Главы 8, 9

Глава 8. Салон без богини

Особняк на Твербуле дышал неестественным, натянутым теплом. Отопление, должно быть, работало на полную, словно пытаясь растопить не только осенний холод, но и московскую настороженность. Хозяйка встретила его в полутемной прихожей, оформленной с претензией на аскетичный авангард: угловатая мебель, супрематические полотна в простых рамах, но под тонкой штукатуркой прощупывалась кость старого, барского дома.
Сама хозяйка была молодой женщиной с гибкой, змеиной грацией. Ее улыбка была широка и гостеприимна, но глаза, темные и невероятно быстрые, словно сканировали гостя, выискивая слабости и возможности.
— Матвей Васильевич, какая честь! — ее голос был низким, чуть хрипловатым, и в нем чувствовалась сила. — Моисей не преувеличивал. Возвращение блудного сына — всегда событие. Жаль только, наш главный аттракцион сорвался.
— Лариса Михайловна? — спросил Арзамасов, снимая пальто.
— Заболела. Внезапно и сильно, — Гана сделала легкий, разочарованный жест, и браслеты на ее запястье звякнули. — Температура, бред. Врачи говорят — тяжелое обострение. Так что вечер придется спасать нам самим. К счастью, у нас есть молодая поросль — начинающие писатели, жаждущие мудрых советов мастера.
Она провела его в просторную комнату, где под матовым абажуром уже сидели четверо. Моисей Фридлянд оживленно о чем-то говорил, но при появлении Арзамасова вскочил с места.
— Вот и он! Знакомьтесь, коллеги!
Трое «начинающих писателей» поднялись. Именно они и вызвали у Матвея мгновенный, леденящий холод в желудке. Они были разными — один коренастый, с короткой стрижкой, второй — тощий, с нервным тиком глаза, третий — самый молодой, с не по-писательски оценивающим взглядом. Но их объединяло нечто неуловимое и оттого еще более пугающее: абсолютная, тренированная собранность. Их костюмы, хоть и не новые, сидели на них не как на литераторах, коротающих вечер, а как на людях, для которых удобство движения важнее элегантности. Их рукопожатия были слишком твердыми, взгляды — слишком прямыми и изучающими.
«Не то милиционеры, не то налетчики», — пронеслось в голове у Арзамасова.
Моисей рассказывал, что возобновился выпуск журнала «Огонек», в котором он теперь печатается.
— Под псевдонимом? — поинтересовался Арзамасов.
— Да. Михаил Кольцов.
— Почитаю.
После второго стакана чая, который Гана разливала с церемонной важностью жрицы, Арзамасов не выдержал. Он поймал взгляд Фридлянда и жестом пригласил его в нишу у окна, под предлогом показать вид на заснеженный бульвар.
— Ваша Ганя, — тихо, почти беззвучно, спросил он, отвернувшись к темному стеклу, в котором отражалась комната с тремя неподвижными фигурами, — случайно, не бывшая хипесница?
— Что вы! Ганя — хорошая девушка, — бойко ответил Фридлянд, но в его глазах мелькнула искорка понимания.
— А кто эти? Они не знают, как держать чашку. Они изучают меня… Кто они?
Фридлянд вздохнул, и его веселая маска на мгновение сползла.
— Ох, Матвей Васильевич, вы слишком впечатлительны после Европы. Это… своеобразный выбор Гани. Она любит быть в курсе всего. Вращаться в разных сферах, так сказать. А эти ребята — они действительно пишут. Для газеты своего ведомства. «Сигнал», что ли… Они хотят познакомиться с новейшими течениями.
— То есть следить.
— Изучать. Стране нужны бдительные литераторы. А Гана… она как клубника со сливками: соединяет несоединимое. Ей нравится ощущать… ток. Между вашим вольным духом и их дисциплиной. Она не хипесница, — Фридлянд вдруг резко понизил голос, уловив невысказанный вопрос Арзамасова. — Ее наркотик — информация. Она собирает не просто салон, Матвей Васильевич…
— То есть плетет сеть?
— Ну, если хотите, вы можете сделать выбор в пользу салона Лили Брик. Конечно, там знаменитости…
— Не хочу, — отрезал Матвей.
Они вернулись к молодым людям и столу, на котором появился запотевший графин и разнообразные закуски. Писатели стали задавать вопросы о Париже, о технике зарубежного романа, но слушали не так, как слушают коллеги, жаждущие перенять опыт. Они слушали так, как сверяют показания.
Гана, наблюдая со своего кресла, словно режиссер за репетицией, позволила себе тонкую, довольную улыбку. Ток пошел.
Моисей нервно поправил очки. А Арзамасов понял, что попал не просто в литературный кружок. Он попал на минное поле, где прошлое, будущее и безумные речи Германа были лишь фоном для куда более земной и опасной игры.


Глава 9. Мандат на покушение

Воздух за кулисами Театра имени Мейерхольда был густым коктейлем из запахов скипидара, горячего металла софитов и творческого напряжения. Матвей Арзамасов, спасаясь от давящих размышлений после вечера у Хаютиной, надеялся здесь, в этом котле авангарда, найти хоть какую-то ясность.
Режиссер, похожий на взъерошенного хищного попугая в своем рабочем халате, метался среди декораций к «Мандату». Увидев Арзамасова, он на мгновение замер, его пронзительный взгляд стал оценивающим.
— Арзамасов! Я видел ваш «Правый шар» в Большом Драматическом! — бросил он, не здороваясь. — Замечательный гротеск! Жаль, что вы не принесли пьесу мне. У них — музейная кунсткамера. У меня же — живая, дышащая форма! Вы согласны?
Матвей, помня свои же парижские отзывы о «механистичности» Мейерхольда, осторожно сказал:
— Честно говоря, Всеволод Эмильевич, я не совсем ваш поклонник. Я не считаю ваши новшества чем-то сверхреволюционным. Скорее, цирком.
Лицо Мейерхольда исказила гримаса, в которой смешались обида и азарт.
— Цирк?! Прекрасно! Цирк — это высшая точка театральной условности! Но вы не правы. Я сумею переубедить вас. Эстетически! Вы увидите мой новый замысел к «Горе уму» и поймете, что есть революция в театре!
В этот момент из-за раздвижной ширмы появилась Зинаида Райх. Еще не в гриме, но уже вся — в нервной, сценической энергии. Уловив обрывок разговора, она широко улыбнулась, и ее южнорусский говор прозвучал как доверительная реплика из другого спектакля:
— Спорить будете потом, гении! Нам стало известно по секрету… — она оглянулась и, подмигнув, понизила голос до громкого шепота, — будет Лев Давидович. Сегодня. В ложе.
Слова повисли в воздухе. Мейерхольд замер, его глаза вспыхнули — это был и политический, и театральный интерес высшей пробы. Арзамасова же будто ударило обухом.
— Вы уверены? — едва выдохнул он.
— Абсолютно! — пропела Райх и скрылась за ширмой, оставив после себя шлейф тревожного возбуждения.
Спектакль начался в наэлектризованной атмосфере. Арзамасов, сидя в партере, почти не следил за знаменитым абсурдом «Мандата». Все его существо было приковано к темной царской ложе слева. Он всматривался в полумрак, пытаясь разглядеть знакомый силуэт.
Актеры неистовствовали на сцене, выворачивая мещанский быт наизнанку, но Арзамасов не видел и не слышал. Он был напряжен, как струна, всем существом ощущая невероятность происходящего. Лев Троцкий! Здесь, в театре!
И вот, в самый разгар сценического хаоса, когда Павла Гулячкина обвиняли во всех смертных грехах, резкий, короткий звук рассек шум реплик. Не такой громкий, как театральный хлопок, но безошибочно узнаваемый в своей живой, злой конкретности. Пистолетный выстрел. И сразу второй.
На сцене актеры сперва не прервались — подумали на эффект. Но женский крик из ложи, настоящий, пронзительный, полный животного ужаса, остановил все. Занавес упал криво, посреди фразы. В зале вскипела паника. Со стороны лож уже бежали люди в штатском, расталкивая публику.
Через минуту, казавшуюся вечностью, по залу пополз шепот, превратившийся в гул:
«... в ложу...»
«... стреляли...»
«... в кого?..»
«… арестовали...»
«... жив?..»
«... схватили...»
«… где?..»
Арзамасов видел, что Мейерхольда, бледного как полотно, почти волоком увели со сцены. Видел, как следом пронесли Зинаиду Райх; она билась в истерике, заливаясь слезами, ее лицо было искажено гримасой неподдельного ужаса, и срывающийся голос выкрикивал что-то бессвязное про «кровь» и «предательство».
В артистической уборной, куда вскоре привели и Арзамасова «для выяснения обстоятельств», царил шок. Всеволод Эмильевич сидел на сундуке с реквизитом, уставившись в одну точку, и монотонно, словно заевшая пластинка, повторял:
— Что теперь будет с театром? Что теперь будет?.. Они закроют. Все закроют. Все…
Через два часа, после унизительного досмотра и бесконечных ожиданий, Матвея выпустили. Новости были противоречивы: стреляли в ложу, убит телохранитель, сам Троцкий легко ранен, нападавший задержан. Или убит. Говорили разное.
Выйдя на холодный воздух, Матвей ощутил слабость во всем теле. Перед театром, оцепленном милицией, еще толпились зеваки, жадные до сенсации. И в этой толпе, у фонаря, Матвей заметил знакомое лицо. Козачинский, один из одесских знакомых Ганы Хаютиной.
Козачинский не смотрел на театр. Он наблюдал за выходящей публикой, за чекистами, за всей этой суматохой. Его взгляд, холодный и аналитический, скользнул по Арзамасову, задержался на мгновение, и в уголке его рта дрогнула тень улыбки. Затем он развернулся и растворился в темноте боковой улицы.
Было ли это случайностью? Арзамасов осознал: он в центре не истории, а заговора, смысл которого ему только предстоит понять. И цена этого понимания может быть предельно высокой.