О чём знаю не только я

Река-санки-черёмуха-пряники-батарея-дождь… Иногда мне кажется, что всё моё детство состоит из одной лишь улицы — длинной, широкой, распростёртой от истока замёрзшей реки, куда мы с папой ходили по воду (я — на санках, неуклюжая, в толстой шубе с бараньими кудряшками, смеющаяся в колючий, заиндевелый шарф — от счастья, от папиного внимания, его тормошащего бега, весёлого и быстрого, несмотря на два алюминиевых бидона с мой рост на ещё одних санях) до дома одинокой соседки, которой мы отдали нашего кота, когда уезжали отсюда навсегда.

Мне этого не хотелось, но пришлось. И на смену одному детству, раннему, самому первому, пришло второе, третье, четвёртое… Не менее радостное, не менее нужное, но совсем другое, уже не вмещающееся в мои первые воспоминания.

Родители приехали сюда, в Турунтаево, когда мне исполнилось пять месяцев. Я была здесь и раньше — в животе у мамы. Она планировала родить меня в местном роддоме, но врачи предсказывали печальный исход, ссылаясь на повышенные риски из-за её проблем с почками и утверждая, что умрёт либо она, либо я. Мама решила бороться за нас... Поэтому я родилась в Улан-Удэ.

В Турунтаево родители оказались из-за маминого назначения — ей предложили стать главным экономистом в управлении сельского хозяйства Прибайкальского района. Папа тоже нашёл работу — устроился тренером по футболу и хоккею в детско-юношескую спортивную школу. После родов и моих первых пяти месяцев жизни они вернулись в это село, находящееся в пятидесяти километрах от города, и стали жить в общежитии хлебозавода. Спустя какое-то время маме выделили служебное жильё. Им оказался деревянный дом, построенный на болоте. На улице Переулок Речной.

Турунтаево осталось в моей памяти состоящим из одной этой улицы. Как будто всё находилось и происходило только на ней — и мой детский сад, и мои первые подруги, и больница, в которой мне зашивали рану на голове, но самое главное — река... Каково же было моё удивление, когда спустя годы я узнала, что в девятнадцатом веке в этом селе действительно была только одна улица — она примыкала к Спасской церкви и называлась Турунтаевская слобода. В то время здесь находились волостная управа, церковно-приходская школа, питейный дом, усадьбы купцов Киневых, Литвина, Суздальницких, синагога и еврейское кладбище. А началось Турунтаево с Итанцинского острога, основанного казаками у реки Итанца, но образовалось несколько позже — на месте существовавших с конца семнадцатого века небольших деревень. Что ещё меня удивило, так это то, что в 1830-х годах в Турунтаево (в то время село Итанца Верхнеудинского округа Иркутской губернии) отбывал ссылку один из самых известных участников декабрьского восстания 1825 года — князь Евгений Оболенский. Его имя и сегодня носит одна из улиц в Турунтаево.

Тогда я об этом не знала. Всё, что мне нужно было знать — это то, что мама и папа меня любят. Что мои дедушки и бабушки меня любят. Что весь мой мир — любовь, а мне нужно лишь убеждаться в этом снова и снова.

Говорить я начала лишь тогда, когда мне исполнилось три года и, наверное, именно с этого момента начались мои первые воспоминания. Почему так поздно? Может быть, потому что до трёх лет меня понимали без слов? Потому что счастье — не всегда про слова? Оно про жареную картошку на чугунной сковороде (папа и сейчас готовит её так, что невозможно остановиться — каждая ложка приближает к пониманию, что иногда внутри тебя прячется два желудка). Про ароматные цветы черёмухи на тяжёлых ветках (папа открывает окно на кухне, и они врываются к нам на стол — не нужна ни ваза, ни угрызения совести за сорванную природу). Про самые вкусные пряники на свете — мамины, из духовки, покрытые белоснежной глазурью. Про качели в моей комнате (привычным движением беру лакированное основание и вставляю его в висящую дугу каната, сажусь, раскачиваюсь). Как можно не быть счастливой, когда родители с детства подарили тебе крылья?!

Тогда мне казалось, что я буду помнить каждый день. Ведь каждый день — особенный. Что о любой мелочи мне напомнит другая мелочь. Что всегда будет существовать предмет, который за невидимую верёвочку приведёт и всё остальное. Нужно лишь помнить хотя бы что-то одно... Ну же! Я стараюсь, но все турунтаевские воспоминания вмещаются в несколько дней.

Вот — весна. Папа выносит во двор жареную картошку в чёрной сковороде, ведь свежий воздух — лучшая приправа. Мы едим её прямо с пенька, вооружившись вилками. Повсюду солнце и запах мокрой земли. Рядом со мной мама, папа и кот Ромка. Сиамский, ласковый. Именно его нам придётся отдать соседке, потому что, когда придёт время идти в школу, нашей семье понадобится переехать в город. И жить у бабушки с дедушкой — родителей мамы. А у них одна большая просьба...

Папа несколько раз возвращался в Турунтаево после нашего переезда. За вещами, за какими-то документами. И не скрыл от меня правды — Ромка сбегал от соседки и забирался на деревянный столб, примыкающий к нашим воротам, сидел там подолгу и ждал. В каждый свой приезд папа виделся с Ромкой, укрепляя в нём ложную надежду, что мы вернёмся.

Вот — лето. За окном темно от дождя. Папа в отъезде, а мама уходит по делам и просит меня подождать, посмотреть телевизор. На видеокассете многосерийный мультфильм «Том и Джерри». Мне страшно и почему-то кажется, что в дом могут пробраться воры. А ещё — что если в доме горит свет, то они придут, а если не горит, то наоборот. Поэтому я выключаю везде свет и заползаю под родительскую кровать. Мама возвращается домой и не может понять, почему в доме темнота, но самое главное, где я. Она зовёт, но я не слышу. Наконец, находит меня, спящую, под кроватью. Плачет то ли от радости, то ли от только что пережитого страха. Наверное, это такой же страх, самый большой страх, с которым иногда просыпалась я. Когда открываешь глаза и вдруг отчётливо понимаешь, что мамы нет дома. Вскакиваешь и бежишь проверять комнаты — где она?! Как её может не быть?! Ведь дом — это мама. Такое не укладывается в голове. Никогда. До сих пор.

Я выбегаю во двор и вижу, как мама высаживает что-то, наклонившись над грядкой. Замечает меня и улыбается: «Проснулась, солнышко?». На меня сразу опрокидывается ушат спокойствия и стопроцентного счастья. То же самое я испытываю, когда мама рассказывает мне сказку перед сном, одну, вторую, третью, а потом целует в лоб, в щёки, в макушку и включает пластинку. У меня было много виниловых пластинок. Самая любимая — со сказкой про Питера Пэна и Венди.

Вот — осень. Мы идём в детский сад по самой длинной улице в мире. С обеих сторон — руки родителей. Я хватаюсь за них сильнее перед очередной лужей и перепрыгиваю, весело опускаясь на землю. На маленьких ножках — кроссовки с подсветкой, мигающие при каждом шаге. В садике я встречаю новеньких. Это сёстры-близнецы Ксюша и Женя. Они стоят посреди группы грустные, растерянные. А у меня в кармане две карамельки. Откуда? Не помню. Без лишних раздумий подхожу к ним и сразу же предлагаю свою дружбу. И две карамельки. Они кивают, и мы начинаем дружить. Дарить друг другу разные безделушки, ходить в гости, играть, смеяться, фантазировать.


Вот — зима. Я в гостях у Ксюши с Женей. Пока мама пьёт чай с их бабушкой Викой, мы втроём играем в салки во дворе — с белой мохнатой собакой, утопая по колено в сугробах. Нам весело и мокрые шапки и шубы не приводят ни к простуде, ни к гриппу. Возвращаемся в дом и пьём чай. Бабушка Вика разрешает посмотреть мультфильм. Мы ждём его по расписанию, вынужденно уткнувшись в рекламу, и развлекаем себя тем, что показываем на каждую красивую девушку, выкрикивая: «Это я! А это я!». Кто первый крикнул, тот сразу же становится красавицей из рекламы. Наконец начинается долгожданный мультфильм. Как только на экране появляется главная героиня, я торжественно произношу: «Это я!». Ксюша с Женей бросают на меня долгий взгляд и отрицательно качают головами: «Нет, ты у себя дома в телевизоре можешь быть ею, а здесь она — это мы».

Мама идёт к ещё одной соседке и берёт меня с собой. Оказывается, что у этой женщины есть дочь, Надя, моя одногодка. Девочка предлагает мне поиграть и уходит в дальнюю комнату. Я иду вслед за ней, в крохотную комнатушку, в которой ничего нет, кроме окна, кровати и чугунной батареи. Надя залезает на кровать и протягивает мне руку. Я мешкаю, но заползаю. Она начинает прыгать. Я повторяю. Прыжок! Ещё один! Два. Три. Четыре! Внезапно Надя толкает меня, и я падаю на батарею.

После этого — продолжение улицы. Мы с мамой в больнице. Какая-то женщина в белом халате зашивает мне рану на голове чёрными нитками. Мама крепко держит меня с кем-то ещё, а я вырываюсь, реву и выкрикиваю несколько раз подряд: «Дура! Дура! Дура!».

Снова — весна. Мама собирает меня в поход, в который я отправляюсь вместе со всем детским садом и кладёт мне в рюкзак мою любимую соломку к чаю, бутерброды, несколько кусков пирога, воду и кисель в банке. Из всего этого приключения мне запомнилась только большая поляна в лесу. Воспитатели попросили оставить на ней свои вещи и пойти играть. По возвращении на поляну я увидела вереницу разномастных скатертей, на которых стояли тарелки с одинаковым для всех пайком — варёной картошкой. Кое-как отыскав свой рюкзак, я обнаружила, что в нём ничего нет, кроме бутылки с водой. Отправившись на поиски пропавших продуктов, я наткнулась на воспитателей за настоящей скатертью-самобранкой. Из своего я заметила только банку с киселём — всё, что осталось от обеда, который мне приготовила мама. Дома я рассказала ей о вопиющей несправедливости. Мама обняла меня и усадила за стол. После сытного ужина она налила мне чай и достала из шкафа новую коробку с соломкой.

Снова — лето. Незадолго до переезда в город с нашей белой пушистой собакой произошло несчастье. Она была очень доброй и умной, но я не помню, как её зовут (наверное, так определяются люди, кто они — собачники или кошатники). Но пусть будет Динка. Почему-то мне кажется, что её звали именно так. Динка на протяжении нескольких лет каждый день провожала маму на работу и самостоятельно возвращалась назад. И вот, в очередной раз проводив маму, Динка направлялась в сторону дома. Но так и не смогла вернуться. Вечером мы узнали, что кто-то сбил её насмерть, оставив лежать прямо посреди дороги.

Тогда мне казалось, что эта боль утраты — навсегда. Что дружба с Ксюшей и Женей — навсегда. Что каждая минута останется в памяти — навсегда. Но прошли годы, и я не знаю, что я делала пятого мая в 1996 году. Седьмого августа в 1998-ом. Пятнадцатого декабря, первого февраля, двадцать девятого марта… В каком году — в 1994-ом или в 1995-ом я любовалась новогодним салютом, запрокинув голову, держа в руке пряник, который только что испекла мама? И какой это начался год, когда первого января, рано утром, в валенках на голую ногу я вышла во двор, чтобы проверить сугробы под елью — не завалялось ли здесь что-то ещё от Дедушки Мороза? А там на самом деле завалялось. Шоколадное яйцо — киндер-сюрприз. Я обрадовалась ему как настоящему кладу и, наверное, с тех самых пор верю в чудеса.

Спустя двадцать лет я снова очутилась в Турунтаево. Оно предстало совсем другим. Не таким сказочным, каким было в детстве, не таким вселенским и глубоким. Мне предложили выступить перед детьми от лица Региональной национально-культурной автономии татар — показать костюмы, спеть песню, прочесть стихотворение… Конечно же, я согласилась. Меня и других представителей из Дома дружбы народов Бурятии привезли на автобусе прямиком к детскому приюту. Он был открыт в Турунтаево за два года до моего рождения. Это значит, что я проживала здесь своё счастливое детство, не подозревая, что совсем недалеко от нас находится детский приют.

Сейчас, конечно же, я скажу им со сцены, что я местная. Что нас вскормил один и тот же воздух, одна и та же земля… Но ведь я никогда не стану для них своей. Пропасть, которая между нами, не срастётся хотя бы в одном месте однажды… Я смотрю на них и понимаю, что они меня не слышат… Из головы не выходит вопрос: «А какое у них детство?».

Да, я тоже была ребёнком. Но я хотела остаться им навсегда. Вслед за Питером Пэном. Мне было жаль, что Венди выросла, покинув Неверленд. Я слушала эту пластинку снова и снова, здесь — в доме на улице Переулок Речной, каждый раз надеясь на другой конец.

Увы, я повторила её ошибку.


Ноябрь 2025