Последний эпатаж

Бежать от стада -  священное право всякого, кто счел себя мыслящим. Но одиночество невыносимо, и потому беглецы выстраивают новый загон собственных условностей. Плетень этого загона предпочли из терновника, дабы и кололся, и кровью подпитывался, и зримо напоминал; красота обязана причинять неудобство, особенно своим создателям.
В этом самом загоне общества декадентов обреталась одна мадемуазель, единственная кто источала настоящий упадок пока остальные боялись испачкать перчатки настоящей грязью души и звались "декадентами" по ярлычку наклеенному извне, по недомыслию или от скуки.

Однажды, тоскуя за бокалом шампанского, она подняла глаза к потолку, увитому искусственной паутиной из чёрного кружева и произнесла, взвывая не то к Богам, или всё же дьяволу;
- О всевышние силы, не лишайте меня зрения, не лишайте меня конечностей, не лишайте меня ума, не лишайте меня рассудка! Последнее я и сама умело теряю! Ибо в тисках здравомыслия мир тесен и предсказуем, а в безумии - он безграничен.
Именно тогда, после этой молитвы наоборот она нашла свою последнюю интригу в банальности смерти. Подлинное самоуничтожение стало её финальным и единственным эпатажем.
Она выбрала метод, что являлся весьма нестандартным, она выбрала спиртовые духи. Ибо если вся жизнь свелась к вдыханию ароматов тлена, то сам финал должен был быть выпит до капли.
И подействовала она с торжественной медлительностью; взяла хрустальный бокал, оставшийся от шампанского, влила в него духи. Жидкость была обманчиво-манящей, янтарностью напоминая старый коньяк. А затем поднесла хрусталь к губам и сделала глоток, горечь была невыносимой, цветочные абсолюты скрипели на зубах, но она продолжила неторопливо пить, одновременно давясь и смакуя. Закончив "трапезу" она двумя легкими движениями промокнула подбородок собственной перчаткой, оставляя влагу на губах. Затем протянула руку к комоду и достала свою позолоченную зажигалку, чиркнула, и  поднесла огонь к лицу. Тихий фш-ш-ш и внезапная вспышка, превратившая её лицо в святилище тёмного божества. В затемненной комнате искрился огонь, что цвел по её коже синим и оранжевым цветком, лепестками которого были её плоть и кровь. Помада на лице плавилась, ресницы темнели и скручивались, дым застилал её взгляд, а приближающийся к глазницам огонь горячо сушил глазные яблоки. Боль наступила всесокрушающими, белыми искрами дикой ярости.

В соседней комнате кто-то из её "общества" томно пожаловался на запах гари, испортивший аромат пачули и дорогого абсента.