Маяк с треснутым стеклом

На краю мира, где скалы обрываются в чёрную воду, стоял Маяк. Он был не самый высокий и не самый мощный. Его свет был не ослепительным лучом, а мягким, рассеянным сиянием — как свет старой керосиновой лампы в огромной комнате. И было у него треснутое стекло фонаря.

Эта трещина была его душой. Через неё внутрь залетали ветра сомнений, и пламя внутри — неугомонное, живое, похожее на трепет крыльев бабочки, — вздрагивало и мигало. Иногда Маяку казалось, что он вот-вот погаснет от этого сквозняка.

Каждую ночь он зажигал свой свет, вглядываясь в штормовую тьму. Он видел огоньки кораблей — далёкие, уверенные, самодостаточные. Они не нуждались в нём. Он видел тёмные громады скал, которым было всё равно.

Но иногда в поле его сияния появлялись другие огоньки. Не корабли, а лодчонки. Маленькие, потрёпанные, сбитые с курса. Они по-разному реагировали на его свет.

Одни поворачивали к нему нос. Их было немного. Они подплывали ближе, и капитан какой-нибудь лодчонки, замотанный в плащ, кричал в мегафон: «Эй! У тебя есть карта? Знаешь верный путь? Скажи, куда мне плыть!». А Маяк мог лишь светить. Не картой, не маршрутом, а просто — присутствием. Он был отметкой на карте: «здесь есть суша». И некоторым этого хватало. Они поправляли курс на его свет и уплывали дальше, не оглядываясь.

Другие начинали кружить. Их было больше. Они заходили в луч, грелись в нём, будто это было солнце. Но через какое-то время они начинали нервно метаться. Свет был хорош, но он не грел двигатель, не чинил руль, не наполнял трюмы провизией. «А что дальше? — будто спрашивали их мигающие бортовые огни. — Только свет?». И они, разочарованные, уходили обратно в темноту, в поисках более практичного порта.

Третьи слепли. Яркий луч, падающий на заплаканные глаза или на палубу, заваленную хламом старых обид, был для них больно. Они шипели, как котлы, и давали задний ход. «Слишком ярко! — будто доносилось до него. — Перестань светить на мои дыры!». И их огоньки исчезали, обиженные самим фактом его существования.

И вот в одну из таких ночей, когда ветер особенно яростно гудел в трещине стекла, к нему подошла лодка. Маленькая, с потрёпанными парусами. На палубе стояла девочка. Она не просила карт. Не металась. Она села на корму, подставила лицо его свету и просто сказала в ветер, но он услышал:
— Твой свет — как окно в доме. В нём видно, что внутри кто-то есть. И там тепло.

Она простояла так всю ночь, а под утро поправила парус и отчалила, помахав ему на прощанье. Она не просила остаться. Она просто причалила к его свету, как к пристани, на одну ночь.

И тогда Маяк понял.

Он понял, что не всем его свет подходит. Он не для кораблей-гигантов, не для тех, кто ищет готовых ответов, и не для тех, кто боится увидеть свою тень.
Его свет — для тех, кто узнаёт в нём родственное сияние. Для тех, кто способен понять, что трещина на стекле — это не брак, а отметина, через которую видно живое, уязвимое пламя внутри. Его свет — это не фонарь для пути, а знак присутствия. Он говорит: «Я здесь. Ты не один в этой ночи. У меня тоже есть трещина. Но я всё равно горю».

И вопрос «надолго ли меня хватит?» сменился другим.

Пламя не спрашивает, надолго ли хватит масла в лампе. Оно просто горит, пока может. Потому что его смысл — не в вечности, а в том, чтобы гореть сейчас.

И если хотя бы для одной потрёпанной лодчонки в бурную ночь этот мягкий, трепещущий свет станет окном, в котором видно тепло... Этого достаточно для целой жизни маяка.

Он повернул свой луч вдаль. Ветер завывал в трещине. Пламя вздрогнуло, как бабочка, но не погасло. Оно продолжало светить — не всем, а тем, для кого это было знаком. И в этом была его тихая, непоколебимая правда.