Мой Диксон

             
                Диксон — это форпост.
                Дальше только лед и мужество.



         Самолёт сделал последний разворот, и в иллюминаторе, сквозь дымку, проступила земля. Не земля даже — грань. Там, внизу, заканчивался материк и начиналось нечто безбрежное, свинцово-белое, не знающее жалости. В иллюминатор я увидел остров. Резко, как ножом, его пересекала струна взлётной полосы. Ан-26 тряхнуло на посадке, он пробежал по бетонке и замер в самом конце, у самой кромки Карского моря. Гул двигателей стих, и в салоне воцарилась тишина — густая, плотная, арктическая. Такую не услышишь на «большой земле».
Я вышел на трап, и первый же глоток воздуха ударил в лёгкие - чистый, острый, как осколок льда. Лето было в разгаре, август, но холод пробирался сквозь куртку, напоминая, кто здесь хозяин. Вот и приехали -будем работать. Машина, видавшая виды «буханка», довезла до причала, откуда катер должен был перебросить меня на материк, к основной части посёлка. Пока ждали, я смотрел на воду. Она была тяжёлой, маслянистой, и даже в штиль казалась таящей угрозу.
                Так начался мой Диксон.
          Первое, что понимаешь здесь - это не место на карте. Это состояние. Состояние постоянного диалога с безграничностью. Дома, прижавшиеся друг к другу на материковом берегу, кажутся игрушечными на фоне гор и бескрайней тундры, уходящей на юг, и такого же бескрайнего океана, уходящего на север. А на острове, напротив — молчание. Там стоят пятиэтажки-призраки. Я впервые подошёл к ним в один из редких безветренных дней. Скрипнула ржавая дверь в подъезде. Внутри пахло морозом, пылью и временем. На стене в чьей-то бывшей квартире висели часы со сломанными стрелками. Рядом висел календарь с застывшей датой. Время замерло, будто жизнь здесь остановилась в один конкретный момент, когда ушёл последний пароход с отчаявшимися жителями. Ветер гулял по пустым коридорам, выл в выбитых окнах. Это был памятник не людям, а самой Идее, великой и благородной — покорить эту ледяную пустыню. Распад Союза настиг Диксон, как внезапный ураган с Карского моря. Единый организм, чьей кровью было государственное финансирование, был внезапно обескровлен. Главная артерия — Северный морской путь — перестала пульсировать жизнью, её грузопоток иссяк до тонкой, прерывистой струйки. Порт, ещё недавно оглушавший гулом сотен судов, погрузился в ледяную тишину, нарушаемую лишь хриплым гудком редкого посыльного судна. Замолкли угольные шахты; научные институты, словно погрузились в спячку, стали сокращать штаты, теряя одно за другим свои звания «полярных столиц».
         Люди, ещё вчера ощущавшие себя покорителями и хозяевами этой ледяной пустыни, вдруг оказались ненужными в своей собственной крепости. Начался великий исход. Кто мог — спешно покидал форпост, уезжал на «большую землю», зачастую бросая в промёрзших квартирах всё, что не могли увести с собой: книги, мебель, старые фотографии в рамках. Посёлок начал стремительно пустеть. Пять тысяч душ... Четыре... Три... Население таяло, как весенний ноздреватый лёд, уносимый течением в небытие. За три десятилетия от прежнего жизненного уклада, от гордого звания «столицы Арктики» осталась лишь тень — тихая, вымороженная и медленно погружающаяся в беспросветное небытие. Военный форпост был ликвидирован. Люди покинули с трудом освоенные атрибуты, присущие воинским частям.
           Но Диксон не умер. Он затаился. Теперь его сердце бьётся в груди трёхсот человек. Я познакомился с ними быстро — в таких местах незнакомцев не бывает. Борисыч - старожил, глава администрации, работал в порту ещё при Союзе. Он показывал мне старые фото: оживлённые причалы, горы угля, улыбающиеся лица.
         - Жизнь кипела, — говорил он, закуривая на ветру. — А теперь... теперь мы хранители. Храним место.
Анна Семёновна, его супруга, учительница местной школы, учит здесь детей уже тридцать лет.
        - Мои выпускники разъехались, — говорит она, глядя в окно на играющих во дворе ребятишек. — Но кто-то же должен остаться, чтобы свет в окнах не гас. Чтобы медведи не думали, что тут совсем пусто.
        Их дни подчинены суровому ритму. Осенью начнется пурга — не погода, а живое существо. Она воет неделями, сметая всё. Видимость — ноль. Тогда между домами натягивают леера, верёвки, чтобы, выйдя за хлебом, не заблудиться и не замёрзнуть в двух метрах от дома. Жизнь замирает, сжимается до размеров тёплой квартиры, до треска в печи, до разговоров за чаем. А потом наступает полярная ночь. Солнце исчезает на месяцы. Тьма становится физической, её можно потрогать.
         Спасает только северное сияние — бесплатное, фантастическое шоу для избранных. Оно полыхает в небе зелёными и фиолетовыми сполохами и в эти минуты забываешь о холоде и изоляции. Чувствуешь себя частью чего-то грандиозного.
          Лето — короткая передышка. «Тёплым» здесь называют день, когда столбик термометра поднимается до +5. Сходит снег, обнажая каменистую, голую землю. Ни деревца. Только мох, лишайник да упрямая полярная ива, стелющаяся по камням. В это время жизнь выплёскивается наружу. Мужчины уходят на промысел — рыбачить в море, охотиться в тундре на оленя. Это не хобби, а необходимость. Привозные консервы — роскошь. Здесь ценят настоящий вкус горячей ухи из только что пойманного омуля или кусок мяса, добытого своим трудом. Зашел в местный магазин. Осмотрел скудный прилавок. Ценник на куриные яйца – удивил.
           - Так же, как и в Москве за десяток, – произнес я.
           -Это за одно, – пояснил продавец.
      Я пробыл здесь не так много. И за это короткое время понял, что Диксон меняет тебя навсегда. Он отшелушивает всё наносное, все городские привычки, всю суету. Здесь не до того. Здесь важно, чтобы дизель на электростанции не заглох, чтобы уголь для котельной успели разгрузить с последнего за навигацию судна, чтобы в пургу сосед проверил, как у тебя дела.
Однажды в сильный дождь я забрёл на мыс, где стоит обелиск в память о бое с «Адмиралом Шеером». Старая пушка грозно возвышается на позиции. Ледяной ветер со струями воды бил в лицо. Я смотрел на пустынный, серый океан и представлял, как здесь, в этой белой пустоте, в августе 42-го гремели выстрелы и люди, такие же, как я, вмерзшие в этот край, защищали не город, а идею. Идею того, что здесь, на краю, есть наш форпост.
        Сейчас от той идеи остались руины. Но остались и люди. Не герои в высоком смысле, а просто упрямые. Рыбак Василий, который читает стихи Есенина в своей избушке. Девчонка-фельдшер Лида, летающая на вертолёте за сотни километров к заблудившемуся охотнику. Старый нганасанин Таймыр, который может по ветру предсказать погоду точнее любой спутниковой системы.

       Мой Диксон — это не точка на карте. Это ощущение края. Края земли, за которым только лёд и вечность. Края возможностей, где проверяется, на что ты способен. Края эпохи, от которого остались лишь воспоминания в стенах заброшенных домов.
      Запланированная работа была выполнена. Пришло время улетать, и я вышел на тот же причал. «Буханка» уже ждала. Я оглянулся. Посёлок молчал. Только ветер гнал по улице дождливые струи воды. Уже белая ночь сменялась легкими сумерками. Но в окнах домов кое где горел свет. Ровный, неяркий, упрямый. Свет жизни, который не могут погасить ни пурга, ни время, ни забвение. Впереди снова путешествие на катере на аэродром, где стоит самолет-памятник. Полярный ИЛ-14.
              Памятник отважным полярным летчикам.
       Я сел в самолёт. Двигатели взревели, заглушив всё. Но внутри меня навсегда осталась та тишина, что встретила меня здесь. Тишина и свет на краю земли.

       Я верю в его возрождение. Северный морской путь будет функционировать и жизнь на Диксоне будет бить ключом. Это мой Диксон, это моя страна!