Frere Jacques

Как положено, злом девочку начали кормить с четырёх месяцев, начиная с кончика чайной ложки. Не из-за аллергенов, на зло у всех младенцев аллергия, некоторые и от капли умирают. Просто — так положено. Бабушка строго следила за соблюдением назначения ложек, чётности носков, полуденной стороны пелёнок и прочими положенностями. А на зло она плевала, перемешивала пальцем и прямо так, на пальце, толкала в девочкин рот, задевая ногтем нижнюю губу. Конечно, болело всё, горло синело и опухало, но у кого оно не опухало? Пару раз пришлось вскрывать хрустящий набор для домашней трахеостомии. Разорение с этими молокососами, бурчал дед, коричневый и вечно полуголый, рубашку он надевал только перед гостями из сметконторы. Таким и стало первое воспоминание девочки: коричневая пигментно-пятнистая спина деда, жёлтый ноготь бабки, испачканный в чём-то кровяном, боль во рту, трубка, торчащая из шеи (а ну, убери руки, не смей хватать, ишь она тут будет!) и бледный безучастный глаз матери. Пробуждения девочка будет вспоминать потом...

У матери был один глаз, в их роду такое считалось нормой и даже роскошью. Дело даже не в Саду Семи Нянь, в котором каждая уважающая себя младеница должна прожить сутки в первый день рождения. Просто... Зачем он вообще — второй глаз? Ещё про третий спросили бы. Девочка в свой годик оказалась при смерти, поэтому в Сад не пошла и имя ей поэтому не дали. Зачем тратить имя на ребёнка, который умрёт и унесёт имя в могилу. Но девочка нечаянно выжила, осталась с двумя глазами, двумя руками и ногами, хоть и безымянная. В общем, урод, что с неё взять. И зло глотать так и не научилась, а ведь ела каждый день. Как только мать и бабка отворачивались, чтобы подраться друг с другом или с дедом, девочка сплёвывала самые большие осколки зла в бумажный платочек, который потом хоронила на огороде. Там ещё волчцы вырастали на том месте, выли по ночам и грызли свой корешок. Придет серенький волчец, и наступит всем... Если бы не пробуждения, то и жить незачем. Одна минута или, если повезёт, две. Занавески чуть отогнулись (это девочка с вечера краешек завернула), серый свет почти похож на луч, в нём гуляют невесомые пылинки, тишина — почти как песня. Девочка однажды слышала, как кто-то пел тонко-тонко: "Фрере Жаке, Фрере Жаке..."

И создал человек отродье своё по злобразу своему. Разверзающий уста свои исторгает внутренности... Это бабка взяла книгу Забылий, она читает её вслух каждый день. Дед сморкается и харкает в уборной. Мать сидит в углу, скелетные руки сложены в форме мёртвой птицы. Девочка знает, у неё есть своя мёртвая птица, спрятанная под ванной. Что это у тебя в руке? Синица. Только бы не журавль, только бы не журавль, — бормочет бабка, размахивая Забылиями на все стены. Журавлей не существует, все знают. Это жуткая птица смерти из страшных сказок, так откуда взяться журавлю в руке девочки? Дед силой разжимает её кулачок, перья и косточки рассыпаются по грязной плитке. В пупке у деда растёт зелёный волос. Ночью можно собрать синицу. Ночью все спят, только мать сидит в углу и блестит слезливым глазом, она ничего не скажет. Птушечка — шепчет девочка в кулачок, оттуда вылетает синее пёрышко.

Ночью не все спят. Сметконторские сметалы приходят и стучат железно. "Дормэ ву, дормэ ву"... Можно залить в уши красный сургуч, можно сдавить голову тяжеленным волосяным матрацем (в нём волосы всех девочек семьи за семь сотен лет нарезаны длиной с бабкин мизинец), можно кричать и бить головой о чугун ванны, хоть под водой, хоть над, но стук сметал ничем не заглушить. Однажды они зайдут, бабка будет лебезить и звать их "гости дорогие", а утром дед будет стоять в коридоре, наглухо одетый в рубаху, пиджак и даже галстук. Немного наклонённый и очень твёрдый. Положить его некуда и девать некуда, так и будет стоять неделю, потом всё же куда-то денется. В ту ночь, когда дед куда-то делся, девочка видела в щель за занавеской глаз журавля. Но пробуждение было как прежде чистым. Не дышать, не дышать, не...

Извергший скверну свою да очистится. Ибо неправедно всякое слово пришедшее от добреца.
Жри, вы***дь, плюёт она!

Всю ночь выли волчцы.

Глубокая злоксикация, как у всех этих...
Откуда они только берутся такие?

У деда не было имени, потому что нет имени у уходящего, чтобы он не унёс имя с собой. По имени твоему узнают, сколько смерти в тебе.

Что она говорит, доктор?
Девочка, тебя как зовут?

Никаких бумаг... Нашли в злощобах, среди мумий...

Пробуждение было самым чистым. Большая светлая щель, большой светлый луч, большие белые пылинки в нём.
Девочка лежала тихо-тихо, а потом запела не разжимая губ: "динь-динь-дон, динь-динь-дон"...

03.12.25