Буфетчица с реки Нигер

В каждом флоте есть своя легенда — женщина, ради которой взрослые мужики готовы стоять в очереди, как за дефицитом. На нашем судне такой легендой стала Ютта — стройная, светлая, с глазами цвета прибалтийской осени. Улыбнётся — и у половины экипажа штурманские линейки падают из рук.

И ведь не скажешь, что она кокетничала. Нет, просто была такой — простой, доброй, немного наивной. И эта её мягкость действовала на мужиков хуже всякого рома.

Особенно страдал наш второй механик Юрка. Эстонец, спокойный как холодильник, но стоило Ютте пройти мимо, как его пробирал ток такой силы, что казалось — сейчас лампочки на судне вспыхнут. Юрка ухаживал по-деревенски: при удобном случае шлёпнуть, при неудобном — ущипнуть. Ютта фыркала, иногда смеялась, но серьёзных жалоб не было — так, морская игра.

Когда мы шли к Африке, экипаж уже распределил между собой визиты к буфетчице, как очередь за хлебом в советское утро. Всё честно, без драк — флот тоже умеет быть культурным, если очень постарается.

Африка встретила нас не как мать — как мачеха

Варри — место, где сама земля кажется уставшей и злой.
Река Нигер дышит болотом, воздух висит, как мокрое полотенце, а ночами по борту кто-то скребётся — то ли крысы, то ли духи местных племён, непонятно.

И вот в эту красоту мы застряли под сезон африканских ливней.

А скука на судне — это как дырка в борту: если не залатать сразу, всякая дрянь полезет. В нашем случае — самогон «куку-руку», который местные подвозили на джонках. Пах он так, будто его делали из керосина, манго и чьей-то тоски. Пили зажав нос, но пили.

Неделю спустя ко мне — как к медику — потянулись первые страдальцы.
У всех одно и то же: озноб, липкий пот, глаза, как у испуганных сов.

Я сразу взял мазки. Через сутки из местного госпиталя пришёл ответ, от которого у меня внутри всё скукожилось: треть экипажа — с малярией.

Ютта попала в эту треть.
Да и я туда же — чтоб веселее лечить было.

Ютта меняется

Большинство поправилось быстро: французские препараты работали, как надо.
Но Ютта… Ютта уходила куда-то в свои миры.

Ночью она выходила голая на корму — под африканскую звёздную кашу — и тихо, будто ребёнку, шептала вахтенному:

— А ти минья есё хосеес?..

Матросы потом неделями крестились, даже те, кто никогда этого не делал.

Юрка перестал быть ухажёром — стал охранником. Ходил за ней с пожарным топориком и лицом человека, который впервые понял, что красота — вещь опасная.

Экипаж начал запирать каюты.
Корабль шёл, как в лёгкой тревоге, будто мы не груз везли, а что-то, что дышит и может сорваться.

Капитан собирает ночной совет

Решили наблюдать за Юттой круглосуточно. Запирать не стали — стыдно и жалко.
Работу за неё взяли остальные — и в галерее, и в буфете, и на вахте.

А потом был Лас-Пальмас.
Сияющий, шумный, солнечный, как другой мир после африканской гнили.

Ютту отпустили в увольнение — под мою ответственность и в сопровождении двух самых крепких матросов. Она решила купить ковер. И, как водится, выбрала тот, который выбирают два часа и пять нервных срывов продавца.

Индус уже готов был отдать ей весь магазин, лишь бы она ушла.

Мне же пришлось отговаривать её лететь домой самолётом. Она стояла на тротуаре, держала этот проклятый ковер и смотрела на небо так, будто понимала язык облаков.

— Меня зовут… — сказала она вдруг. — Но ты не понимаешь.

Я не понял.

Финал

На причале нас ждала «скорая», и стало ясно, что Ютта не просто больна малярией.
Позже выяснилось: у неё была шизофрения.
И каким чудом она прошла медкомиссию — не знает никто.

Когда я увидел её через пару лет — в маленьком городском кафе — она была уже другой. Спокойнее. Теплее. Счастливее. Сказала, что работает, вышла замуж за моряка, и у неё всё хорошо.

Мы попрощались тепло — без тоски, без странных взглядов.
Как будто та африканская ночь, где она спрашивала вахтенного «хосеес ли он её», была не с нами, а с какими-то другими людьми.