Улисс. Раздел I. Подраздел B. Блок 2. Лекция 23

     Раздел I. Историко-культурный контекст

     Подраздел B. Социальная антропология Дублина

     Блок 2. Гендерные и семейные отношения

     Лекция №23. Материнство и детство: культурные представления и реальные практики

     Вступление

     Если брак в дублинском обществе начала XX века был институтом, больше напоминающим юридическую и экономическую ловушку, то материнство и детство представляли собой следующую ступень этой социальной иерархии, окрашенную мощнейшим идеологическим мифом. Культурные представления о матери-заступнице и невинном младенце, столь эксплуатируемые церковью и националистической риторикой, вступали в жестокое противоречие с повседневной реальностью. Католическая доктрина возносила материнство до уровня священного призвания, однако в условиях перенаселённых дублинских трущоб оно превращалось в изнурительный труд без социальных гарантий. Мы покидаем сферу контрактов и законов, чтобы погрузиться в область телесного опыта, молчаливого труда и тихой травмы. Материнство было не просто ролью, а судьбой, чьи биологические риски многократно усиливались социальной уязвимостью: по данным медицинских отчётов того времени, смертность при родах в рабочих кварталах Дублина достигала шокирующих показателей, а детская смертность до года превышала 20%.
     Детство, в свою очередь, редко было «золотым веком» — оно часто было коротким переходным периодом перед вступлением в мир взрослых обязанностей или, что ещё страшнее, преждевременно обрывалось. В дублинских семьях низшего и среднего класса дети начинали работать уже в 10–12 лет: мальчики разносили газеты и чистили обувь, девочки становились прислугой или работали на текстильных фабриках. Школьное образование для большинства оставалось недоступным — согласно переписи 1911 года, более половины детей в возрасте 10–14 лет были заняты на постоянной работе. Для многих детство заканчивалось не постепенно, а резко — с первой зарплатой, первым ночным дежурством, первым столкновением с городской жестокостью.
     Джойс, с его пристальным вниманием к физиологии и психологии, разбирает этот сакральный миф на части, показывая его изнанку: боль, страх, экономический расчёт и странную, изломанную нежность. В «Улиссе» образ Молли Блум демонстрирует противоречивость материнского опыта — её воспоминания о родах и детях перемежаются с откровенными размышлениями о телесной стороне материнства, далёкой от романтических идеалов. В «Портрете художника в юности» Стивен Дедал осмысляет материнскую любовь как одновременно спасительную и удушающую силу, что отражает собственный опыт Джойса: его мать, Мэри Джейн Джойс, умерла в 1903 году после долгих лет болезни, оставив сына с болезненным осознанием хрупкости материнской жизни.
     Через призму материнства и детства мы видим не абстрактные «семейные ценности», а конкретную механику выживания, передачи травмы и тех редких моментов подлинной близости, которые пробиваются сквозь толщу условностей. В дублинской повседневности матери часто оказывались перед мучительным выбором: кормить ребёнка грудью, рискуя собственным здоровьем, или отдавать его кормилице; оставлять дома под присмотром старших детей или отдавать в дешёвые ясли с сомнительными условиями. Дети, в свою очередь, учились выживать в мире, где сострадание было роскошью, а нежность — редкостью. От идеализированного образа Девы Марии до реальной женщины, умирающей в родильной горячке, от образа чистого ангелочка до уличного сорванца, продающего газеты, — таков был разрыв между мифом и реальностью, который становился материалом для джойсовской антропологии дублинской повседневности. В этом контрасте Джойс находит не только социальную критику, но и глубоко человеческую историю о том, как любовь и боль переплетаются в самых интимных сферах жизни.

     Часть 1. Святая и жертва: культурный конструкт материнства
    
     Образ матери в Ирландии 1904 года был монументален и двойствен. С одной стороны, он был глубоко укоренён в католической догматике через фигуру Девы Марии — вечной заступницы, чистой, безгрешной, всепрощающей. Этот образ не просто присутствовал в религиозном дискурсе — он пронизывал повседневность, формируя жёсткие рамки женской идентичности. Катехизисы и проповеди настойчиво повторяли: материнство — не выбор, а божественное предназначение, а любое отклонение от этого канона расценивалось как грех. В приходских школах девочкам с ранних лет внушали, что их главная миссия — рожать и воспитывать детей, сохраняя при этом непорочность и покорность. Даже язык религиозного воспитания подчёркивал жертвенную природу материнства: женщину уподобляли агнцу, готовому отдать жизнь за потомство.
     С другой стороны, тот же образ получал мощное националистическое звучание, становясь инструментом политической мобилизации. В поэзии и политической риторике Ирландия часто персонифицировалась как «Шин» — скорбящая мать-родина, страдающая под гнётом захватчика и жаждущая освобождения своих сыновей. У.Б.Йейтс в стихах и эссе рисовал Ирландию как женщину, измученную чужеземным владычеством, но не утратившую духовной силы; эта метафора пронизывала национальное самосознание. В газетных публикациях и речах лидеров движения за независимость Ирландия представала как мать, чьи дети — борцы за свободу — должны вернуть ей честь и достоинство. Таким образом, материнство становилось не просто семейной функцией, а гражданской и религиозной добродетелью, служением высшим силам. Женщина, рождающая детей, воспринималась как участница национального возрождения: её потомство — будущие борцы за независимость, её жертва — вклад в освобождение страны. Этот синтез религиозного и политического начал создавал мощный идеологический каркас, в котором личная судьба женщины оказывалась подчинена коллективным целям.
     Однако этот возвышенный конструкт имел свою теневую сторону, проявлявшуюся в самых бытовых аспектах жизни. Культ материнской жертвы оправдывал колоссальные физические и эмоциональные нагрузки, которые ложились на женщин. Многодетность была не просто нормой, а моральным императивом, несмотря на катастрофические риски для здоровья в условиях слабой медицины и хронического недоедания. По данным Дублинского совета здравоохранения за 1903 год, каждая пятая роженица сталкивалась с тяжёлыми осложнениями, а уровень материнской смертности в рабочих кварталах достигал 8% — цифра, немыслимая для среднего класса. Эти статистические данные обретали конкретные очертания в повседневной реальности: в перенаселённых домах Дублина женщины рожали в антисанитарных условиях, часто без квалифицированной помощи.
     Процесс родов, окутанный тайной и стыдом, часто проходил без адекватной медицинской помощи. В бедных семьях приглашали повитуху, чьи методы порой усугубляли опасность, а в больницах для низших слоёв не хватало антисептиков и квалифицированных акушерок. Даже в Дублинском родильном доме, считавшемся одним из лучших в стране, смертность оставалась высокой из;за нехватки персонала и средств. Послеродовая депрессия или «родильная горячка» (сепсис) были обыденными трагедиями, интерпретировавшимися как испытание или даже наказание. В церковных кругах распространено было мнение, что страдания при родах — прямое следствие первородного греха, а потому их следует принимать со смирением. Медицинские отчёты того времени фиксируют случаи, когда женщины, пережившие несколько выкидышей или мертворождений, продолжали пытаться выносить ребёнка, подчиняясь давлению семьи и прихода.
     В общественном сознании фигура матери существовала в странном раздвоении: её боготворили абстрактно, но реальная женщина, истощённая непрерывными беременностями и домашним трудом, часто оставалась невидимой. Её ежедневный подвиг — стирка в ледяной воде, приготовление пищи на скудных запасах, уход за больными детьми — не воспринимался как труд, достойный признания. В приходских летописях и церковных хрониках прославлялись «добродетельные матери», но их реальные нужды — от элементарной медицинской помощи до возможности отдохнуть — оставались без внимания. Даже благотворительные организации, помогавшие матерям-одиночкам, делали акцент на «искуплении греха», а не на поддержке. В результате женщины оказывались в ловушке: с одной стороны — идеализированный образ Девы Марии, с другой — жестокая реальность, где материнство означало постоянный риск для жизни и отсутствие социальной защиты.
     Празднование Дня матери, например, стало популярным лишь позднее, а в повседневности труд матери был столь же естественным и непримечательным, как восход солнца. В дублинских газетах начала XX века редко встречались статьи о женских нуждах; вместо этого публиковались назидательные очерки о «благородной миссии» материнства. Объявления в прессе призывали женщин «исполнять свой долг», но не предлагали реальных механизмов помощи. Даже в художественной литературе того времени — например, в пьесах Дж.М.Синга — героини разрываются между долгом перед детьми и необходимостью зарабатывать на хлеб, между религиозным идеалом и грубой реальностью. В «Скачущих к морю» мать вынуждена отправить сына работать на корабль, понимая, что это может стоить ему жизни, но иного способа прокормить семью нет.
     Этот разрыв между мифом и действительностью особенно ощущался в городах. В Дублине, где перенаселённые многоквартирные дома становились рассадниками инфекций, матери боролись за выживание в условиях, когда один ребёнок мог заразить всю семью. Эпидемии кори и туберкулёза уносили жизни младенцев, а матери, потерявшие детей, сталкивались с двойным бременем: личной трагедией и общественным осуждением за «неспособность уберечь». В отчётах городских врачей зафиксированы случаи, когда женщины кормили новорождённых разбавленным молоком или чаем, потому что не могли позволить себе полноценное питание. В рабочих кварталах Дублина матери нередко работали по 12–14 часов в день, оставляя детей под присмотром старших братьев и сестёр, что повышало риск несчастных случаев и болезней.
     Даже в обеспеченных семьях, где доступ к медицинской помощи был лучше, женщины сталкивались с жёсткими социальными ожиданиями. Их роль ограничивалась домом и детьми, а любые попытки выйти за эти рамки — получить образование, заняться профессиональной деятельностью — встречали сопротивление. В мемуарах ирландских феминисток начала XX века встречаются описания конфликтов с семьями, требовавшими от них «исполнить долг» и выйти замуж, чтобы рожать детей. В этом контексте материнство превращалось в социальный контракт, где женщина выступала не как субъект, а как инструмент воспроизводства нации и хранительница религиозных ценностей. Таким образом, культурный конструкт материнства в Ирландии начала XX века служил одновременно опорой и кандалами. Он давал женщинам ощущение высшей цели, но лишал их права на усталость, боль и собственные мечты. В этом противоречии — ключ к пониманию того, почему Джойс и другие писатели эпохи так настойчиво развенчивали миф о «святой матери»: они видели, как за сияющим образом Девы скрывается живая женщина, чья жизнь — не гимн, а борьба. Их произведения обнажали трещины в идеализированной картине, показывая, как религиозный и националистический дискурсы эксплуатировали женскую жертву, превращая материнство в инструмент контроля над телом и сознанием.

     Часть 2. Экономика пелёнок: материнство как физический труд и стратегия выживания

     За фасадом сакрального образа скрывалась суровая экономика выживания, где материнство измерялось не только духовными, но и сугубо материальными категориями. В отсутствие доступных средств контрацепции (запрещённых церковью и законом) средняя дублинская женщина из низших или средних слоёв проводила большую часть репродуктивного возраста в состоянии беременности, кормления или восстановления. По данным переписи 1911 года, в рабочих кварталах Дублина женщины рожали в среднем 6–8 детей, причём интервалы между родами нередко составляли менее двух лет. Это означало, что почти два десятилетия жизни проходили в режиме непрерывной физиологической нагрузки, когда организм не успевал восстановиться, а силы истощались быстрее, чем восполнялись. В приходских книгах того времени встречаются записи о женщинах, родивших последнего ребёнка в 45–47 лет, — возраст, когда многие уже считались пожилыми, но материнство продолжалось до полного физического истощения.
     Работа по дому в таких условиях — стирка вручную, готовка на примитивных плитах, уборка в домах без должной канализации — превращалась в подвиг. В типичной дублинской квартире начала XX века не было ни водопровода, ни центрального отопления: воду приходилось носить из уличных колонок, топливо — экономить, а мытьё — сводить к минимуму. Стирка занимала целые дни: бельё кипятили в больших котлах, тёрли на рифлёных досках, полоскали в ледяной воде. При этом кормящая мать должна была одновременно следить за младенцем, кормить старших детей и успевать выполнять оплачиваемую работу — например, шить на заказ или брать бельё в стирку на дом. В отчётах благотворительных организаций того времени встречаются описания женщин, падавших в обморок от переутомления прямо у прачечного котла. В газетных заметках 1905 года упоминаются случаи, когда матери, пытаясь успеть всё, оставляли младенцев под присмотром пяти;шестилетних детей, что нередко приводило к трагедиям.
     Детская смертность оставалась высокой, и каждая беременность была лотереей, где на кону стояли жизнь матери и ребёнка. По статистике Дублинского совета здравоохранения, в 1900–1910 годах около 22% младенцев умирали, не дожив до года. Основными причинами были диарея, пневмония и туберкулёз — болезни, процветавшие в перенаселённых домах с плохой вентиляцией. Матери знали: даже если ребёнок переживёт первый год, впереди — новые угрозы: корь, скарлатина, дифтерия. В дневниках и письмах того времени встречаются горькие записи о «повторяющемся горе» — потере третьего, четвёртого, пятого ребёнка. При этом церковь и общество ожидали от женщины не скорби, а смирения: смерть младенца трактовалась как «воля Божья», а не как следствие антисанитарии и нищеты. В проповеди дублинского священника 1907 года прямо говорилось: «Каждая мать должна принять, что дитя — не её собственность, а дар Господа, который Он вправе забрать обратно».
     Для беднейших семей дети, пережившие младенчество, быстро превращались из «рта» в «рабочие руки», и этот переход происходил поразительно рано. Девочки с 7–8 лет нянчили младших братьев и сестёр, чистили обувь, мыли полы, помогали с готовкой. Мальчики начинали подрабатывать уже в 9–10 лет: разносили газеты, чистили сапоги у вокзалов, доставляли покупки из лавок. В рабочих кварталах Дублина можно было увидеть пятилетних детей, собирающих угольные окурки на улицах, чтобы принести хоть немного топлива домой. В полицейских сводках того времени фиксируются случаи, когда дети младше 10 лет задерживались за «попрошайничество» или «мешочничество» — попытки обменять найденные вещи на еду.
     Таким образом, материнство включало в себя не только рождение, но и менеджмент этой малой трудовой единицы — семьи. Мать выступала одновременно координатором, бухгалтером и диспетчером: она распределяла обязанности между детьми, рассчитывала скудный бюджет, решала, кого отправить за бесплатной похлёбкой в благотворительную столовую, а кого — на подработку. В письмах, сохранившихся в архивах дублинских приходов, матери описывают, как взвешивали каждый пенни: «На молоко для младенца или на обувь старшему? На лекарство для больного или на уголь, чтобы не замёрзли все?» В таких условиях материнская интуиция превращалась в холодный расчёт: женщина должна была предвидеть, кто из детей выдержит тяжёлую работу, кто обладает достаточной сноровкой для ремесла, а кто, возможно, сможет выучиться грамоте и вырваться из нищеты.
     Успешной считалась мать, сумевшая не только выкормить, но и стратегически пристроить детей: дочь — в служанки или, на редкое везение, в канцелярские служащие; сына — в подмастерья или, мечтать не вредно, через церковную школу в семинарию. Эти решения принимались в условиях жесточайшего дефицита: образование стоило денег, а каждый ребёнок, сидящий за книгой, означал потерю дневного заработка. В архивах дублинских приходских школ сохранились прошения матерей с просьбами освободить от платы за обучение «хотя бы одного сына», потому что «остальные нужны дома». В рабочих семьях существовал негласный рейтинг ценности детей: первенцы чаще получали шанс на образование, младшие — становились няньками и помощниками, а те, кто казался слабее или болезненнее, нередко оказывались обречены на самую тяжёлую работу. В мемуарах дублинской учительницы 1910-х годов описывается случай, когда мать привела в школу семилетнего мальчика и сказала: «Научите его читать, а я за это буду мыть полы в классе. Он единственный, кто может выучиться — остальные слишком слабы».
     Решения о том, кому из детей дать образование, а кого отправить на работу, часто принимались исходя из холодного расчёта, а не из личных склонностей ребёнка. Материнская любовь в этих условиях проявлялась не в сентиментальности, а в жёстком прагматизме, направленном на то, чтобы вытянуть семью из нищеты. Это был прагматизм выживания: мать могла отправить десятилетнего сына работать на док, зная, что там опасно, но зато платят каждый день; могла отдать дочь в услужение к строгой хозяйке, потому что там кормят и дают кров. В письмах и воспоминаниях того времени встречаются признания: «Я плакала, когда отдавала её, но если бы я её оставила, мы все умерли бы с голоду». В некоторых семьях практиковалось «разделение труда»: один ребёнок работал на фабрике, другой — нянчил младших, третий — собирал хворост, а мать координировала этот процесс, распределяя заработанные деньги на еду, одежду и лекарства.
     Экономическая логика материнства проникала даже в сферу эмоций. Похороны младенца обходились дорого, поэтому семьи нередко откладывали их, пока не накапливалась сумма, а в это время ребёнок лежал в доме — ещё одно испытание для материнской психики. Свадьбы дочерей рассматривались как возможность «свести баланс»: удачное замужество могло принести приданое или хотя бы освободить один рот. Даже рождение близнецов воспринималось двойственно: с одной стороны — благодать, с другой — удвоенная нагрузка. В газетной статье 1908 года описывается случай, когда мать близнецов обратилась в благотворительную организацию с просьбой «дать хотя бы одну коляску», потому что у неё не было средств на две.
     В среднем классе ситуация выглядела иначе, но тоже была далека от идиллии. Здесь матери имели доступ к услугам кормилиц и нянек, но платили за это социальным капиталом: им приходилось поддерживать фасад «благопристойности», соответствовать ожиданиям церкви и соседей. Образование детей считалось обязательным, но его стоимость съедала значительную часть бюджета. В мемуарах дублинских учительниц начала XX века встречаются описания матерей, экономивших на еде, чтобы оплатить учебники и форму. В письмах женщин среднего класса того времени прослеживается постоянный страх: «Если муж потеряет работу, мы не сможем держать няню, а значит, я не смогу посещать благотворительные собрания, а дети — ходить в хорошую школу». Даже в относительно обеспеченных семьях матери сталкивались с необходимостью балансировать между социальными обязанностями и экономическими реалиями: участие в церковных мероприятиях, визиты к родственникам, поддержание дома в «достойном виде» требовали времени и денег, которые могли бы пойти на дополнительное образование детей.
     В рабочих сообществах складывались своеобразные сети взаимопомощи: матери обменивались услугами, приглядывали за детьми друг друга, делились едой и одеждой. В воспоминаниях жительницы дублинского района Инчикор описывается, как соседки «по очереди кормили грудью младенцев, если у кого-то пропадало молоко», а в случае болезни матери другие женщины брали на себя уход за её детьми. Такие неформальные соглашения помогали выживать, но усиливали нагрузку: женщина не могла позволить себе болеть или отдыхать, потому что её отсутствие нарушало хрупкий баланс всей сети. Таким образом, материнство в Дублине начала XX века было не столько романтическим служением, сколько сложной системой выживания, где каждая женщина выступала одновременно врачом, бухгалтером, кадровиком и кризисным менеджером. Её успех измерялся не абстрактной «святостью», а конкретными показателями: сколько детей дожило до совершеннолетия, кто из них нашёл работу, кому удалось вырваться из нищеты. В этом мире любовь принимала форму расчёта, а забота — форму стратегии, потому что иной способ сохранить семью просто не существовал. Материнство становилось непрерывной чередой решений, где каждое имело цену, а каждая ошибка могла стоить жизни.

     Часть 3. Мир за порогом: детство без сантиментов

     Детство в дублинском понимании того времени было коротким и условным периодом, почти мимолётной фазой между младенчеством и взрослой жизнью. Идея детства как отдельной, защищённой сферы жизни, полной игр и обучения, была привилегией очень узкого круга обеспеченных семей. Для большинства же «быть ребёнком» означало находиться на нижней ступени домашней иерархии, быстро усваивая правила подчинения и обязанности. С младых ногтей ребёнок впитывал социальные коды: уважение к духовенству, страх перед отцом, понимание классовых различий. В рабочих кварталах Дублина дети слышали с утра до вечера одни и те же назидания: «Слушай старших», «Не высовывайся», «Работа — прежде всего». Эти максимы становились фундаментом их мировоззрения задолго до того, как они осваивали азбуку. В приходских книгах и дневниках учителей встречаются записи о пяти;шестилетних детях, уже умевших перечислить все грехи из катехизиса, но не знавших названий месяцев.
     При этом детский мир обладал своей собственной, подчас жёсткой, субкультурой, которая формировалась на улицах и во дворах, где дети проводили большую часть дня. Уличные дети создавали свои банды, свои территориальные правила, свой сленг. В районе Норт-Уолл, например, мальчишки делились на «своих» и «чужих» по признаку принадлежности к определённому переулку, а конфликты между группами нередко решались кулаками. Дети перенимали у взрослых не только слова, но и жесты, интонации, модели поведения: они видели, как соседи спорят, торгуются, утешают друг друга, и тут же воспроизводили эти сцены в своих играх. В полицейских сводках 1905–1910 годов упоминаются детские «армии», которые устраивали «битвы» за контроль над пустырями, используя в качестве оружия палки и камни. Эти стихийные объединения имели свою иерархию: «генералы», «разведчики», «караульные», — что отражало структуру взрослого общества с его жёсткой дисциплиной и разделением ролей.
     Игры, конечно, существовали, но часто они были импровизацией с подручным материалом на улицах, которые служили продолжением жилой площади для бедняков. Вместо кукол девочки нянчили свёрнутые в тряпки поленья, а мальчики строили «корабли» из ящиков и обломков досок, воображая себя докерами или моряками. В отчётах благотворительных организаций того времени описываются «детские города» из картонных коробок и кирпичей, где каждый «дом» имел своё назначение: лавка, церковь, полицейский участок. Эти постройки не были просто фантазией — они копировали реальный городской ландшафт, который дети наблюдали ежедневно. Даже в играх не было места чистой выдумке: всё бралось из жизни, переосмыслялось и возвращалось обратно в виде новых правил и ролей.
     Дети были свидетелями и участниками взрослой жизни во всех её проявлениях — от политических митингов до драк в пабах. В 1904 году, когда в Дублине нарастало национальное движение, мальчишки бегали за ораторами, повторяя лозунги, которые слышали от отцов. В дни забастовок дети подносили рабочим воду и еду, невольно становясь частью протестной среды. А по вечерам, когда взрослые собирались у пабов, дети прятались в подворотнях, наблюдая за ссорами и примирениями, запоминая резкие слова и грубые шутки. Для них улица была одновременно школой и театром, где каждый день разыгрывались новые сценарии, а роли распределялись стихийно. В мемуарах дублинцев начала XX века встречаются воспоминания о том, как дети подражали полицейским, останавливая «нарушителей» среди сверстников, или разыгрывали сцены суда, копируя интонации и жесты реальных судей.
     Школьное образование, как мы знаем из предыдущих лекций, было малодоступным и часто сводилось к муштре. По данным министерства образования, в 1911 году лишь около 40% детей школьного возраста регулярно посещали занятия, а в бедных районах этот показатель падал до 20–25%. В приходских школах уроки нередко начинались с молитвы и заканчивались розгами за малейшую провинность. Учебники были скудными, а методика преподавания — механической: дети заучивали наизусть отрывки из катехизиса, таблицы умножения и правила грамматики, не всегда понимая их смысл. В воспоминаниях дублинских учителей того времени встречаются описания классов, где половина учеников едва могла читать, но их заставляли повторять за учителем длинные латинские фразы, смысл которых оставался для них тайной. В некоторых школах практиковалось «коллективное наказание»: если один ученик ошибался, весь класс оставался после уроков. Это укрепляло чувство коллективной ответственности, но подавляло индивидуальность.
     Поэтому важнейшие жизненные уроки передавались не через учебники, а через фольклор, страшилки, слухи и наглядные примеры. Дети слушали истории о «злых духах», которые живут в заброшенных домах, о «проклятых» перекрёстках, где пропадают люди, и о «счастливых» камнях, которые приносят удачу. Эти нарративы не были просто развлечением — они кодировали реальные опасности: предостерегали от тёмных переулков, где можно наткнуться на грабителей, или от речных берегов, где тонули неосторожные. В детских страшилках отражалась и социальная реальность: в одной из популярных в то время историй рассказывалось о мальчике, который украл булку и был проклят на вечные скитания, — аллегория судьбы тех, кто не смог найти работу. В фольклоре сохранялись и бытовые знания: как отличить съедобные травы, где найти чистую воду, как избежать болезней. Эти устные передачи становились своего рода «учебником выживания», который дополнял или заменял официальное образование.
     Детская впечатлительность и способность к мифологизации окружающего мира, столь мастерски показанная Джойсом в начале «Портрета художника», на деле была механизмом адаптации к сложной, а порой и враждебной реальности. Ребёнок учился читать не только буквы, но и социальные знаки — тон голоса, намёк, выражение лица, чтобы предугадать настроение взрослых и избежать наказания. В семьях, где отец пил или был склонен к вспышкам гнева, дети вырабатывали особую чуткость: они замечали, когда лучше молчать, когда убежать, когда попытаться угодить. В бедных кварталах дети рано осознавали значение денег: они знали, сколько стоит булка хлеба, сколько берут за уголь, сколько нужно накопить, чтобы купить ботинки. Эти знания становились частью их внутреннего словаря, их способа понимать мир. В письмах матерей того времени встречаются признания: «Мой сын в семь лет уже считает монеты лучше меня. Он знает, на что можно потратить, а на что — нельзя».
     В уличных играх тоже отражалась взрослая жизнь. Мальчишки разыгрывали сцены из рынка: один изображал торговца, другой — покупателя, третий — полицейского, который «ловит» обманщиков. Девочки имитировали домашние хлопоты: стирали тряпки, «готовили» из грязи и листьев, качали воображаемых младенцев. Эти игры не были невинными забавами — они репетировали будущие роли, готовили детей к тому, что их ждёт: тяжёлый труд, экономия, постоянная борьба за выживание. В таких играх не было места фантазиям о далёких странах или сказочных героях — реальность была слишком близка и слишком требовательна. В некоторых районах дети играли в «фабрику»: один «начальник» раздавал задания, другие «рабочие» выполняли их за символическую плату — камешки или обломки стекла. Это была не игра, а репетиция будущего.
     Для многих детей школа оставалась эпизодом, а не системой. Они приходили на уроки, когда не нужно было работать, когда дома было достаточно еды, чтобы не отправлять их за заработком. В полицейских отчётах того времени зафиксированы случаи, когда десятилетние дети работали на фабриках по 10–12 часов в день, а потом пытались догнать одноклассников, пропустив месяцы занятий. Учителя жаловались, что ученики засыпали на уроках от усталости, а их тетради были испачканы машинным маслом или угольной пылью. В таких условиях образование становилось роскошью, а грамотность — привилегией тех, кому повезло родиться в семье, где родители могли позволить себе не отправлять ребёнка на работу. В архивах дублинских школ сохранились прошения матерей с просьбами «дать хотя бы несколько уроков чтения», потому что «ребёнок хочет учиться, но должен работать».
     Даже в относительно благополучных семьях детство было лишено романтического ореола. В среднем классе дети рано начинали помогать по дому: девочки шили и вязали, мальчики носили воду и уголь, чистили обувь. Их досуг тоже был регламентирован: воскресные прогулки, посещение церкви, чтение разрешённых книг. В письмах матерей среднего класса встречаются жалобы на то, что дети «слишком много мечтают» вместо того, чтобы заниматься делом. Мечтательность воспринималась как слабость, а практичность — как добродетель. В некоторых семьях практиковалось «раннее трудоустройство»: подростков отправляли на стажировки к ремесленникам, даже если они не проявляли к этому интереса. Родители рассуждали так: «Лучше пусть научится чему;то полезному, чем будет болтаться без дела».
     Существовали и неформальные «школы» на улице. Старшие дети обучали младших правилам выживания: как обойти опасный район, где можно найти еду, как договориться с торговцем о скидке. В бедных кварталах формировались «наставнические» пары: подросток;подмастерье брал под опеку младшего, передавая ему навыки, полученные на работе. Это было не милосердие, а механизм выживания сообщества, передача практических знаний, минующая официальные институты. Так формировалась особая «уличная грамотность», в которой умение обойти полицейского или найти тёплое место для ночлега ценилось выше, чем знание латинских склонений. Дети учились не столько по книгам, сколько по выражению лиц прохожих, по ритму городской суеты, по скрытым сигналам, которые подавал им мир взрослых, часто даже не осознавая этого.
     Детская впечатлительность, эта способность впитывать и мифологизировать окружающее, была, таким образом, не прихотью, а стратегией. Она позволяла перекодировать угрозы в сказки, боль — в игру, а безнадёжность — в приключение. Именно эта перекодировка и стала питательной средой для творческого метода Джойса. Его проза — это не взгляд сверху, а взгляд изнутри этого детского, уличного, неофициального знания. Стивен Дедал в «Портрете» не просто вспоминает детство — он воссоздаёт его чувственную и семиотическую ткань: звуки, запахи, не до конца понятые слова взрослых, которые складываются в первую, смутную картину мира. Леопольд Блум, в свою очередь, носитель иного, но столь же цепкого внимания к деталям повседневности, к тем самым «улицам за порогом», где и формировалась подлинная, неотредактированная жизнь. Его мысли часто возвращаются к простым, почти детским вопросам и наблюдениям, которые являются прямым наследием того самого бессентиментального, исследовательского детства. Таким образом, мир за порогом дома был для дублинского ребёнка главной школой. Эта школа не давала дипломов, но выдавала суровый аттестат зрелости, в котором графы «умение выжить» и «понимание неписаных правил» были заполнены гораздо раньше, чем графа «грамотность». В этой школе учителями выступали сама городская среда, необходимость и коллективный опыт таких же, как ты. И именно из этой школы, а не из парадных классов иезуитских колледжей, Джойс вынес глубочайшее понимание Дублина — города, который в его романе говорит на тысяче голосов, среди которых яснее всего слышны отголоски тех самых, лишённых сантиментов, но полных невероятной жизненной силы детских голосов.

     Часть 4. Наказание и молчание: дисциплинарные практики и психологические травмы

     Воспитание в дублинских семьях редко было процессом диалога. Гораздо чаще оно опиралось на систему запретов, принуждения и телесных наказаний, санкционированных как религией («Жалей розгу — портишь ребёнка» — библейская цитата, часто используемая для оправдания), так и социальной традицией. Физические наказания были обыденностью не только в школах, но и дома. В приходских школах Дублина розги и линейки применялись за малейшие провинности: опоздание, неаккуратный почерк, забытый стих из катехизиса. Учителя нередко оправдывали жёсткость «заботой о будущем» учеников, утверждая, что без строгой дисциплины те не смогут занять достойное место в обществе. В домашних условиях методы варьировались от шлепков до порки ремнём, причём родители нередко апеллировали к «опыту предков»: «Нас так воспитывали, и мы выросли людьми». В полицейских отчётах начала XX века встречаются упоминания о детях с синяками и ссадинами, чьи матери объясняли травмы «воспитательными мерами», не видя в этом ничего предосудительного.
     Однако куда более изощрённым инструментом контроля было чувство вины, искусно культивируемое католической этикой. Детские проступки могли подаваться не просто как нарушение правил, а как оскорбление Бога, ранение любящего сердца матери, позор для семьи. Особенно мощным было манипулирование образом страдающей матери, которая «носила тебя под сердцем», «не спала ночами», а теперь вот её сын или дочь так недостойно себя ведут. В письмах и дневниках того времени встречаются фразы вроде «Ты разбиваешь моё сердце» или «За твои грехи мне придётся отвечать перед Господом», которые закрепляли в ребёнке ощущение собственной порочности. Эта психологическая динамика создавала глубокие, неизгладимые травмы, формируя личности, отягощённые хроническим чувством вины и неполноценности. В мемуарах дублинцев 1920–1930-х годов взрослые вспоминают, как годами не могли избавиться от страха «разочаровать мать» даже после того, как покидали родительский дом. Некоторые признавались, что даже в зрелом возрасте избегали принимать важные решения, опасаясь осуждения со стороны матери, давно ставшей символом всевидящего и неумолимого суда.
     Детские страхи — перед адским огнём, рассказами о похитителях детей (аналог «буки»), призраками — использовались как инструмент управления поведением. В приходских школах детям подробно описывали муки грешников в аду, используя яркие образы кипящей смолы, вечного пламени и нестерпимой боли. Священники и учителя подчёркивали, что даже малые грехи могут привести к страшным последствиям, а покаяние не всегда избавляет от наказания. В семьях передавались страшилки о «злых людях», которые уводят непослушных детей, о «проклятых» местах, где водятся духи, о «нечистой силе», подстерегающей тех, кто нарушает заповеди. Эти нарративы не были просто фольклором — они служили механизмом контроля: ребёнок, напуганный образом вечных мук или похищения, становился послушнее. В воспоминаниях одной из жительниц Дублина описывается, как мать, желая отучить её от воровства конфет, рассказывала о «чёрном человеке», который приходит за теми, кто берёт чужое, — и страх преследовал девочку годами, даже когда она поняла, что это выдумка. Подобные истории не исчезали с возрастом: в подростковых дневниках встречаются записи о ночных кошмарах, где «адские муки» смешиваются с реальными страхами перед наказанием за мелкие проступки.
     Молчание была ещё одной ключевой дисциплинарной практикой. О «неприличных» темах — сексе, телесных функциях, смертельных болезнях — с детьми не говорили. Эта завеса тайны лишь подогревала болезненное любопытство и рождала искажённые представления. Дети додумывали то, о чём им не рассказывали: смерть объяснялась как «уехал далеко», менструация — как «женские недомогания», а сексуальность — как нечто постыдное и опасное. В архивах дублинских врачей сохранились записи о подростках, которые, не понимая природы своих физиологических изменений, впадали в панику или считали себя больными. Один из врачей описывал случай, когда девочка тринадцати лет, обнаружив первые признаки полового созревания, решила, что умирает, и несколько дней скрывала это от матери, боясь позора. В семьях среднего класса молчание поддерживалось формально — через запрет на определённые слова и темы, в бедных кварталах — через отсутствие времени и желания обсуждать «лишнее». Родители считали, что «ранние знания» развращают, а «неудобные» вопросы лучше игнорировать, чтобы не смущать ребёнка.
     Травматический опыт, будь то домашнее насилие, алкоголизм отца или смерть брата или сестры, часто замалчивался, вытесняясь в область семейных секретов, которые, однако, продолжали отравлять атмосферу. В рабочих кварталах Дублина дети регулярно становились свидетелями пьяных драк, но говорить об этом было запрещено: «Не позорь отца», «Это наше дело». Смерть братьев или сестёр нередко обходилась без объяснений: ребёнка просто «увезли», а родителям советовали «не бередить душу». В дневниках священников того времени встречаются жалобы на то, что семьи «прячут боль вместо того, чтобы каяться и искать утешения в вере». Это молчание не исцеляло, а консервировало травму: дети росли с ощущением, что их переживания не имеют значения, а горе нужно скрывать. В некоторых семьях даже похороны становились поводом для молчания: детей не брали на кладбище, не объясняли, что произошло, а потом избегали упоминать умершего, словно его никогда не было. В воспоминаниях одного из дублинцев описывается, как он годами спрашивал о старшем брате, пока мать наконец не сказала: «Его больше нет, и не надо об этом».
     Джойс был, пожалуй, первым ирландским писателем, который сделал эту тишину слышимой, наполнив её внутренними монологами своих героев, где детские травмы всплывают с навязчивой яркостью. В «Портрете художника» Стивен Дедал вспоминает, как страх перед отцом и чувство вины за «греховные» мысли сковывали его с детства. Он описывает, как каждое слово, каждый жест родителей воспринимались им как знак осуждения, а собственные желания казались преступными. В «Улиссе» Леопольд Блум несёт в себе невысказанные раны — потерю сына, отчуждение жены, — которые проявляются в его рассеянности и внезапных приступах меланхолии. Джойс показывает, как молчание становится формой насилия: оно не избавляет от боли, а превращает её в тень, следующую за человеком всю жизнь. Его герои пытаются прорваться сквозь стену молчания, но часто обнаруживают, что слова не способны выразить то, что годами копилось в глубине души.
     В школах молчание тоже было частью дисциплины. Учеников заставляли «держать язык за зубами» не только о проступках товарищей, но и о жестокости учителей. В отчётах благотворительных организаций 1910-х годов упоминаются случаи, когда дети, подвергшиеся насилию в приютах, годами хранили тайну из страха наказания. Даже в разговорах между собой они избегали определённых тем, зная, что «лишние вопросы» могут привести к беде. Это формировало особую психологическую установку: мир полон опасностей, о которых нельзя говорить, а значит, лучше не замечать их вовсе. В некоторых школах практиковалось «коллективное молчание»: если один ученик нарушал правила, весь класс должен был молчать в течение дня, что усиливало чувство коллективной вины. Дети учились подавлять не только свои эмоции, но и эмпатию к другим, ведь сочувствие могло быть истолковано как пособничество.
     Религиозные практики усиливали эту культуру молчания. Исповедь, призванная облегчить душу, часто становилась ещё одним источником вины: дети, не понимая границ греха, каялись в невинных проступках, а священники, следуя букве катехизиса, могли усугубить их тревогу. В воспоминаниях одного из дублинских семинаристов описывается, как мальчик лет десяти, исповедавшись в «нечистых мыслях», получил в ответ длинный список молитв для искупления, но не объяснение того, что эти мысли естественны. Так религия, вместо того чтобы дать утешение, закрепляла ощущение собственной порочности. В некоторых приходах священники поощряли «строгую исповедь», требуя от детей подробных рассказов о малейших прегрешениях, что превращало таинство в инструмент психологического давления. Дети выходили из исповедальни не с облегчением, а с новым грузом стыда, боясь, что священник запомнит их «грехи» и будет судить их строже.
     Даже в проявлениях любви присутствовало молчание. Матери редко говорили детям «я люблю тебя», предпочитая выражать заботу через действия — приготовление еды, штопку одежды, ночные дежурства у постели больного. Это не было холодностью, а культурной нормой: чувства считались слишком интимными, чтобы их озвучивать. В письмах женщин начала XX века встречается фраза «Я люблю их, но не знаю, как сказать», отражающая разрыв между внутренним переживанием и его выражением. Дети, не слыша слов любви, учились считывать её по жестам, но часто сомневались: достаточно ли они хороши, чтобы заслужить эту заботу? В некоторых семьях проявление нежности считалось «излишеством», а похвала — «опасным баловством», которое может испортить характер. Ребёнок, получивший нечаянное «ты молодец», мог запомнить это на годы, потому что такие слова звучали редко и оттого казались особенно ценными. Это создавало парадокс: любовь была повсеместной в виде действия, но невыразимой в слове, оставляя у ребёнка тонкое, неослабевающее сомнение в собственной ценности и в подлинности чувств, которые его окружали.
     Завершение этой тишины приходило только с выходом за пределы семейной системы — через дружбу, чтение, а для избранных, как для Стивена Дедала, через превращение этого немого опыта в язык искусства. Джойс в своих текстах совершает радикальный жест: он озвучивает это всепроникающее молчание, наполняя его конкретикой телесных ощущений, потоком ассоциаций, шумом воспоминаний. Его герои — это люди, чья психика сформирована дисциплинарным молчанием, но которые отчаянно, пусть и не всегда успешно, ищут слова для своей боли, вины и любви. Таким образом, культура наказания и молчания, призванная создать послушных членов общества, в конечном итоге породила не только травмы, но и ту самую чувствительность и рефлексию, которые позволили эту культуру диагностировать и преодолеть на страницах самого значительного романа XX века.

     Часть 5. Руди, Милли и призрак Мэй Дедал: материнство и детство в «Улиссе»

     В «Улиссе» Джойс дробит монолитный культурный миф о материнстве и детстве на множество противоречивых индивидуальных опытов. Он не просто разрушает идеализированные представления — он показывает, как личные травмы, телесные переживания и психологические конфликты переписывают универсальные схемы, превращая их в нечто гораздо более сложное и болезненно правдивое. Писатель намеренно избегает пасторальных образов и сентиментальных обобщений, заменяя их жёсткой физиологичностью и психологической глубиной. В его изображении материнство лишено ореола святости, а детство не предстаёт временем невинности — это зоны повышенной уязвимости, где сталкиваются биологическое и социальное, личное и коллективное.
     Для Стивена Дедала центральная травма — призрак Мэй Дедал, возникающий в его ночных кошмарах. Этот образ несёт не утешение, а обвинение: запах тления, немые укоризны, невысказанная претензия за отступничество от веры. Смерть матери показана без благочестивых прикрас — как мучительный физиологический распад, оставляющий у сына смесь отвращения, вины и невыплаканной тоски. В сознании Стивена происходит трагическое расщепление: он не может совместить образ любящей матери с образ умирающего тела. В одном из эпизодов романа Стивен вспоминает, как мать просила его преклонить колени в молитве, а он отказывался — и теперь этот отказ звучит в его памяти как непоправимая ошибка. Так Джойс демонстрирует, как смерть близкого превращает память в поле битвы между любовью и чувством вины.
     Для Леопольда Блума тема материнства и детства связана с глубочайшей личной утратой — смертью сына Руди, прожившего всего одиннадцать дней. Эта рана не заживает, а пульсирует на протяжении всего повествования, определяя его отношения с женой, его меланхолию, его странную привязанность к Стивену Дедалу. Руди для Блума — не ангелочек с открытки, а несостоявшееся будущее, призрак альтернативной, счастливой жизни, которая могла бы быть. В мыслях Блума Руди остаётся не реальным ребёнком, а набором упущенных возможностей: он воображает, как мог бы учить сына читать, водить его в парк, гордиться его успехами. Эти фантазии не утешают — они лишь подчёркивают пустоту, которую невозможно заполнить. В одном из внутренних монологов Блум мысленно обращается к Руди: «Ты мог бы стать кем угодно — учёным, музыкантом, просто счастливым человеком». Но вместо этого — молчание, отсутствие, вечная недоговорённость.
     Особенно пронзительно эта утрата проявляется в бытовых деталях: Блум бережно хранит детскую одежду Руди, хотя понимает, что никогда не сможет её использовать. Он часто посещает кладбище, где лежит его сын, но не может найти слов для молитвы — его горе слишком лично, слишком не вписывается в ритуальные формы. В разговорах с другими людьми он избегает упоминаний о Руди, словно боясь, что произнесённое вслух имя сделает потерю ещё более окончательной. Это молчание — не равнодушие, а форма защиты: Блум не позволяет себе полностью погрузиться в горе, потому что тогда ему придётся признать необратимость случившегося.
     Забота Блума о дочери Милли, которая уже вырвалась из;под родительского крыла в Маллингар, также лишена сантиментов — это смесь отцовской гордости, ревности и тревоги за её взросление в мире, полном «молодых штыков». Он вспоминает её детство с ностальгией, но без идеализации: вот она маленькая, вот учится ходить, вот впервые говорит слово «папа». Эти воспоминания не согревают — они лишь напоминают, что время неумолимо уходит, а он не может защитить её от грядущих испытаний. В его мыслях о Милли смешиваются нежность и страх: он боится, что она повторит ошибки матери, что её молодость станет добычей чужих желаний, что она однажды уйдёт и не вернётся. Блум не говорит ей об этом — он молчит, как молчат многие родители, не находя слов для того, чтобы выразить любовь и тревогу одновременно. В одном из эпизодов Блум случайно встречает девушку, похожую на Милли в юности, и это вызывает в нём бурю противоречивых чувств: радость узнавания, боль утраты, смутное ощущение, что он теряет дочь по мере того, как она взрослеет. Он хочет сказать ей что;то важное, но не находит нужных слов — и это молчание становится символом его отцовства, полного любви, но лишённого возможности её выразить.
     Сама Молли Блум, мать Милли, в своём монологе почти не касается материнства как долга или святыни. Её воспоминания о материнстве — это физические ощущения (кормление Милли), досада на хлопоты и своеобразная ревность к молодости дочери. Она вспоминает, как тяжело было вставать ночью, как раздражали бесконечные пелёнки, как хотелось просто выспаться. В её монологе нет возвышенных сентенций о материнской жертве — есть только правда тела: усталость, боль, раздражение, но и мимолётные вспышки нежности. Молли не считает себя «идеальной матерью» и не стремится к этому — она просто живёт, принимая материнство как часть повседневности. Её отношение к Милли лишено дидактизма: она не пытается наставлять дочь, не читает нравоучений, а скорее наблюдает за ней со смесью любопытства и лёгкой зависти.
     Детство для Молли — это её собственное, гибралтарское, полное чувственных воспоминаний и первых пробуждений желания, а не период невинности. Она вспоминает запахи моря, тепло солнца, прикосновения к траве, первые взгляды мальчиков, первые поцелуи. Эти воспоминания не окрашены стыдом или виной — они естественны, как дыхание. В её сознании детство не противопоставлено зрелости, а плавно перетекает в неё, становясь частью непрерывного потока жизни. Молли не разделяет мир на «до» и «после» — она воспринимает его как единое целое, где прошлое и настоящее сосуществуют в гармонии. Её монолог — это поток сознания, в котором детские впечатления смешиваются с текущими мыслями, создавая уникальный психологический ландшафт.
     Таким образом, Джойс показывает, как универсальные культурные сценарии ломаются об уникальный, телесный и психологический опыт отдельных людей, оставляя после себя призраков, раны и сложные, не укладывающиеся в догму чувства. Стивен не может обрести покой, потому что его мать стала для него символом предательства веры и одновременно невыразимой потери. Блум живёт в тени несуществующего сына, пытаясь заполнить пустоту заботой о других, но всегда осознавая, что это лишь суррогат. Молли принимает материнство без пафоса, но и без иллюзий, видя в нём не миссию, а естественный процесс.
     Каждый из этих персонажей несёт в себе осколки разбитого мифа о материнстве и детстве. Стивен — это сын, который не смог спасти мать и теперь не может простить себе этого. Блум — отец, потерявший ребёнка и обречённый вечно оплакивать то, чего никогда не было. Молли — мать, которая не хочет быть святой, а просто хочет жить. Их истории не складываются в единую картину — они противоречат друг другу, но именно в этом противоречии рождается правда: материнство и детство не могут быть описаны одной формулой. Они всегда больше, чем миф, и всегда меньше, чем идеал.
     Джойс не даёт готовых ответов — он лишь показывает, как люди справляются с невозможностью соответствовать ожиданиям. Стивен ищет утешения в искусстве, Блум — в заботе о чужих, Молли — в принятии реальности. Их пути расходятся, но их объединяет одно: они все живут в тени утрат, которые невозможно исцелить, но можно попытаться понять. В этом и заключается сила «Улисса» — в способности показать человеческое существование во всей его сложности, без упрощений и прикрас. Роман становится зеркалом, в котором каждый читатель может увидеть отражение собственных страхов, потерь и попыток найти смысл в несовершенном мире.

     Заключение

     Путешествие от культурных представлений о материнстве и детстве к их реальным практикам в Дублине начала XX века — это путь от монумента к руинам, от догмы к опыту. В общественном сознании того времени материнство возносилось до уровня сакрального долга, а детство идеализировалось как пора невинности и беззаботности. Однако за фасадом этих возвышенных представлений скрывалась совершенно иная реальность — мир, где каждая мать ежедневно балансировала между духовным идеалом и физической необходимостью, а каждый ребёнок слишком рано узнавал цену выживания.
     Джойс, выступая в роли социального патологоанатома, вскрывает этот идеологический конструкт, показывая, как под ним скрывается ткань из боли, труда, экономического принуждения и тихих семейных драм. В «Улиссе» он не просто описывает персонажей — он воссоздаёт социальный контекст, в котором формируются их травмы и желания. Материнство оказывается не только сферой святости, но и полем битвы за выживание, где тело женщины становится главным ресурсом и главной жертвой. В романе мы видим, как Молли Блум вспоминает о родах без пафоса, но с трезвой ясностью, как Стивен Дедал несёт в себе груз вины перед умирающей матерью, как Леопольд Блум оплакивает сына, которого почти не знал. Эти личные истории вплетены в общую ткань дублинской жизни, где женщины рожали в тесных комнатах без медицинской помощи, где дети с ранних лет становились помощниками, а не объектами заботы.
     Детство предстаёт не идиллическим «островком», а периодом ранней социализации в мир жёстких иерархий, где невинность быстро утрачивается, уступая место знанию, страху и необходимости подчинения. В рабочих кварталах Дублина ребёнок уже к семи;восьми годам знал цену денег, понимал, что такое тяжёлый труд, и умел читать не только буквы, но и выражения лиц взрослых — чтобы предугадать, когда лучше молчать, а когда можно попросить о чём;то. В «Улиссе» эта утрата детской невинности отражена в том, как Стивен вспоминает своё взросление — через конфликты с отцом, через давление религии, через осознание, что его мать умирает не как святая, а как страдающий человек. Даже в воспоминаниях Молли о её гибралтарском детстве нет места романтизации: есть только живые ощущения — тепло солнца, запах моря, первые пробуждения желания, — которые не укладываются в общепринятые рамки «невинности».
     Значение этого разбора для понимания «Улисса» трудно переоценить. Личные травмы персонажей — вина Стивена, скорбь Блума, амбивалентность Молли — вырастают не из пустоты, а из самой гущи этой социальной реальности. Они являются индивидуальным ответом на коллективные мифы, которые общество навязывало каждому. Стивен не может примириться с образом матери, потому что этот образ расколот между религиозным идеалом и болезненной правдой. Блум не способен отпустить сына, потому что Руди стал для него символом утраченной возможности быть «настоящим» отцом. Молли не стремится к роли «святой матери», потому что знает: материнство — это не подвиг, а повседневность, полная усталости, раздражения и редких мгновений нежности.
     И в этом ответе — крик, шёпот, ирония, но никогда — покорное согласие. Джойс показывает, как его герои сопротивляются навязанным ролям: Стивен ищет спасения в искусстве, Блум пытается найти замену утраченному сыну в заботе о других, Молли просто живёт, не пытаясь соответствовать ожиданиям. Их способы справляться с болью разные, но все они свидетельствуют о том, что человек не сводится к социальным шаблонам. Роман становится полифонией голосов, где каждый говорит о своём, но вместе они создают единую картину человеческого существования — сложного, противоречивого, лишённого готовых ответов.
     Изучая материнство и детство как культурные и практические феномены, мы получаем ключ к той кладовой памяти и чувства, из которой Джойс черпал материал для своего универсального и в то же время до боли конкретного эпоса о человеке. Он не создаёт героическую эпопею — он пишет о людях, чьи трагедии и радости скрыты в мелочах: в запахе тления, в забытом детском ботиночке, в молчании, которое говорит громче слов. «Улисс» начинается не с подвига, а с первого крика новорождённого и с тихого вздоха усталой матери — и именно в этом его сила. Роман показывает, что человеческая история складывается не из великих событий, а из тысяч маленьких драм, которые повторяются в каждом поколении, меняя лишь декорации, но сохраняя суть: борьбу за любовь, за смысл, за право быть собой.
     Таким образом, «Улисс» становится не просто литературным шедевром, а зеркалом, в котором отражается вся сложность человеческого опыта. Джойс не даёт рецептов, не предлагает утешений — он просто показывает жизнь во всей её полноте. И именно поэтому его роман остаётся актуальным: он говорит о том, что волнует каждого — о любви и потере, о вине и прощении, о том, как трудно быть человеком в мире, где идеалы часто расходятся с реальностью.