Кредит вселенной

КРЕДИТ ВСЕЛЕННОЙ
;
Часть первая. Семьдесят ударов
Семьдесят ударов сердца.
Александр считал их, лёжа в темноте с открытыми глазами. Это стало ритуалом: проснуться в четыре утра, почувствовать присутствие — не в комнате, а где-то на границе сознания — и считать. Семьдесят ударов. Потом присутствие исчезало.
Этой ночью он досчитал до шестидесяти девяти и услышал голос Маши:
«Сашенька, вставай. Чайник вскипел».
Он открыл глаза. Никакого чайника. Никакой Маши. Три года, как её нет.
* * *
Квартира в зимней Москве похожа на подводную лодку: жёлтый свет, гул батарей, ощущение изоляции от внешнего мира. Александр любил это раньше — уютную замкнутость. Теперь она давила.
Он прошёл на кухню. Холодильник — как всегда, пустой. На дверце — магнит из Коктебеля: «Крым, 2019». Последняя поездка. Маша настояла, хотя уже знала диагноз.
«Саша, я хочу увидеть море. Пока ещё могу увидеть».
Он отвёз её. Она стояла по колено в воде, худая, в купальнике, который стал слишком большим, и смотрела на горизонт. Он фотографировал её со спины, потому что не мог смотреть ей в лицо. Потому что там было то, чего он боялся больше смерти: принятие.
Магнит всё ещё на холодильнике. Он не может его снять.
* * *
В то утро видение пришло иначе.
Обычно — вспышка и провал. На этот раз мир не переключился. Он раздвоился. Александр одновременно стоял у окна с чашкой чая и сидел в круглом зале с прозрачными стенами. Два тела. Два неба: серое московское и фиолетовое, глубокое, бездонное.
Он посмотрел на свои руки — обе пары. Земные: с набухшими венами, с пигментными пятнами, с бледной полоской на безымянном пальце — там, где раньше было кольцо. Другие: длинные, изящные, без единой морщины — руки, которые не знали старости.
Рядом — существо. Высокое, в серебристом комбинезоне. Похоже на человека, но что-то неуловимо иное — пропорции, посадка головы, спокойствие во взгляде, какого не бывает у людей.
«Ты помнишь?» — спросило существо. Не голосом — как-то иначе.
«Нет».
«Ты вспомнишь».
Чашка выскользнула из пальцев. Разбилась.
Он снова был только здесь. Один.
* * *
Часть вторая. Научный метод
Александр Николаевич Верин, доктор физико-математических наук, всю жизнь верил в измеримое. Уравнения не обманывают. Эксперименты не лгут. Если что-то нельзя измерить — этого не существует.
Видения нельзя измерить.
И всё же он начал записывать.
* * *
Блокнот — подарок Маши, 1998 год, день рождения — наполнялся данными. Дата. Время. Продолжительность. Содержание. Физические симптомы.
«12 декабря. 07:23. 4–5 сек. Визуальный ряд: небо, зеленоватое свечение. Соматика: изменение проприоцепции. Пульс после эпизода: 112.
17 декабря. 22:41. ~10 сек. Здания-кристаллы. Растут из земли. Стены прозрачные, внутри — движение. Соматика: не зафиксирована. Пульс: 98.
23 декабря. 03:17. Неопределима. Лаборатория? Существа. Серебристокожий назвался: Раом Тийан. Знаю это имя. Откуда?»
Он перечитывал записи и думал: это либо болезнь мозга, либо что-то другое. Третьего не дано.
Врачи болезнь не нашли.
Значит — другое.
* * *
В ящике письменного стола, под слоем старых писем и фотографий — папка. Чёрный картон. Оторванная завязка.
Он не открывал её почти сорок лет.
Почему? Он знал ответ. И боялся его проговорить.
* * *
1985 год. Кабинет заведующего кафедрой. Портрет Ландау на стене. Запах табака и старых книг.
— Александр Николаевич, это... любопытно.
Заведующий — Пётр Сергеевич, за шестьдесят, седая борода, глаза умные и усталые — листал рукопись. Двести тридцать семь страниц.
— Вы понимаете, что это нельзя опубликовать?
— Почему?
— Потому что это не физика. Это... — он поискал слово, — ...спекуляция.
— Спекуляция — это когда нет логики. Тут логика есть.
— Есть. Но нет эксперимента. Нет возможности проверить. А главное... — он замялся.
— Что?
— Вы молодой. Талантливый. Впереди — карьера. Если вы это опубликуете, вас будут воспринимать как... ну, вы понимаете.
Александр понимал. Чудак. Фантазёр. Не серьёзный учёный.
— Спрячьте, — сказал Пётр Сергеевич мягко. — Подождите. Может быть, время придёт.
Он спрятал.
Время не пришло. Или — он не заметил, когда оно пришло.
* * *
Маша знала про папку. Она знала про него всё — это пугало и успокаивало одновременно.
Однажды — году в девяносто пятом — она спросила:
— Саша, почему ты не покажешь это кому-нибудь?
— Кому?
— Не знаю. Биологам. Философам. Журналистам. Кому угодно.
— Потому что это не доказано.
— А теорема Ферма была доказана через триста лет после того, как он её сформулировал. Это не помешало ей существовать.
Он промолчал. Маша умела задавать вопросы, на которые нет ответа.
Она умела многое, чего он не умел.
* * *
Часть третья. Голос из ниоткуда
Новогодняя ночь. Фейерверки. Одиночество.
Александр сидел в кресле с бокалом коньяка и смотрел на ёлку — маленькую, искусственную, ту самую. На верхушке — звезда. Маша повесила её в девяносто третьем. Сказала: «Это наша звезда. Она будет светить, пока мы живы».
Звезда давно не светила. Лампочка перегорела. Он не стал менять.
«С Новым годом, Маша».
Тишина.
И вдруг — не тишина.
Голос. Не снаружи, не изнутри. Где-то на границе — как присутствие, которое он чувствовал по ночам, только теперь оно заговорило.
«Тириан-аэ».
Слово. Незнакомое — и знакомое. Как имя, которое ты забыл, но язык помнит.
«Что это значит?»
«Срок исчерпан. Так это переводится на ваш язык».
Александр не шевельнулся. Бокал в руке. Фейерверки за окном. Всё как обычно — и всё иначе.
«Кто ты?»
«Я — тот, кем ты был. Буду. Есть. Время — не линия. Это трудно объяснить в ваших словах».
«Попробуй».
Пауза. Потом:
«Перед воплощением Дух выбирает срок. Сколько времени нужно для задачи. Ты выбрал восемьдесят два года. Это много по земным меркам. Тебе дали энергию на этот срок — и сверх того, в кредит. Потому что ты обещал».
«Что я обещал?»
«Отдать. Знание, которое ты несёшь, — не твоё. Оно пришло оттуда, где ты был раньше. Четырнадцать тысяч оборотов вокруг звезды. Ты изучал границу между материей и тем, что за ней. Ты нашёл ключ. А потом — пришёл сюда, чтобы посадить семя».
«Папка».
«Да».
«Но это... недоказуемо. Это спекуляция».
«Семя не обязано быть доказанным. Оно должно быть посажено. Доказательства — работа тех, кто придёт после. Ты — не финиш. Ты — старт».
Александр поставил бокал. Руки дрожали.
«Ты сказал — срок исчерпан. Это значит...»
«Ключ активирован. Процесс начался. У тебя есть время — но меньше, чем было».
«Сколько?»
«Достаточно. Если ты решишь».
* * *
Часть четвёртая. Бурхад
Он перестал бояться видений. Начал их ждать.
Теперь они приходили чаще — и длились дольше. Минуты. Иногда — кажется — часы. Он научился существовать в двух мирах одновременно: тело здесь, сознание — там.
* * *
Бурхад.
Не просто название — целый мир, который разворачивался перед ним, как свиток.
Небо — слегка зеленоватое из-за плотного слоя облаков. Жаркая планета без зимы и снега — температура никогда не опускается ниже десяти градусов. В воздухе — высокое содержание кислорода, от которого кружится голова и сильнее бьётся сердце. Запах — странный, сладковатый, похожий на ваниль, смешанную с озоном.
Моря. Он вспомнил море — и себя на лёгкой доске с парусом, скользящей по волнам. Не для передвижения — для удовольствия. Транспорт давно летал по воздуху, но воду бурхадцы любили по-прежнему. Это был отдых. Каникулы. То, что на Земле называют счастьем.
Леса — древние, но ухоженные, словно гигантские парки. Роботы следят за каждым деревом, за каждым кустом. Вход — только по специальному пропуску. Природа здесь — не дикая, а оберегаемая, как музейный экспонат.
Транспорт — серебристые объекты, похожие на дирижабли. Летают бесшумно, на автопилоте, следуя приказам центрального компьютера. Любой бурхадец может вызвать такой «автобус» одной мыслью.
Его лаборатория была где-то в городе у космопорта — там, где хранился архив, где работали учёные из разных цивилизаций. Он помнил это смутно — длинные коридоры, белый грунт под ногами, открытые поля, окружённые спиральными рядами скамей для собраний. Там, на Бурхаде, он изучал границу между материей и тем, что за ней.
* * *
Однажды — в видении, которое длилось целую ночь — он увидел себя.
Другого себя. Бурхадца. Высокий, в серебристом комбинезоне, похож на человека — но движения плавнее, взгляд глубже, словно за глазами — тысячелетия опыта. Он стоял перед чем-то вроде алтаря — или прибора, трудно сказать. Светящаяся сфера, внутри которой пульсировало нечто.
«Это ключ», — сказал бурхадский-он. — «То, что активирует переход. Он есть в каждом живом существе. Когда срок истекает — ключ поворачивается. Клетки получают сигнал. Тело начинает отпускать Дух».
«Можно его остановить?»
«Замедлить — да. Мы научились. Но остановить... это нарушит закон. Дух должен уйти, чтобы прийти снова. Иначе — застой. Смерть другого рода».
«Почему я здесь? На Земле?»
Бурхадский-он улыбнулся. Улыбка была человеческой — и в то же время нет. Слишком спокойная. Слишком мудрая.
«Потому что Земля — молодая. Её ноосфера низкая. Много боли. Много страха. Там трудно жить долго, не потеряв себя. Но именно поэтому там можно расти быстро. За одну жизнь — то, на что здесь уходят тысячи».
«И я... выбрал?»
«Ты выбрал. Ты хотел посадить семя. То, что ты нашёл здесь, — оно нужно там. Не в нашей форме. В той, которую они смогут понять. Ты перевёл знание на их язык. Это — твоя работа».
«Папка».
«Папка».
* * *
Он очнулся на рассвете. Лежал на полу у окна — видимо, упал. Тело болело. Но внутри — странная лёгкость.
Он понял.
Тридцать лет он носил в себе знание, которое не принадлежало ему. Оно просилось наружу — а он запирал его, потому что боялся.
Боялся быть осмеянным. Боялся потерять репутацию. Боялся узнать, что был неправ.
Но главный страх был другим.
Он боялся, что был прав.
Потому что если он прав — мир устроен иначе, чем его учили. Смерть — не конец. Жизнь — не случайность. И всё, что он делал — или не делал — имеет значение.
* * *
Часть пятая. Отпустить
Март. Снег тает. Грязь. Надежда.
Александр сидел в кафе — том самом, куда они ходили с Машей. «Кофемания» на Покровке. Она любила здесь капучино с корицей. Он — чёрный, без сахара.
Напротив — Виктор. Бывший коллега. Единственный, кому он решился рассказать.
— Саша, ты уверен, что это не... ну, ты понимаешь?
— Деменция?
— Я не это хотел сказать.
— Хотел. Ничего. Я сам так думал первые недели. Сделал все анализы. Мозг в порядке. Насколько это возможно в моём возрасте.
Виктор — семьдесят два, лысина, очки с толстыми линзами — смотрел на него с тревогой.
— И ты правда хочешь это опубликовать? После всего?
— После чего?
— После... — он замялся. — Саша, тебя уважают. Ты — серьёзный учёный. Если ты выложишь эту работу, да ещё с этими... видениями...
— Я не буду писать про видения. Только про науку. Гипотеза. Модель. Предсказания, которые можно проверить.
— Но всё равно. Тебя поднимут на смех.
Александр отпил кофе. Горький. Хороший.
— Витя, мне шестьдесят восемь. Маша умерла. Дети далеко — Костя в Берлине, Лена в Питере. Репутация... знаешь, что она мне даёт? Приглашения на конференции, где я никого не знаю. Рецензирование статей, которые мне неинтересны. Упоминания в сносках.
— Это немало.
— Это — шум. Сигнала нет. Я прожил жизнь, боясь сделать ошибку. И знаешь, что? Самая большая ошибка — это бояться ошибок.
Виктор молчал.
— Маша сказала мне однажды: «Саша, ты умнее, чем думаешь. И трусливее, чем хочешь признать». Она была права. Я — трус. Был. Но больше не хочу.
* * *
Вечером он открыл ноутбук. ArXiv — открытый архив. Никаких рецензентов. Никаких редакторов. Просто — выложить.
Файл готов. «К вопросу о квантово-информационной природе клеточного старения».
Он добавил предисловие:
«Эта работа была написана в 1983–1985 годах и не публиковалась по личным причинам. Автор понимает, что некоторые гипотезы могут показаться спекулятивными. Он надеется, что найдутся те, кто сочтёт их достойными проверки».
Курсор на кнопке.
Рука замерла. Внутри — странная тишина. Не страх. Не волнение. Что-то похожее на то, что он чувствовал в миир-таа — в видениях, которые казались реальнее реальности.
Он вспомнил Машу. Не умирающую — живую. Молодую. Ту, с которой познакомился на конференции в Дубне, тысяча девятьсот восемьдесят первый год. Она была переводчицей. Он — молодым физиком с безумными идеями, которые боялся произносить вслух.
Она подошла после доклада и сказала: «Ваш доклад — единственное интересное за три дня. Вы сами понимаете, что открыли?»
Он не понимал тогда.
Сорок лет. Сорок лет он носил это в себе, как беременность, которая никак не разрешится.
Маша знала. Всегда знала. Она говорила: «Саша, ты не обязан быть правым. Ты обязан быть честным».
Он положил левую руку на грудь. Там, где сердце. Там, где обручальное кольцо на цепочке — после похорон он снял его с пальца, но не смог расстаться.
— Маша, — сказал он вслух. — Это для тебя. За нас обоих.
Нажал.
* * *
Эпилог. После
Июнь.
Балкон. Солнце. Тополиный пух.
Александр читал письма. Их было много — больше, чем он ожидал.
Ругательные — да. «Шарлатан», «лжеучёный», «опозорил память советской физики». Он читал их без боли. Это — шум. Фон. Неизбежность.
Но были другие.
От аспиранта из Осаки: «Мы нашли корреляцию между вашей моделью и нашими данными по апоптозу. Это случайность?»
От профессора из MIT: «Интересная работа. Спекулятивная, но логически связная. Есть идеи для эксперимента. Хотите обсудить?»
От девочки из Новосибирска, пятнадцать лет: «Я прочитала вашу статью три раза. Не всё поняла. Но поняла главное: вы не побоялись. Спасибо. Я тоже хочу не бояться».
Семена. Некоторые упадут на камень. Некоторые — в землю.
* * *
Телефон звонит.
— Пап?
Костя. Сын. Живёт в Берлине, строит мосты. Звонит по воскресеньям, иногда — реже.
— Привет, сынок.
— Я читал твою работу.
Пауза. Длинная.
— Пап, я никогда не говорил тебе. Когда мама умирала... она сказала мне кое-что. Сказала, что видит свет. Что там — тепло. Что она не боится.
— Я знаю.
— Откуда?
— Она мне тоже сказала. А я не поверил.
Тишина.
— Пап, мне тридцать восемь лет. Я строю мосты. Всю жизнь — конкретика. Сопромат. Расчёты. И вдруг — твоя статья. Про энергию. Про сознание. Про... не знаю, как это назвать.
— Тийан-аа.
— Что?
— Ничего. Слово из сна.
— Пап... можно я приеду?
Александр закрыл глаза. Солнце грело лицо.
— Приезжай, Костя. Приезжай.
* * *
Вечер. Закат — оранжевый, земной, единственный. Александр стоит у окна с чашкой чая.
Видений больше нет. Голос молчит. Но он не чувствует пустоты.
Он чувствует — завершённость.
На пальце — снова кольцо. Он надел его утром, впервые за три года. Оно немного жмёт — пальцы располнели. Но это правильно. Маша всегда рядом — теперь он это понимает. Не в воспоминаниях. Не в снах. Где-то глубже.
Не конец. Точка, из которой можно идти дальше.
Где-то в другом месте — или времени, или измерении — зеленоватое небо и жаркий воздух с запахом ванили. Где-то — моря, по которым скользят лёгкие доски с парусами, и древние леса под присмотром роботов. Где-то — он сам, другой, который прожил четырнадцать тысяч лет и всё ещё учится.
Но сейчас он здесь. В этом теле. В этом городе. В этом моменте.
Маша. Костя. Лена. Виктор. Девочка из Новосибирска, которая хочет не бояться.
Нити. Связи. То, ради чего стоит воплощаться.
* * *
На подоконнике — воробей. Маленький, серый, обычный. Совершенно земной.
— Привет, — говорит Александр.
Воробей смотрит на него, наклонив голову. Секунду — две — три. Потом чирикает и улетает.
Александр провожает его взглядом. Думает: интересно, помнит ли воробей свои прошлые жизни? Есть ли у него кредит перед Вселенной? Или птицы живут иначе — легко, без долгов, без страха?
Он улыбается.
Допивает чай.
Идёт к столу.
Открывает новый документ.
Пишет: «Глава первая. Что мы знаем о смерти».
И — продолжает.
* * *
КОНЕЦ