Фордо. Часы Судного дня

23 Хордада 1404 г. (13 июня 2025 г.)

Ночь в городе была чернильной и плотной, как нефть, которую мы так гордо качаем из недр, чтобы потом сжигать в топке истории. Тишина висела над улицами не мирным покрывалом, а дамокловым мечом, подвешенным на волоске из конского хвоста. В этом беззвучии чувствовалась вибрация — не акустическая, а онтологическая, словно сама ткань реальности, устав от напряжения последних лет, готовилась разойтись по швам.

Я лежала в кровати, глядя в потолок, и пыталась классифицировать виды бессонницы. Бывает бессонница влюблённого — сладкая, липкая, полная дофаминовых галлюцинаций. Бывает бессонница студента — кофеиновая, истеричная. А бывает бессонница гражданина Исламской Республики Иран — параноидальная, с привкусом металла во рту, когда ты ждёшь не рассвета, а звука, который разделит твою жизнь на «до» и «после».

Часы на стене тикали. Тик-так. Тик-так. Как те дурацкие часы на Палестинской площади в Тегеране, которые отсчитывали время до уничтожения Израиля. Кто бы мог подумать, что таймер работает в обе стороны?

Звонок в дверь прозвучал не громко, но в этой ватной тишине он был подобен выстрелу. Короткий, требовательный, лишённый вежливости.

«За отцом», — подумала я, натягивая джинсы. В последние месяцы это стало рутиной. Беспорядки, аресты, совещания. Мой отец, был ночным, да и дневным тоже, сторожем режима в нашем городе. Он уходил, чтобы защищать нас от хаоса, который сам же и помогал создавать.

Я вышла в коридор. Свет в гостиной горел тускло, отбрасывая длинные, изломанные тени.

Но это был не курьер из муниципалитета. На пороге стоял доктор Хасан Резаи. Начальник мамы. «Кардамон», как я теперь знаю из досье. Он выглядел так, словно его костюм был сшит из той же материи, что и ночь за окном — тёмный, поглощающий свет. В его руках был портфель, который он сжимал так, будто там лежали ключи от рая или коды запуска ада.

Родители стояли напротив него. Мама в халате, бледная, как мел. Папа в брюках и рубашке, с тем выражением лица, которое бывает у человека, узнавшего свой диагноз, но ещё не решившего, как об этом сказать семье.

Они говорили шёпотом, но этот шёпот был громче крика. Это был шёпот заговорщиков в библиотеке, которую они собираются поджечь.

— Доброй ночи, Насрин, — сказал доктор Резаи, заметив меня. Его голос был ровным, механическим.
— Не спишь? — спросила мама. Её рука нервно теребила пояс халата.
— Не успела, — я прислонилась к косяку, стараясь выглядеть так, будто мне всё равно. — Услышала звонок. Что случилось? Очередная инспекция МАГАТЭ решила нагрянуть в пижамах?

Резаи не улыбнулся. Похоже, юмор в нашем доме умер.

— Вам нужно уехать, — сказал он, обращаясь к родителям, но глядя на меня. — Из города. Срочно. Куда-нибудь подальше.
— Сейчас? — мама посмотрела на часы. — Хасан, что происходит?
— Захра, — он произнёс её имя так, словно это была формула. — Попроси Насрин разбудить Зейнаб. Пусть соберут вещи. Самое необходимое. Документы, деньги, тёплую одежду. Никаких гаджетов, кроме самых простых.

Мама кивнула мне.

— Насрин, пожалуйста. Разбуди сестру. Быстро.

Я пошла в комнату Зейнаб. Мой мозг, отравленный годами чтения между строк, уже выстраивал картину. Ночной визит. Срочная эвакуация. Это не учения. Это финал.

Зейнаб спала, сжимая во сне подушку. Ей четырнадцать, но во сне она выглядела пятилетней. Я потрясла её за плечо.

— Эй, спящая красавица. Подъём. Мы уезжаем.
— Что? Куда? — она заморгала, пытаясь сфокусировать взгляд. — Насрин, ты дура? Я только уснула.
— В деревню. Собирайся. Мама сказала.
— В какую деревню?
— Не знаю.
— А зачем?
— Затем, что взрослые решили поиграть в прятки. И мы водим.

Пока она запихивала в рюкзак какие-то кофты, я вернулась в коридор. Мне нужно было слышать.

Они стояли у окна.

— Думаешь, это серьёзно? — спросил отец. В его голосе не было страха, только усталость профессионала, который знал, что дамба когда-нибудь рухнет.
— Да, — ответил Резаи. — Они не спят.
— Кто «они»? — спросила мама. — Израиль?
— Они начали операцию. «Народ как лев». Поэтичное название для бойни.
— Это война? — слово повисло в воздухе, тяжёлое и холодное, как кусок урана.
— Надеюсь, что нет, — Резаи покачал головой. — Война подразумевает две стороны. А это… это хирургия. Они хотят вырезать опухоль.
— Опухоль — это мы? — горько усмехнулась мама.
— Опухоль — это наша работа, Захра. Центрифуги. Ракеты. Радары. Увезите детей. И можешь остаться с ними. В лаборатории может быть… жарко.
— Нет, — мама выпрямилась. В этот момент она была похожа не на испуганную женщину, а на статую Фемиды, только без повязки на глазах. Она видела всё слишком ясно. — Я отвезу их к маме Рустама и вернусь. Амирхана точно не отпустят с работы. А я… я должна быть там. Моя смена ещё не закончена.

Я вернулась в комнату. Зейнаб уже стояла с рюкзаком, похожая на испуганного воробья.

— Насрин, мне страшно.
— Мне тоже, мелкая. Но это нормально. Страх — это просто реакция организма на избыток реальности.

Мы вышли в гостиную. Рюкзаки за спиной. Готовы бежать. Беженцы в собственном доме.

И тут это началось.

Сначала — звук. Низкий, вибрирующий гул, идущий не с неба, а из-под земли. Сирена. Противовоздушная тревога. Она выла, как раненое животное, поднимаясь всё выше и выше, ввинчиваясь в мозг.

Зейнаб вздрогнула и прижалась ко мне. Я обняла её за плечи, чувствуя, как она дрожит. Моя маленькая сестра, которая знает тексты всех песен BTS, но не знает, как звучит смерть. Теперь узнает.

Отец подошёл к окну, но штор не отодвинул.

— Началось, — сказал он.

Он посмотрел на меня. Его взгляд упал на мою руку. Я сжимала телефон так, что экран мог треснуть.

— Ты звонила Адилю?
— Да.
— Ответил?
— Нет. Я написала ему.

Мама подошла, погладила меня по голове. Её рука была ледяной.

— Не волнуйся, доченька. С ним всё будет в порядке. В их доме есть подвал.
— Конечно, — ядовито подумала я. — Подвал. Лучшее место для первого свидания с апокалипсисом.
— Они не будут наносить удары по гражданским объектам, — сказал Резаи, глядя на свои часы. — Их цель — инфраструктура. Военные. Мы.
— Какая разница? — спросила я, глядя ему прямо в глаза. — Когда падают бомбы, они не спрашивают паспорт.
— Умные бомбы спрашивают, — ответил он. — У них это называется «высокоточное оружие».

Да. Гуманизм калибра 500 фунтов, подумала я.

Где-то вдалеке, со стороны Натанза, небо озарилось вспышкой. Беззвучной. Как будто кто-то включил и выключил солнце.

— Пора, — сказал отец. — Машина у ворот.

Мы вышли в ночь, которая перестала быть тёмной. Небо над Исфаханом расцветало огнями ПВО. Трассеры чертили в небе линии, пытаясь отменить неизбежное. Это было красиво и страшно. Абстракционизм войны. Кандинский, рисующий огнём на чёрном холсте.

Мы бежали. Мы были крысами, покидающими корабль, который мы сами и построили. И я думала: интересно, в учебниках истории что напишут — мы были жертвами или соучастниками?

Или учебников больше не будет?