7 Челноки Таможня

ТАМОЖНЯ


Утро встретило нас голубым небом.

Туманный сплин за окном растаял, уступив место прозрачности.

- Через час – Брест. Поднимайтесь, куры, - тормошил нас бодрый Сашка.

- Мы легли два часа назад. Дай поспать, - я натянула на голову одеяло. Ночь – полночь – чего тебе не спится. Ну, таможня, ну и что.

- Надо приготовиться.

- Тебе надо, ты и готовься, а мы как пионеры – всегда готовы. Скажи, Оксан! – поддержала меня Маринка.

Ленка была свободна от повинностей, и продолжала спать без Сашкиных укоров.

- Ах, вы голуби помоечные, а ну, быстро вставайте, - пройдём таможню – спите хоть до Варшавы.

Мы, конечно покряхтели, недовольные такой его воинственностью, но всё-таки встали.

- Сейчас туалеты позакрывают, быстро умываться, и приводите себя в порядок, чтоб светились и улыбались господам офицерам. Ну, Марина, ну, Оксана! Вставайте, говорю.

Спать он не даст всё равно. Мы потихонечку поползли к умывальнику.

Вагон гудел. Утро в поездах всегда активное.

Утренние гигиенические процедуры в дороге, как минимум, неполноценны.  Ни подумать, как следует, ни потупить, уставившись в зеркало, ни помурлыкать, чистя зубы – ничего подобного нет в помине.

Занято – свободно, занято – свободно,

Занято – свободно…

Пьедестал, брызги на лицо, полотенце.

Занято – свободно.

Как конвейер.

А если еще и объявят, что туалет закрывают - всё ускоряется. Даже запеть нельзя у зеркала, потому что слышно, как за дверью сопит следующий пассажир.
Через пятнадцать минут мы чинно пили утренний чай и катились к городу Бресту и страшному слову - таможня.

Прошел слушок, что надо выставить у каждого купе по паре бутылок водки для таможенников, и скинуться по 20 долларов с носа.

Мы выставили, и скинулись. Ящик водки, который нам принесли в дар, мы передарили проводнику, оставив себе несколько бутылок. Вот они и пригодились.

Сашка явно волновался. Но это было видно только нам. Он покраснел и сделался серьёзным.

Видеть его таким было неуютно, и мы принялись его смешить.

- Нас точно прошманают, - сказала я.

- Тьфу на тебя, - сказала Маринка.

- А что не так? – спросил Санёк.

- Больно морда у тебя бандитская, сытая и хитрая. Она опускает самооценку таможенников, и мгновенно вызывает подозрения.

- Что же мне делать?

- Очки бы тебе, как у Аленки. Может быть немножко прикроют твою яркую внешность.

- Берите пожалуйста, - предложила Алена, - я обойдусь.

Она сняла с носа свои очки блюдца, с толстенными стёклами, в оправе зеленого цвета, и сразу сощурила глаза.

- О, так и сиди – щурься, - посоветовала ей Маринка.

- Один инвалид у нас уже есть. Это хорошо. Инвалидам снисхождение, - добавила я.

- А вот и второй, аха-ха-ха ха, - закатилась Маринка обернувшись к Тутсу.

В ленкиных очках Сашка выглядел совершенным дебилом. На большом раскрасневшемся лице толстая зеленая оправа смотрелась вызывающе ярко. Сквозь толстые стекла на нас таращились выпученные глазки. Крупные очки были ему малы и не желая занимать нужное место на переносице, старались уползти вверх. Сашка подправлял их пальцем, сдвигая глаза.

Мы покатились со смеху. Санька отпустило напряжение и, подыгрывая, он распустил толстые губы. Мы легли от смеха.

Когда в вагон зашла таможня стало тихо. Как по писаному, начали шерстить с конца вагона.

Слышно было польскую речь, потом русскую, потом снова польскую, потом ругань, потом громыхание тазов и ведер. Мимо нашего купе провели женщину. А за ней пронесли её сумки.

Ситуация критическая. Казалось бы - сиди себе тихо, но это не про нас. Сашка приготовился, надел очки и распустил губы, Ленка сощурила глаза, и на меня напала смешинка. Все, думаю - капец!

Маринка, напротив открытой двери, на меня строго смотрит, а я сижу в тёмном углу, вижу всю троицу – двух слабовидящих с поводырём, и меня трясет от смеха.

А проверка к нам приближается. И когда таможенники покинули соседнее купе – меня прорвало – я закрыло лицо руками, и надорвалась от смеха. Я пыталась задушить его в себе, но он лез и лез. Я тряслась и глухо стонала.

В этот момент в дверях появилось лицо офицера. Было темно. Я видела только силуэт, на фоне коридора, но он то видел меня хорошо, а я была вся красная и в слезах.

И как только этот силуэт в фуражке появился в наших дверях, мой смех мгновенно сменили надрывные рыдания, и слёзы покатились по щекам уже совершенно свободно. Офицер открывал паспорта, сличал фотографии, и поглядывал на меня.

- Почему плачет пани?

Я смотрела на него, а перед глазами видела испуганное лицо Маринки, пучеглазого лысого очкастого Тутса, и сощурившуюся Ленку. Мне хотелось смеяться, но смеяться было невозможно, и я рыдала - горько и безутешно.

- Я .. я деньги потеряла, - смогла выдавить я, - сто долларов! – и продолжила рыдания.

И тут ни с того ни с сего, Маринка, которая сидела и смотрела на меня, вдруг тоже зарыдала.

- А вы что плачете, пани? – спросил офицер.

- И я потеряла, - запричитала Маринка. - Сто долларов.

За всем этим пристально наблюдали великовозрастный дебил в очках, и подслеповатая пассажирка. Проверяющий бросил на них мимолетный взгляд.

- Ну, ну, не плачьте, успокойтесь, -  и офицер протянул руку, чтобы погладить меня по голове.

Видимо я настолько не хотела, чтобы он даже переступал порог нашего купе, что приподнялась и подвинула свою голову поближе, чтобы он смог меня погладить. Так делают кошки, когда хотят ласки.

Он гладил меня по голове, и вдруг спросил:

- Вы замужем?

- Нет, - я горько замотала головой, и приподняв голову с интересом спросила:

- А что?

- Сто долларов - большие деньги. Вы так расстроились.

Для меня так и осталось секретом, почему он это спросил. Возможно причиной тому была моя фамилия в паспорте - Заритовская, и он увидел во мне польку, которой захотел помочь.

Не знаю. Помню только его не лицемерную вежливость. Не было в его речи ни одной заносчивой нотки, ни одной надменной, не было в нём ничего, что бы могло унизить другого человека. Таким мне отрылся первый западный житель – культурным, сдержанным, терпимым, вежливым.

На этом всё мгновенно закончилось.

Офицера позвали.

- Счастливого пути, пани. И вам - счастливого пути, господа, - сказал офицер. Вернул паспорта и ушел. Мы поехали дальше.

На перроне осталась стоять грустная высаженная пассажирка. Она была совершенно жалкая и несчастная, со всеми своими тазами и вёдрами. Она старалась не смотреть на окна вагона, из которых на неё таращились сочувствующие горю. Только один раз она махнула им рукой и отвернулась.

И тогда я подумала, что это моя Судьба была в лице таможенника – вежливая, культурная, ласковая – всепрощающая. И сейчас, с высоты прожитых лет, я понимаю, что мы до сих пор едем в таком же купе – близкие и не очень, что проезжаем таможни на нашем пути только потому, что кого-то из нашего купе пропускает Судьба. Но не вагон. Караван должен кем-то жертвовать, чтобы другие могли ехать дальше.