Такая история

               
Эту историю мне рассказал мой хороший приятель Семён, давно уехавший с семьёй в Германию. Первое время они жили в гостинице, но вскоре Семён обратился к риелтору, телефон которой им дали ещё в Москве. Анна помогла им снять небольшую уютную квартиру на окраине Берлина. Она познакомила их со своим мужем Георгиосом, который оборудовал квартиру всем необходимым. Он был мастер на все руки. Семьи подружились и часто проводили воскресные дни вместе. Однажды Семён пригласил Анну с мужем к ним на обед. Общаясь за столом, Семён спросил: «А почему родители назвали тебя Георгиосом, а не Георгием?»
– Мы понтийские греки, и это имя у нас популярно. Понтийцы ещё в Российской империи жили на Черноморском побережье Кавказа и на Северном Кавказе, а потом там же и в СССР. Однако в 1944–1949 годах их депортировали: кого-то в Сибирь, а кого-то в казахстанские степи. Там я и родился.  У нас была большая семья, двоюродные и троюродные братья и сёстры. После развала Советского Союза, в начале перестройки, появилась возможность уехать в Грецию, и наша семья воспользовалась этим. Мы, как и многие другие, обосновались в Солониках.
Я и Мина, моя двоюродная сестра, росли вместе, вместе играли, любили друг друга как дети. Наша любовь росла вместе с нами. Наши семьи были религиозными, регулярно ходили в церковь, держали посты и воспитывали детей в православной вере. Когда мне и Мине исполнилось по 16 лет, мы решили пожениться. К этому времени она расцвела как настоящая женщина, у неё была замечательная фигура, огромные зелёные глаза, пышные красивые волосы. Не говоря ничего родителям, мы пошли в храм и обратились к священнику: «Батюшка, мы любим друг друга и хотели бы повенчаться, но мы двоюродные брат и сестра».
– Дети мои, это очень хорошо, что вы любите друг друга, но наша православная церковь категорически против кровосмешения и не одобряет такие браки, – ответил батюшка.
– Что же нам делать?
– Любите друг друга как брат и сестра, но венчать вас я не буду, – ответил священник.
– Я, наверно, вас утомил этой длинной историей, – Георгиос сделал паузу.
– Нет, нет, продолжай, это всё интересно.
– Целый год мы мучились, начали избегать друг друга. Я поговорил с Миной, сказал, что хочу уехать, она плакала, мы простились, и вскоре я уехал сначала в Россию, а потом в Германию, здесь встретил Аню. Остальное вы знаете.
Спустя какое-то время после этой встречи позвонил Георгиос:
– Семён, я еду в Грецию, мама совсем плоха, Мина сообщила. Она после смерти моего отца опекала маму, а последнее время, когда мама слегла, постоянно жила у неё. Мина одинока, она так и не вышла замуж.
После отъезда Георгиоса прошло более двух месяцев. Как-то вечером раздался звонок:
– Семён, я вернулся, надо поговорить, давай встретимся.
Мы встретились в небольшом кафе. Он вошёл медленно, словно нёс на плечах ношу тяжелее любой болезни. Его глаза потускнели, в них отражалась не свойственная ему печаль, смешанная с чем-то вроде страха или невыразимой боли. Он показался мне бесконечно уставшим и даже постаревшим.
Мы обнялись, я почувствовал, что там, в Греции, произошло что-то нехорошее. Мы присели за столик. Он долго молчал и только потом начал говорить низким, севшим голосом.
– Мама умерла, её хоронила вся большая диаспора Солоников. Я задержался там ещё на два месяца, чтобы отметить сороковину. Когда после поминок мы остались одни с Миной, она сообщила мне такое, что вся моя жизнь словно развалилась на куски. Мина сказала, что я не родной сын своих родителей. Я – приёмный. Оказывается, наши родственники знали об этом, но родители запретили рассказывать об этом мне.
Он смотрел прямо на меня, но взгляд его проходил сквозь меня, куда-то в пустоту, в бездну, которая вдруг открылась перед ним.
— Понимаешь? Пятьдесят пять лет… и вдруг всё рушится. Я чувствую, будто прожил чужую жизнь. Всё привычное, на чём держался мой мир, осыпалось прахом. Кто я теперь? — он выдохнул эти слова с такой безысходностью, будто искал ответ не у меня, а у Бога.
Его голос дрогнул: 
— Я всегда думал: я грек. Я — сын этих людей, гордился отцом, поклонялся матери. Я впитал их судьбу, их боль, их веру… А теперь выходит, что всё это не моё? Моё тело — не их плоть и кровь. Моё лицо — чужое отражение. И вся моя история — как будто красивая сказка, которую мне рассказывали, а я жил в ней, веря каждому слову. Но если сказка вдруг оборвалась — кем я был всё это время? 
Он откинулся на спинку стула, закрыл лицо руками. 
— Мне кажется, что я потерял самого себя. Я смотрю в зеркало и вижу человека, который вдруг стал чужим. В моём имени, в моей вере, в моём языке — всё осталось, но внутри пустота. Будто я — безродный. 
Он сделал паузу и уже тише добавил: 
— И самое страшное… Я начинаю сомневаться в том, что меня любили по-настоящему. Может быть, я был для них просто подарком судьбы, чужим ребёнком, которому дали своё имя? Я не знаю, где кончается правда и начинается ложь. 
Я слушал его и понимал: это не просто исповедь — это крик человека, у которого в зрелости внезапно отняли прошлое. В нём жила и благодарность к тем, кто его вырастил, и ярость из-за того, что ему лгали, и детский страх, что он никому на самом деле не принадлежит. 
Я положил руку ему на плечо. 
— Георгий, — сказал я. — Ты спрашиваешь: «Кто я теперь?» Ты — это ты. Человек, которого вырастили с любовью. Муж, отец, друг. А кровь у тебя такая же красная, как у всех. А твои дела, твой дух, твои поступки — это и есть твоя настоящая жизнь — судьба. Что касается Мины, Бог ей судья, только Он знает, нужно ли тебе было это откровение. 
Он долго молчал, глядя в чашку с остывшим кофе. И я видел, что он всё ещё ищет свой ответ...