          - Нет, дееспособный он,  -  я уже выяснила. – Состоял бы, так в исковом было бы указано.  Экспертизу они провели, а там указано, что не понимал он что делал...      
       -   Что значит не понимал!  Дееспособный же он…         
       - Как бы не так, - не согласилась Софья Павловна. Деньги в  психбольнице заплатили, свидетелей подговорят, а те и скажут, что и на самом деле ничего не понимал.
          - Как же он жил тогда, если ничего не понимал?! Он что?! Идиот, что ли?! Или нас за дураков принимают. Не может быть такого. Тут понимал, там не понимал! Уму непостижимо! Не может быть такого!..
          - У нас в стране всё может быть, - обречённо вынесла резюме разговору Софья Павловна.
          Утомившись, Николай Иванович сел за стол и замолчал. Всё это, затеянное против  них действо,  противоречило здравому смыслу. «Не может быть, чтобы у них квартиру отобрали! Не может быть такого, и всё тут!»,  -  главное, что было в голове Николая Ивановича.
          - У этого сына Половникова, который исковое подал, связи в милиции, а значит и в суде, и в прокуратуре… Всё ведь одно, - подсолила новость Софья Павловна.
          Они сидели за столом и молчали, от такой перемены жизни подавленные.
          «Вы тут ни причём…  Всё, как дурной сон пройдёт…»,  - говорил им голос справедливости. – «Началось! И не такое бывает в нашей стране с людьми невиновными. Неизвестно ещё, чем всё это закончится…», - говорил им другой голос.  Голос жестокой реальности.
                9
     Ожидание  предстоящего  суда, на котором Кожемякины стали ответчиками и на котором будет решаться вопрос, отнять у них квартиру или нет, отравило им жизнь окончательно. Один день сменял другой, но все дни стали для них чёрными.
          По документам единственным собственником квартиры была Софья Павловна. Ей и предстояло быть на суде ответчицей. Стали ответчиками все участники сделок с этой злополучной квартирой: Крылова и некий Газмаев, который продал ей квартиру по генеральной доверенности от Половникова.
          До того, как отправиться на первое заседание, Кожемякины всё обдумали и обсудили. Адвоката решили пока не нанимать. Дорого, да и с какой стати?! Что им защищать?!  Всё ясно, как день! Какие нужны юридические знания, чтобы встать и сказать: «Я деньги заплатила. Документы на квартиру у меня в полном порядке. Государством  проверены и узаконены. Какие ко мне претензии?! Кто закон нарушил, с тем и разбирайтесь! А меня прошу оставить в покое!»
          Утром, перед тем,  как Софье Павловне отправиться на первое заседание,  Николай Иванович,  раздражаясь, выражал недовольство от того, что его оптимизма жена не разделяет.
          «Успокойся же ты, в конце концов… - говорил он ей. – Сиди и слушай. Никаких обоснованных претензий к нам и быть не может! Дойдёт до тебя очередь, так тебе даже и думать не надо, что сказать, и как сказать…»
          Но Софья Павловна оптимизма мужа не разделяла. Веры в быстрый и благоприятный исход у неё не было.
          И она оказалась права. По, казалось бы, незыблемой их позиции  Брызганова с Корнеевым нанесли удар сокрушительный.
          - Меня никто и слушать не хочет, -  вконец расстроенная стала делиться она, вернувшись с первого заседания. – Что их адвокат, что судья,  знай  своё: истребовать квартиру и всё тут! Свидетели их – все родственники –в один голос: не понимал этот паразит, что делал…
          И тут до Кожемякиных, наконец-то, стал доходить весь ужас складывающейся ситуации. Весь этот балаган, затеянный против них, дело для них правое – облеченное в суде словами, статьями, показаниями и экспертизами, оказывается, несёт угрозу реальную. Безобидное поначалу для Кожемякиных чучело по мере того, как одевалось в юридические одежды, превращалось из пугала в чудовище, готовое сожрать  их квартиру.

                10

          И началась для Кожемякиных судебная тяжба. Перед первым заседанием они наивно полагали, что пронесётся судебный ураган с громом и молниями, и следом  выглянет желанное солнце.  Но судебное небо затягивалось черными тучами заседаний, и желанного просвета видно не было.
          Так или иначе, пришлось Кожемякиным нанять адвоката. Софья Павловна,  обжегшись на молоке, тщательнейшим образом делала свой выбор. И только когда несколько её знакомых посоветовали нанять некую Журавлёву в своем выборе Софья Павловна определилась.  К ужасу Кожемякиных объяснила им Журавлёва, что значит  «истребовать квартиру».  А значило это  –  отобрать у них её за просто так и не копейки взамен. «А наши деньги?!..»,  -  опешив, вопрошали Кожемякины. «Скорее всего, деньги придётся получать с Крыловой, а та, в свою очередь, предъявит иск Газмаеву, охмурившему  Половникова», - отвечала им Журавлёва. Она,  конечно же,  успокаивала своих  подзащитных, говорила, что это крайний, худший вариант, который может и не случится.  Но Кожемякины  который  раз духом упали.  Все  больше  они убеждались  в  том,  что дела их и вовсе плохи.  С Газмаева  они уж точно ничего не получат. «Убежит  этот  джигит   в  свои  горы.   Поди  ищи  его там.  Кому  он  нужен…»,  -  сокрушалась  Софья  Павловна.
            Газмаев оказался кавказцем лет тридцати пяти, невысокого роста, с брюшком, большой головой и в брюках излишней длины со складками в гармошку. Выяснилось,  что нигде он не работает, никакой недвижимости не имеет и  арестовывать, если до этого дело дойдет,  у него будет нечего.  Поначалу  Газмаев увиливал и прятался, надеялся, что и без него судебное дело рассосется. Но Журавлева ему пригрозила;  сказала,  что если он будет судебные  заседания игнорировать, то привлекут его уже за мошенничество. «Уголовное дело заведут.  Тогда  по-другому с тобой разговор будет!»
     Газмаев  горячился,  донельзя обижался и возмущался. Как только дело доходило до сути вопроса, начинал размахивать руками,  багровел лицом, сверкал желтушными склерами, брызгал слюной. С ужасным акцентом выдавал такой словесный  винегрет, что понимать его было чрезвычайно трудно. Смысл его ораторства состоял в том,  что Половников ему  -  Газмаеву, должен быть по гроб жизни обязанным. Он  -  Газмаев,  не только деньги Половникову  за  квартиру заплатил,  но и дом в селе купил, работу на пилораме нашел.  «Да мамой клянусь!  -  кипятился Газмаев.  -  Да он нам спасибо заявлял и кланялся!»
     Когда Газмаев говорил: «Нам спасибо заявлял…», он не оговаривался. Выяснила Журавлева, что Половникова  они обхаживали целой компанией. Вырученные деньги за квартиру поделили,  и от той части выручки,  что досталась  Газмаеву,  у него уже  давно ничего не осталось.
     К третьему заседанию психолого-психиатрическая экспертиза и стала главным оружием Корнеева.      
     Вывод экспертной комиссии психиатров высшей категории был таков: «…Как видно из результатов настоящего обследования, Половников во время сделки по выдаче доверенности находился в состоянии запоя. Вследствие болезненного влечения к алкоголю он ежедневно на протяжении нескольких месяцев употреблял спиртные напитки, в результате чего во время исследуемой ситуации у него отмечалось состояние запоя (болезненного влечения к спиртному) с характерным снижением когнитивных и прогностических возможностей, которые с большой степенью вероятности лишали его способности понимать значение своих действий и руководить ими»
          Озвучил   на  заседании  такой  вывод  Корнеев  и, вроде  как, и  ясно все стало:  жертва Половников безответная.         
       Как бы то ни было, но окончательное  решение  вынесено  не  было. Заявила Журавлёва, что с доказательной базой Корнеева она не согласна, что всё не так, как это представляет Корнеев. Стала Журавлёва со своей стороны готовить доказательную базу. На следующем  заседании всё  и должно было решиться.
          Николай Иванович, в юриспруденции явно не дока, пребывал в недоумении и замешательстве.
          Открылось  для него, что в суде понятия априори, очевидные могут иметь иной смысл, даже противоположный здравому. Если истец заявляет, что дважды два пять, а никак не четыре, свидетели в один голос клянутся, что действительно дважды два пять, а уж тем более, если экспертиза утверждает, что пять, то всё это в совокупности называется доказательной базой. Брызганова многозначительно молчит и кивает головой. Секретарь вносит такие доказательства  в протокол. И получается, что дважды два  - результат, заверенный  подписями,  печатями, показаниями свидетелей  действительно пять, а ни как не четыре!
          Софья Павловна сокрушалась. «Ну, как же так?! За водкой то он в магазин бегал, а не на вокзал!  Мимо стакана не наливал  и   мимо рта не проносил! Тут он всё понимал! Доверенность не на рынок и не в аптеку подписывать отправился! Он что же: на четвереньках подписывал эту доверенность?! Попей не один месяц – горячка хватит! А запах то за версту будет!..  Как  же  он  к  нотариусу  то  такой  пьяный   ходил,  скотина мерзкая!?..  На наши деньги гулял, выходит!..»
          Николай Иванович только руками разводил. «Что же это получается, - возмущался он. – У нас квартиру отберёт. Других дураков найдёт, продаст, деньги пропьет, а потом опять назад квартиру потребует!  Не понимал, что делал, заявит! Что же это такое то, а?!  Абсурд какой-то!»
          Кожемякины негодовали, возмущались, но дело шло своим чередом.

                11
       На решающее заседание явилась  Журавлёва  во всеоружии. Она была полна решимости доказать, что Половников всё понимал, когда  подписывал  доверенность и все документы и свидетельства, предоставленные суду Корнеевым, не являются доказательными.
        Съездила Журавлёва в Москву и, заплатив немалые деньги, опять же,  из кармана Кожемякиных, привезла из Межрегионального института независимых судебных экспертиз рецензию на заключение экспертизы психиатров областного масштаба.   Пришли  на  заседание и два свидетеля, заявленные Журавлёвой.   Уговорить обоих явиться было весьма непросто. Но, обещанное вознаграждение за такое временное неудобство жизни сделало своё дело. Были со стороны ответчиков также Крылова и Газмаев.
          И Николай Иванович не усидел дома, пришёл на заседание.   
          Увидел он зал, где будет вершиться суд и не то, чтобы расстроился, но как-то обидно ему стало. Это была большая по размерам комната. Не было в ней ни высокого места для судьи, ни трибуны для свидетелей, ни скамеек для посетителей, - ничего того, что выдел Николай Иванович о судах по телевидению. Два стола: один - для судьи, другой – для секретаря. Рядок стульев для противоборствующих сторон,  пара шкафов с деловыми бумагами. Обстановка увиделась Николаю Ивановичу очень уж обыденной, презирающей всю важность момента, - будто бы должно было происходить здесь какое-то производственное совещание или прозвучать дежурный  отчёт о проделано работе, а никак не решение судьбы людской.
            Присутствовать  на заседании  Николаю  Ивановичу  оказалось  не  под  силу.  Душевных  сил  не было. Побоялся.  Несчастливый  я, – знал он про себя. – Все несчастья ко мне притягиваются. Нет уж, - пусть без  меня  решают.  И вышел ждать в коридор.               
         
                12
     После того, как решение  было  оглашено, и Софья Павловна вышла  из кабинета, Николай Иванович  по выражению её, утратившего всякую живость, лица понял: дело плохо. И он не ошибся. Квартиру у них истребовали  и ни копейки взамен. Забрали и всё тут!
       Вот какое решение вынесла и объявила Брызганова:
        «Признать недействительной доверенность, выданную Половниковым на имя Газмаева и удостоверенную нотариусом.         Признать недействительным договор купли-продажи квартиры  между Половниковым, от имени которого по доверенности действовал Газмаев.
          Истребовать у  Кожемякиной С.П. квартиру,  исключив ее  из Единого государственного реестра прав на недвижимое имущество и сделок с ним… Решение может быть обжаловано в областном суде в течение десяти дней…»
          И весь этот  день и вечер Кожемякины провели в мучительном оцепенении душ. Говорили совсем мало и то ни о чём. Дотрагиваться словами до обнажившегося несчастья всем было непереносимо.
          Душа Николая Ивановича надломилась. Хорошо, что у него был только остеохондроз,  не хватил его апоплексический удар и не случился с ним инфаркт. Хотел он этого или нет, но поневоле пришлось ему бороться с самим собой. Умом он понимал всё, и всё пытался примириться в душе с тем, что материальное, нажитое в жизни, не главное. Здоровье его жены, дочери, внучки – вот, что главное. Нужно продолжать жить, радоваться каждому новому дню. А это? Пройдёт это…
          Самыми разными доводами успокаивал и уговаривал себя Николай Иванович. То приходили ему на ум беженцы. Бросают же они дома,  квартиры, добро, нажитое годами, и бегут, и ничего и живут и здравствуют. То думал он о природных катаклизмах, террористических актах, катастрофа  на транспорте,  в которых гибнут люди… Вот горе, так горе! А у него?!..   Ум его понимал одно, а душа говорила другое:  «Так то же случай, судьба, политика, природа…  От этого то никуда не уйдешь. А у тебя?!.. Вот они, конкретные сволочи, что квартиру отобрали ни за что, ни про что! Вот она злая воля Брызгановой!  Ведь всем  ясно, как день, что все понимал Половников,  когда квартиру продавал. Белыми нитками экспертиза шита. Так нет же,  - пьяницу  Брызганова  выгородила, а их  -  Кожемякиных людей честных и потому бедных не пожалела.»
          Коснись такая беда другого человека, так Николай Иванович нашёл бы слова, убедил несправедливо  обиженного, в  том, что всё преходяще,  всё быльём порастёт. Но вот с собой поделать он ничего не мог.
          Прошло ещё несколько дней.  Кожемякины понемногу  пришли в себя и решили не сдаваться. Объяснили они себе, что Брызганова – инстанция не последняя. Их правда так очевидна, и так очевидна чудовищная несправедливость, по отношению к ним допущенная, что никак не может быть такого, чтобы вышестоящие судебные власти этого не поняли и не стали на их сторону.
          Первое, что сделали Кожемякины, так это подали кассационную жалобу в областной  суд.  Журавлёва жалобу написала, но Кожемякиным  сказала: «надежда, конечно, есть, но вряд ли ворон ворону глаз выклюет…»
          Тем не менее, обнадёжив себя, насколько это им удалось, Кожемякины стали ждать.
          Софья Павловна переменилась. Утратила она радость жизни, будто услышала страшный диагноз, вынесенный ей,  и уже об этом не забывала. Но всё же ей было легче, чем Николаю Ивановичу.  Не держала она в себе эту тяжесть, – при случае делилась с другими своим горем. Хотя, как сказать, легче.  Нет такого прибора, душевную  боль  измеряющего.
          В отличие от жены Николай Иванович молчал. Он весь потух, стал хмурым и замкнутым. Чудовищная несправедливость, как злокачественная опухоль разрасталась в его душе. И что было самым ужасным для Николая Ивановича, так это то, что знал он и абсолютно был уверен в том, что со временем никак не свыкнется с такой  несправедливостью.
          Так оно и было. Дни шли, но боль в душе  не только не стихала, но, напротив, становилась всё сильнее.
          Были мгновения, когда он забывался. Займётся каким-нибудь  делом, отвлечётся.  Но не пройдёт и пары минут, как тут же спохватится:  «Что же это мне так нехорошо? Что это со мной?..»,  -  спросит он себя. Тут же вспомнит всё, а когда ещё и увенчает своё несчастье мыслью, что скоро придётся освобождать квартиру и возвращаться обратно к дочери с внучкой, так ему вовсе невыносимо делается.
          В ожидании ответа на кассационную жалобу прошло больше месяца. Под утро, когда в областном суде рассматривалась жалоба, приснилось Николаю Ивановичу, что пришёл он  то ли на радио, то ли на телевидение. До этого у него мелькали такие мысли: вот бы на телевидение обратиться, чтобы всему городу правду показали, чтобы все увидели, какое оно это наше правосудие.
          Так вот: увидел себя Николай Иванович в просторном, ярко освещённом помещении. Софиты, микрофоны… За столом, где он своей болью делится, против него не один человек, а много лиц и всё больше молоденькие девушки. Ему досадно, а им беззаботным смешно, будто он анекдот или какую-то смешную историю рассказывает.  И от того, что всем  весело,  Николаю Ивановичу стало так непереносимо горько, что он проснулся.
          Подумал Николай Иванович про свой сон и, вроде как, и обнадёжился. «Всё плохое снится к хорошему. Вот, например - дерьмо или вши – к деньгам и, наоборот, всё хорошее – к плохому; значит, сегодня всё хорошо будет»,  - попытался  обнадежить   он  себя.               
     Софья Павловна ушла по повестке на разбор их жалобы в областной суд. Николай Иванович ждал её дома. Когда жена вернулась, он по одному взгляду не неё всё понял.
          Устало опустилась Софья Павловна на стул, положила на стол решение областного суда.
          - Отказали… - едва слышно произнесла она.
          Ни сил душевных, ни желания говорить по этому поводу у Кожемякиных не было. Они сидели за столом и молчали. Через какое-то время Софья Павловна, облегчив вздохом грудь, стала делиться:
          - Ничего они там не рассматривали. Заранее всё решили. Одна свои ногти разглядывала. Другая о чём-то своём думала. Третья всё по бумажке прочитала. Всё правильно, сказали. Нет оснований. Не усматриваем…
          Николай Иванович взял со стола принесённый женой отказ. Взял как что-то,  навозом  изгаженное, и,  как по принуждению,  безо всякого интереса прочитал:
          «…Коллегия находит, что судом правильно определены обстоятельства, имеющие значение для дела, которые подтверждены надлежащими доказательствами, полно и всесторонне исследованными судом. Выводы суда соответствуют обстоятельствам дела, достаточно мотивированы, основаны на верном применении норм материального и процессуального права…
          На основании изложенного судебная коллегия определила: Решение районного суда оставить без изменения, кассационную жалобу Кожемякиной С.П. – без удовлетворения»
          - Сволочи… - тихо произнёс Николай Иванович, положил документ на стол и замолчал.

                13
     Что было делать Кожемякиным?! Смириться, сидеть, сложа руки, и ждать, когда судебные приставы придут выселять их из квартиры.  Самим съехать, не дожидаясь такого ужасного конца? Всё было плохо и, казалось, бороться за правду сил уже больше не было.
      Миновало лето,  и уже была осень. Дачи не было. Николаю Ивановичу  делать ничего не хотелось, -  всё валилось из рук.  Даже за грибами  Николай Иванович не ходил.  В лесу он оказался бы наедине с собой  и от больных мыслей, не оставлявших его теперь уже совсем, ему стало бы невыносимо.
          Утопающий хватается за соломинку. Предоставлялась законом ещё одна возможность отстоять Кожемякиным свою правду, - подать надзорную жалобу в Президиум областного суда. Невелика надежда, но хотя бы время выселения их из квартиры судебными приставами – этот ужасный конец, наступит не так скоро.
          Подала Журавлёва надзорную жалобу и, который раз, Кожемякины стали ждать.
           И тут Николай Иванович, совсем уже отчаявшийся, вдруг переменился. Откуда-то пришли к нему силы  и решимость бороться до конца. Вроде как, открылось у него второе дыхание. Может, произошло это от полной безысходности,  а может от злости. Но, как бы то ни было, решил он помочь делу со своей стороны, - действовать по разным направлениям.
          Первой у него была мысль написать жалобы во все возможные инстанции от местного депутата до президента страны. Но Софья Павловна его разубедила. А сказала она ему, что знакомая её знакомой, в поисках правды написала больше  двадцати   писем в разные инстанции и разным начальникам, и всё без толку. Сами начальники писем не читают, а их помощникам глубоко будет наплевать на какого-то там, плачущего в жилетку, пенсионера Кожемякина. В лучшем случае отпишутся, а то и вообще ничего…
          К словам жены Николай Иванович прислушался, но действовать всё же решил по своему разумению. Мыслил он ещё категориями времён коммунистических, - не изжилось это в нём.
          Пока было время до рассмотрения их жалобы в Президиуме  областного суда, написал Николай Иванович письмо председателю областного суда, фамилия которого была Ульянов. Прослышал Николай Иванович, что председатель этот – человек справедливый, мало того -  ждёт повышения по службе до генеральского чина. «И  фамилия  то  у  него,  как  у  Ленина,  -  борца  за  правду…  Может  не  случайно  это.  На такую несправедливость  точно уж обратит внимание», – обнадёжил себя Николай Иванович.
          Изложил в своей жалобе Кожемякин всё  как было, и закончил своё послание следующим: «Честные, ни в чём неповинные люди наказаны и страдают… Поощрены пьянство и безответственность. Решение суда, по отношению к нам,  есть ни что иное, как произвол и даже больше того – беспредел! Прошу  Вас разобраться, принять меры и восстановить справедливость!»
          «Резко? Ну и пусть! Зато без внимания не останется. Мне теперь терять нечего! Прочитает моё письмо – озаботится. Что же это такое происходит – возмутится. Поручит разобраться, - так ли всё это на самом деле. А может и сам материалы дела запросит. До областного суда такая его заинтересованность дойдёт, глядишь, там прежде, чем решение принимать по надзорной жалобе и задумаются», - объяснил себе такую позицию Николай Иванович.
          Отправил он письмо, и на душе стало легче. Вроде как,  надежда появилась. Сделав первый шаг, пошёл он по пути правдоискательства дальше.
          Знал Николай Иванович, что можно поискать правду в общественной приёмной партии «Единая Россия», -  как называют её в городе – приёмная Путина. «Примут, выслушают, удивятся, возмутятся… Позвонят куда следует  – в областной суд, в прокуратуру или свой административный ресурс подключат… Так, мол, и так. Что же это делается?!  Ни за что, ни про что честных людей наказали. Разберитесь, на контроль возьмите! Там, конечно же, не испугаются, не те времена, но озаботятся. Всё же, как ни как, правящая партия, где все большие чиновники, за него ратует. Глядишь, звоночек и повлияет, а много то и не надо. Не велик довесок, а  в мою пользу и перевесит. Какому чиновнику отношение с правящей партией портить захочется…», - тешил себя Николай Иванович.
          Узнал он, где находится эта самая приёмная и утром был на нужном месте.
          В просторном холле на солидных стульях обнаружил он двух старушек. Над ними на стене два ряда крупных цветных фотографий. Общественные деятели,  разного ранга чиновники, начальники…  – все члены партии «Единая Россия». Лица, смотревшие на Николая Ивановича с фотографий, ему не понравились.  Взгляд у всех какой - то отстранённый, явно не пытливый. Не то, что учёные или какие-то люди всей стране известные.
          Николай Иванович не успел предпринять каких-либо действий, как подошла к нему с виду скромная девушка, видимо, секретарша и непривычно услужливо спросила:
          - Здравствуйте. Вы записывались? Вы по какому вопросу?..
          Или она по характеру была такой благородной девицей, или получила наставление вести себя так. Но сейчас Николаю Иванову было не до размышлений по этому поводу. Он решил немного схитрить. Скажи, что на суд пришёл жаловаться  –  придётся объяснять что, да как… Куда он уже  обращался и почему сюда пришёл. Получится долго, путано, а одним предложением суть не выскажешь.
          - Я по квартирному вопросу.  Некоторые вопросы надо решить…
          - Хорошо, - согласилась учтивая с виду девушка. По жилищному вопросу вам к Валентине Ивановне. Подождите минутку. Я выясню, сможет ли она сейчас принять вас.
          Она вошла в приёмную, тут же вернулась, и всё так же кротко сообщила:
         -  Сейчас вас примут. Пройдёмте со мной. Я запишу вас.
          Оставив в журнале посетителей данные о себе, Николай Иванович вошёл в приёмную.
          В большом зале было пять столов. За каждым из них, кроме одного свободного, шла беседа чиновника и такого же, обиженного жизнью,  ходока, как и Николай Иванович.
          Кожемякин прошёл к столу, сел на стул перед Валентиной  Ивановной  -  женщиной лет сорока пяти.
          У неё была крупная голова, с  вытравленными белёсыми кудряшками волос, явно не аристократический нос и ярко накрашенные губы.  Если бы Николаю Ивановичу пришлось угадывать, что за профессия у этой дамы, он склонился бы к тому, что перед ним или начальница над всеми продавщицами с рынка, или заведующая магазином, где торгуют мясом или овощами.
          - Слушаю вас? – любезно обратилась к нему Валентина Ивановна.
          Николай Иванович уже не раз продумал, каким образом он будет излагать суть своей проблемы. Начал он, как полагал, без воды.
          - Суть моей проблемы более, чем проста. Я добросовестный приобретатель квартиры. Я купил квартиру, не нарушив ни одного закона. Представьте себе, - продолжал он, - жил в ней и, вдруг, решением суда у меня эту квартиру отбирают. И не копейки взамен. Три  миллиона  забрали за просто так.  Разбой,  беспредел  какой-то!..
         И он увенчал вступительную часть своего рассказа выражением лица, на котором в силу его актёрского мастерства были и недоумение, и обида, и возмущение. Для убедительности Николай Иванович даже руки развёл.
          - Минутку. Постойте… - прервала его Валентина Ивановна. – Вы, как я поняла, пришли с жалобой на решение суда?!..
          - Именно так, - с энтузиазмом подтвердил Николай Иванович.
          Тут она враз переменилась в лице в худшую для Николая Ивановича сторону. Видимо, устало её лицо быть  на  этом  месте постоянно  участливым и сочувственным. Надоело ему любезничать да угодничать. Этот недоумок  явно не сюда пришёл.  Хоть от одного можно поскорее избавиться.      
            - Извините, но мы здесь такие вопросы не решаем, - с  едва скрываемым удовлетворением  произнесла она. – Мы не можем вмешиваться в решение суда. Это, извините, не в нашей компетенции. Вы имеете право обращаться в другие инстанции. Кроме районного суда есть областной суд, прокуратура…  В конце  концов – Верховный Суд.
          Вся её наружность красноречиво говорила Кожемякину о  том, что разговор с ним окончен, и делать ему здесь больше нечего.
          Николай Иванович мгновенно сник.
          - А как же справедливость?.. – потерявшись, пролепетал он.
         - Я же вам объяснила! В судебных инстанциях! – с отмороженным радушием объяснила непонятливому ходоку Валентина Ивановна.
          Николай Иванович поднялся со стула, тихо сказал до свидания и вышёл.
          Как оплёванный,  прошел он мимо больших цветных фотографий. Физиономии, смотревшие  на  него,  были  сытыми, равнодушными и противными;  глаза  бы  их  не  видели. Из всех чувств негативного ряда главными у Николая  Ивановича  были боль душевная, обида и злость.

                14
      После того, как в приёмной «Единой России» у Николая Ивановича  вместо грохота выстрела  пшик получился, запал на борьбу у него поубавился.  И хотя фортуна не благоволила ему, решил он не сдаваться.  Нашёл Николай Иванович в себе силы идти по неблагодарному  пути поиска правды дальше.
          Запланировал  Николай Иванович  поход в комиссию по правам человека. Главным аргументом в его голове был следующий. «Никто не может быть лишён права собственности. Право собственности священно»  Подписала же наша страна Хельсинское соглашение, знал он.  А раз нарушено это священное право, то где же защищать его, как не в комиссии по правам человека!
          И опять мыслями о возможной помощи тешил себя Николай Иванович:    «Выслушают, поймут, возмутятся, позвонят, напишут… И сдвинется дело. А станут отказываться, отнекиваться, отговорками заниматься,  -  ершился в мыслях Николай Иванович, - так я прямо  так  и скажу, что самому президенту напишу, или в Москву к правозащитникам обращусь» Об этой неформальной организации Николай Иванович что-то слышал, но где она и чем занимается  представления  не имел.         
     И вот утром стоял он у дома, адрес которого вызвонил в справочной службе.
          До этого он был уверен в том, что комиссия по правам человека, должна заседать непременно в центре города в административном здании.  Но сейчас Николай Иванович оказался не перед административным зданием. Он внимательно оглядел, на интересующем  его доме,  вывески, рекламные плакаты.  «Окна и двери», «Мир лекарств», «Ремонт сотовых телефонов»…         
      В сомнениях вошёл он в центральную дверь, с вопросом, где же здесь интересующая его комиссия, обратился к дежурившему  на вахте охраннику.
          - На втором  этаже.  Офис двенадцать. Но сейчас его нет, будет часов в одиннадцать,  -  ответил  ему  охранник.
          - А кто это он?  Он один что ли?..  – удивился Николай Иванович.
          - Председатель комиссии,  - был ответ.
          Николай Иванович взглянул на часы. До указанного времени было ещё около получаса.
          - Хорошо, я подожду. Я пройду?..
     Николай Иванович поднялся на второй этаж, у офиса с номером двенадцать, усевшись на одном из двух стульев, стал ждать.
          Мимо него сновали деловые люди с бумагами, девицы с сигаретами, жаждущие покурить, кто-то на ходу разговаривал по сотовому телефону. Никто за Николаем Ивановичем очереди не занимал.
       Кожемякин  ожидал, что будет респектабельное помещение, и что кроме него будет хотя бы еще кто-то страждущий. Но никого не было. И где же эта комиссия? Раз есть председатель, то должны же быть и члены комиссии. Но дверь была заперта,  и он один.  Неуверенность и  сомнения  в пользе задуманного предприятия всё больше одолевали Николая Ивановича. «Нет уж! Раз пришёл – дождусь! Имею право!», - уже со злостью на свои, поднимающие голову,  сомнения, выговорил он  себе.
      Терпение и настойчивость его были вознаграждены. В коридоре появился мужчина лет сорока с портфелем. Подошёл к двери, у которой сидел Кожемякин, ключом стал отпирать дверь. Председатель: догадался Николай Иванович. Председатель был высокий, сухопарый, в очках на длинном лице. Внешне он показался Николаю Ивановичу похожим на сельского бухгалтера, а если брать выше, то на главу сельской администрации.
          - Вы ко мне? – повернул голову главный областной правозащитник в сторону, сидевшего на стуле, Кожемякина.
          - Да, - поднялся со стула Николай Иванович.
          - Проходите.
          Следом за хозяином Николай Иванович вошёл в кабинет.
          В месте приёма граждан беспорядок  был более чем… Стеллажи беспорядочно заставлены папками с документами, книгами, стопками деловых бумаг. Здесь же канцелярские принадлежности, немытые чашки после кофе… Не было порядка ни на столе, ни на подоконнике.
          Вдоль стены напротив стеллажей стоял рядок стульев.
          - Присаживайтесь.
          Николай Иванович извлёк из строя стул, придвинул его к столу, сел.
          Боевой настрой Николая Ивановича, который уже до того начал таять, сейчас готов был испариться совсем. Голова его всё больше наполнялась уверенностью в безнадёжности  предпринятого им визита к этому борцу. Но отступать было поздно.
          Председатель никак не мог сесть и успокоиться. Он всё время что-то искал. То рылся в столе, то бестолково топтался перед стеллажами, шаря в поисках чего-то. При этом всё время приговаривал: «Так, так, так…»
          Наконец, не найдя того, что искал, он смирился, сел напротив Николая Ивановича, открыл журнал и стал записывать кто и зачем пришёл к нему.
          - Квартирный вопрос, - сообщил ему Кожемякин.
          Председатель оторвался от журнала, поднял голову, с нескрываемым любопытством посмотрел на посетителя.
          - Нарушены мои права. Права человека, - поспешил заявить Николай Иванович.
          - Так, так, так… Ну и?..
          Этот  правозащитник совсем не нравился Николаю Ивановичу. Какой-то суетливый, дёрганый, всё делает как-то, между прочим, не обстоятельно. Он уже раздражал Кожемякина.
          - Меня лишили права собственности, - категорично, будто ему уже перечили, продолжил Николай Иванович. – Просто так взяли и лишили. Отобрали квартиру. А, как известно, право собственности  у нас священно. Никто не может быть лишён собственности без имеющихся на то оснований!
          - Так, так, так…   Постойте, а кто же это, вдруг,  взял и лишил вас такого права?
          - Ситуация следующая, - едва сдерживаясь, чтобы оставаться спокойным, стал объяснять Николай Иванович. – Как их называют лица кавказской национальности по генеральной доверенности продали квартиру некой Крыловой…
          - Так, так… А как фамилии этих лиц кавказской национальности?
          - Одна фамилия – Газмаев, - уже не скрывая раздражения ответил Николай Иванович.
          Он злился. «На кой чёрт ему фамилии?! Какая разница какие у них эти фамилии!»
          - Так вот, - делая усилие над собой, чтобы оставаться спокойным, произнёс Николай Иванович, - у этой Крыловой мы и купили квартиру. А у нас её отобрали… -  уже совсем вяло закончил он.
          - Так, так… А отобрал то кто?
          - Решением суда, - подвёл итог своей жалобе Николай Иванович.
          - Ну, это другой вопрос, -  будто ему в чём-то угодили, произнёс председатель.
          - Что значит другой вопрос!? – покоробило Николая Ивановича.
          - Понимаете… Решение суда – законное решение, - с удовольственным выражением лица стал объяснять председатель. – Оно основано на букве закона. Мы с вами не вправе  отменять, подчёркиваю, законное решение. –  И после короткой паузы добавил:  -  Позвольте вам заметить права человека – не то, как вы их понимаете.
             - А что же?.. 
            -  Совсем  не то… Совсем…      
             - То есть, вы ничем помочь мне не можете… - удручённо произнёс Кожемякин.
          В данном случае нет, – развёл руками председатель.
          Подавленный бессмысленностью, даже нелепостью своего положения, Николай Иванович молчал. Потом всё же не удержался. Вылезла из подсознания его домашняя заготовка. Замкнуло что-то. И он сказал:
          - Что же мне,  в Москву самому президенту написать?
          И без того длинное лицо председателя вытянулось ещё больше. Он смотрел на Кожемякина, как на неудачно сострившего недотёпу.
          - А смысл? С таким же успехом вы можете написать и Папе Римскому, -  с улыбчивым укором сострил он.
          Николай Иванович поднялся со стула, сказал «всё понятно» и, не попрощавшись, вышел из кабинета.
          Если два дня назад приемную «Единой России» он покидал, как оплёванный, то сейчас он вышел, как осмеянный.  Одно чувство было в его душе – стыдное  и горькое.
          «Идиот. Недотёпа. Клоун…», - знал он про себя.
          Через некоторое время Николай Иванович успокоился. Но спокойствие его было, как на кладбище, когда всё позади, а впереди  уже ничего не ждет, или,  как на море, когда ветер стих, парус обвис и до желанной гавани, увы, уже  не доплыть никогда.

                15
      Вера в справедливость  оставила  Николая Ивановича. Иллюзий он больше не питал. Но, пока жив человек – надеется.
          Не было ещё ответов ни на надзорную жалобу, ни на письмо председателю областного суда Ульянову. И Николай Иванович с тревожным холодком в душе спускался по вечерам к почтовому ящику.
          И вот, наконец, ответ на надзорную жалобу пришёл.                Как лотерейный   билет, решающий его судьбу, держал в руках он конверт. И знал он, что пусто будет.  Но нет… Такова уж человеческая природа.  А вдруг… И от этого «А вдруг» дрожали руки. Ответ уместился на двух листах. Там было:   
           « ОПРЕДЕЛЕНИЕ об отказе в передаче надзорной жалобы для рассмотрения в судебном заседании надзорной инстанции». Читать весь документ  Николай Иванович не стал.  Душевных сил не было.          Он сунул листы в конверт и потащился на свой этаж.
         Добил Николая Ивановича  и ответ на его письмо, что писал он председателю областного суда Ульянову. Получил его Кожемякин через два дня после того, как пришёл отказ в надзорной жалобе.      
         Суть ответа состояла в следующем: «…На вашу жалобу сообщаю, что вступившие в законную силу решение суда оставлено без изменений…»         
         Уж лучше бы сразу ужасный конец,  чем этот ужас без конца. Так нет же. Судьбе было угодно мучить Кожемякиных. Оставалась ещё надежда на Верховный Суд. Отправила Журавлёва документы в Верховный Суд, и который раз стали Кожемякины ждать своей участи.
          Надежда была призрачной. Объяснялось это просто. Сказала Журавлёва, что до рассмотрения апелляции Верховным Судом дело вряд ли дойдёт. Поступающие дела сортирует в канцелярии Верховного Суда какой-нибудь двадцать первый по значимости судья,  на отказах руку набивший. Кому нужны никому не известные Кожемякины. Эко дело вселенского масштаба. Без Кожемякиных громких дел хватает. Отпишется этот сортировщик и делу конец.
          Побежали дни, недели, и опять Николай Иванович спускался к почтовому ящику и всё ещё надеялся. «А, вдруг, - вникнут в суть, разберутся и решат. Причём же здесь Кожемякины! Они то в чём виноваты?! Лица кавказской национальности виноваты, пьяница Половников виноват. И постановят: решение всех судебных инстанций отменить! Дело пересмотреть! Кожемякиных оставить в покое, а деньги, потраченные ими на всю эту судебную тяжбу, вернуть!» И не придут выселять Кожемякиных судебные приставы.
          Через месяц после послания в Верховный Суд, наконец-то, дождался Николай Иванович ответа. В дырочках постового ящика что-то белело.
          Конверт!  Пришло решение!  Заколотилось сердце, задрожали руки у Николая Ивановича, когда вскрывал он конверт. В нём оказался лист, сложенный вдвое. И опять, уступив нетерпению, здесь  же, у  почтового  ящика,  Николай Иванович  прочитал то, что было в конце послания Верховного Суда.  «В связи с тем, что существенных нарушений норм материального и процессуального права районным судом и судебной коллегией по гражданским делам не допущено, оснований для передачи надзорной жалобы для рассмотрения в судебном заседании Судебной коллегии по гражданским делам Верховного Суда Российской Федерации не имеется.
          На основании изложенного, руководствуясь статьями 381 и 383 Гражданского процессуального кодекса Российской Федерации
                ОПРЕДЕЛИЛ:
Отказать Кожемякиной С.П. в передаче надзорной жалобы для рассмотрения в судебном заседании суда надзорной инстанции…»
          Николай Иванович поднялся в квартиру. Жена была дома. Он  положил конверт на стол, взял себя в руки и нарочито спокойно, дескать опять всё то же, сказал:
          - Ну, вот… Другого мы и не ждали. Ясное дело. Отказали…
          - А я и не надеялась. Плетью обуха не перешибёшь, - спокойно, даже как-то безразлично отнеслась к такому известию Софья Павловна.
          И ей не хотелось расстраивать мужа. Посыпать солью раны.
          В этот момент за все время этой неблагодарной судебной тяжбы у Николая Ивановича чуть легче на душе стало, будто глотнул он свежего воздуха. А было это  от того, что жена его не стенает, не плачет, а смирилась душой и встретила крушение их последней надежды достойно.

                16
     Всему приходит конец. Наступил ужасный день для Кожемякиных. Ужасный или кошмарный, -  иных слов и не подобрать. Николай Иванович и Софья Павловна освобождали истребованную у них в суде квартиру и возвращались назад в свою двухкомнатную к дочери с внучкой. Не сделай этого Кожемякины, пришли бы судебные приставы,  а с ними и Половниковы, выставили  бы Кожемякиных вон и выбросили бы  всё,  нажитое ими, на улицу.
          Николай Иванович приготовил картонные коробки, целлофановые мешки. Жена и дочь упаковывали житейский скарб, Кожемякин разбирал мебель. Как на похоронах говорили мало и то только по большой необходимости.
          К двенадцати часам приехали грузчики, - четверо молодых парней, скорее  всего, студенты. Не курили, матом не ругались. Стали выносить вещи. Шутили и острили.
          Николай Иванович суетился, отдавал распоряжения, но делал всё это механически, как бы,  не отдавая отчёта в своих действиях, как бы безумно.
          Когда пришло время оставлять квартиру и запирать дверь, Николай Иванович себе места не находил. Невыносимо больно стало ему за своих женщин. Чтобы как-то отвлечь их, сгладить эту прощальную минуту с несбывшимся счастьем, стал он много и бестолково говорить о чём-то. Он мог бы и не делать этого. Ни жена, ни дочь не слушали его. У  обеих  на  глазах  были  слезы.
          Душа  Николая Ивановича совсем надломилась.  В переживаниях своих дошёл он до крайней черты.
          Обида, боль, злость… все разом явились они  к нему. Только их и слышал он. «Ничтожество, тряпка, неудачник… Опустили тебя, ниже некуда, ноги об тебя вытерли… Суетишься здесь, жалкое беспомощное существо. Ни мужчина ты, а так – ничто, пустое место! Жена, дочь плачут. Что же ты сделать ничего не можешь?!.. Из-за тебя, ничтожество, страдают!..»
          Переезд закончился. Наступил вечер, но ни на иоту не стало легче душе Николая Ивановича. Столько чёрного накопилось в ней, что уже и  места там ему не стало. Каким-то образом должно было оно выплеснуться наружу. И зло нашло выход.
          «Беззаконие,  беспредел   всюду!!  Сволочи!!  Убивать их надо!!»,  –  отчаявшись, простонала его душа. И тут же из строя всего окаянного, что есть на этом свете, вышло самое ужасное  из них, будто Николай Иванович выкрикнул его. Вышло и доложило: «Я! Я твоё избавление!» Было это я - «убийством»!
          Видя, что Николай Иванович не замахал на него руками, не отправил его назад – в строй, убийство продолжало: «Наконец-то  мужчина в тебе проснулся! Не зря ружьё хранил. Восстанови справедливость!  Убей  Брызганову,  и делу конец. И всё станет на своё место. Что станет, спрашиваешь? Душа твоя покой обретёт! Вот что станет! Справедливость наступит! Что же ещё…»
          Душа Николая Ивановича поёжилась и отвернулась. Немыслимое, страшное дело предлагало ему «убийство».
           От  такого  решения Николай Иванович тут же постарался избавиться. Не принял он его.
           Дьявольские мысли ушли, но отметину оставили глубокую. Прошёл день, другой, и Николай Иванович нет-нет, да и зацепится душой за эту отметину. И, как только ему становилось невыносимо, он  тут  же  вспоминал, что может же решить для себя дело, и  от  этого  ему сразу становилось легче. Время шло, и без этой, открывшейся ему возможности восстановить справедливость, он уже и жить не мог. Как на жизненно важное лекарство, как на наркотик, подсел на свою убийственную мысль Николай Иванович.
          И уже поневоле, хотел он этого или нет, пришлось ему обдумывать такое своё возможное действо. И, как ни странно, или ни страшно, поступок этот, поначалу казавшийся ему диким и невозможным,  поселившись в  его  душе, приживался, обретал право на существование. Такое избавление от безысходности стало казаться Николаю Ивановичу единственно правильным, а всё потому, что справедливым.
          Будь Николай Иванович истинно верующим человеком, смирился бы он со своей участью, простил бы всё той же Брызгановой. Не вознамерился бы он отдать свою душу, отняв другую. Но справедливость и вера чужие в этом  мире  друг  другу.
          То,  что  с  ним  будет  потом  не очень- то волновало Николая Ивановича. Впервые за свою жизнь  он, вдруг, осознал, пропустил через себя состояние душ тех, кто страдал за свои убеждения. Раньше ему казалось, что мученики хотя и принимают смерть за  свою  правду, но им, тем  не  менее, и больно и страшно. Более  того,  допускал Николай Иванович, быть может, в последний момент они даже и  раскаиваются и сожалеют о содеянном. Теперь же он понимал, что это совсем не так. Его страдания за правду будут в радость для него. Это уж абсолютно точно, - знал он.
          Его будут судить?! Ради Бога! Хорошо, что будет суд! Сожалеть, оправдываться, каяться… он не будет! Что он скажет на суде?! «Справедливость восстановил я! Зло наказал! За правду страдаю! Не мог я жить дальше, не сделай этого! И делайте со мной, что хотите. Ваша воля! », - вот, что он скажет.
          Ушибленная душа Николая Ивановича лечилась об эту возможность совершить свой суд, и, сам того не желая, стал обдумывать он свою жизнь после суда.
          Моральную сторону вопроса, - что скажут люди, - он решил. Кто его осудит?!  Тот, кто не поймёт, кто сам не прошёл через это. Ну,  так  и Бог тому судья!
          Подумал Николай Иванович и о грехе своего предстоящего самосуда. Подумал и оправдал себя.
          Кто ему Брызганова,  наказавшая их, если не враг?! Только враги лишают крова! А врага убивать можно и даже нужно. Священники в армии убить врага благословляют: на правое дело идёте, за матерей и детей убиваете. А он за кого на такое дело пойдёт?! За своих детей! За свой дом, за своё, кровным трудом заработанное! Поднимется ли у него рука на человека? Так не в человека он стреляет!  Неправду, несправедливость, зло он  расстреляет! Выходит:  его дело святое и правое!
          Отмерил для себя Николай Иванович и срок: лет десять, двенадцать. А там, глядишь, и скостят за хорошее поведение. А  не  доживет  до  освобождения,  ну так  что же:  судьба  значит  такая. И уже стал думать он о своей жизни в тюрьме. Терроризировать  его не станут, - не насильник он и не педофил, за правое дело срок мотает.
 Тяжело ли там ему будет? Конечно, тяжело, не в санаторий собрался, но тяжело телу, не душе! И когда Николай Иванович представлял себе лишения лагерной жизни, тут же слышал в себе благовестный  голос: «Эх..  -  вздохнёт его душа. – Пусть всё, как есть. Но легко то мне как!  Восстановил я справедливость, и ничто меня не терзает, за душу не тянет! Хорошо моей душе и спокойно!.. Да и не один я там такой. Живут и там люди.  И такие, как и я есть, - за правду страдают», - опять же убеждал себя Николай Иванович.
          Он даже нашёл для себя сравнение. Вот, например, молоденькая девчонка забеременеет.  Ребёночка рожать никак нельзя: ни денег, ни образования, ни специальности, ни жилья… ничего нет. И все её осуждают и рожать отговаривают. А она взяла и родила наперекор всем. И теперь тот ребёночек у неё есть, и он ей во всём отрада. И она не о чём не жалеет и даже счастлива. Так и у него такой ребёночек будет, справедливость - имя ему.
          Подумал Николай Иванович и о своих близких. Расстроятся, поплачут, свыкнутся и успокоятся. Ждать будут. Время вылечит. Зато им в двухкомнатной квартире не так тесно будет. У внучки своя комната будет. А для кого он живёт, если не для детей и не для внуков.
          Николай Иванович так всё думал, думал и получилось, что, вроде как,  закодировал себя.  И уже с какой стороны не подступал он к такому своему намерению, всё сходилось и складывалось у него в
одно законченное целое, как сложилась бы вещь, до того разобранная, или зарастала бы рана, до того полученная.
          Восстановление справедливости превратилось для Николая Ивановича уже в смысл, наиглавнейший долг его жизни, который не исполнить он уже никак не мог. И ждать, и не исполнить этот долг  с каждым днём для него становилось всё непереносимее.

                17
      Был конец октября. Падал мокрый снег. Утренний свет неуверенно растворял, напитавшийся густой сыростью, сумрак минувшей ночи.
          Город просыпался. Автомобилей на улице с каждой минутой становилось всё больше.  Чаще стали попадаться навстречу Николаю Ивановичу хмурые прохожие.
          Николай Иванович,  укрыв обрез под полами куртки, шёл к дому Брызгановой. Он уже выследил её и знал точно: минут пятнадцать девятого она выйдет из дома.
          Чтобы сократить расстояние прошёл он через пустынный двор. Зачем-то оглянулся назад.  Его следы на мокром снегу были тёмными и чёткими. «След преступника. Обратного не будет…», - отстранённо, будто уже и не о себе, подумал Николай Иванович.
          К месту совершения самосуда пришёл он минут на десять раньше намеченного срока.  Стоять ему показалось подозрительно. Он сдвинул со скамейки тяжёлый снег. Обнажилась зеленая  доска - сырая и холодная. Николай Иванович положил на скамейку перчатки, сел на них. И сидеть было не очень уместно, но ему уже было всё равно. Он расстегнул куртку, освободил обрез от петли, стал ждать.
          Волнения не было совершенно. Было  так,  как  будто  он  уже  давно  выстрелил. И  сейчас  оставалось сделать только самое,  что ни на есть, малое  - нажать на спусковой крючок.
          За дверью в подъезде послышались шаги.  И тут, вдруг, кольнуло опасение. А если Брызганова не одна?! Как же он не подумал об этом?!  Но, как ни странно, в эту минуту, когда, казалось бы, мозг не может рассуждать последовательно и обстоятельно, Николай Иванович вспомнил о том, что не зря говорят и пишут: сколько не готовься, сколько не продумывай – непременно какая-нибудь случайность вылезет и всё дело испортит.
          Щёлкнул кодовый замок, дверь открылась.  Вышли молодые  мужчина и женщина. Судя по тому, как обменивались они ничего не значащими фразами – были они соседями. На, сгорбившегося на скамейке, пенсионера не обратили они никакого внимания. Быть может, даже за бомжа его приняли.
          Они отошли совсем недалеко, ещё доносились их голоса, как Николай Иванович услышал стук каблуков  в подъезде. Шаги были уверенными, чёткими. Они явно принадлежали женщине.
     Николай Иванович нутром  понял: она! Звякнула щеколда замка, тяжёлая металлическая дверь поползла наружу.  В проёме открылась  его жертва.
     Но,  что-то  мистическое  произошло.  Не вскочил  Николай  Иванович,  не  выдернул  из  под  полы  обрез,  не  преградил  путь  своей  жертве.  Как  горбился  он  на  скамейке  так, как  примороженный,  на  ней  сидеть  и остался.  И  не  потому,  что  не решился,  или  испугался,  или  в  последний  момент  передумал. Произошло спасительное  бездействие  помимо  воли  и  разума  Кожемякина.  Может  подсознательное   волю парализовало,  а  может  Богу  было  угодно отвести  от  греха  крещенного  безбожника.   Так  или  иначе,  но  не  разбудил  сонное  утро  грохот  выстрела.               
      Брызгановой  давно  уже  не  было  видно,  проходили  мимо  другие  люди,  а  Николай  Иванович,  словно  окаменевший,  с  выражением  лица,  которого  у  него  еще никогда  не   было,  так  и  сидел  на  холодной  скамейке.  И  только  едва  заметно  шевелил  седыми  бровями.