Москве с любовью, часть 1. 1

                Продолжаю публиковать воспоминания москвичей
              из подготовленной мною книги, вышедшей в 1994 году.  О.П.


                Н.К. Веселовская

                ЗАПИСКИ ВЫЕЗДНОГО ВРАЧА «СКОРОЙ ПОМОЩИ»

Я работала на станции «Скорой помощи» под руководством доктора Пучкова в 1940 - 1952 годах.
Александр Сергеевич Пучков (1887-1952) происходил из старинной купеческой семьи. Отец его С.В. Пучков, потомок голицынских крепостных, работал врачом на Московской Пастеровской станции. Александр Пучков пошёл по стопам отца. Первая мировая война застала его молодым врачом. Он попал в санитарный поезд, вывозивший раненых с фронта. В 1921 году он начал работать в Медицинском отделе Московского Совета, где стал заниматься организацией работ станции «Скорой помощи.
Александр Сергеевич добился утверждения штата врачей и фельдшеров, а также получил несколько разнокалиберных легковых автомобилей заграничных марок, переоборудованных сразу же для перевозки больных. Телефонные сигналы 03 были выделены исключительно для бесплатного вызова скорой медицинской помощи. При Институте им. Склифосовского был создан телефонный узел, куда сходились все сигналы 03.
Там дежурил старший врач и несколько телефонисток. Оттуда и поступали распоряжения о выезде бригад по указанному адресу. Решением Моссовета были установлены преимущества для машин  «Скорой» при движении по городу, особые знаки и громкие сирены.

В 1940 году, когда я стала работать на «Скорой», в Москве существовало уже семь подстанций: центральная, при институте Склифосовского и ещё шесть при крупных больницах.
Работали сутками, с 8 часов утра, через трое суток свободных, всегда в одном и том же составе - врач и два фельдшера. Согласно КЗОТу, бригада получала трехразовое питание из больничного котла. Если ночью не было вызовов, разрешалось спать, не раздеваясь и не разуваясь, чтобы быть в полной готовности к немедленному вызову. Время от записи вызова до выезда машины из гаража - не больше двух минут. Качество работы выездных бригад, время выполнения вызовов, точность диагнозов, устанавливаемых по результатам обследования госпитализированных в  стационаре -  всё тщательно контролировалось.
Бывали случаи, когда некоторых врачей освобождали от работы, в основном, за систематическое нарушение или невыполнение строгих правил работы.
В первое же моё дежурство вечером поступил вызов из милиции, повод - «лежит мужчина с окровавленной головой». Приехав на место, обнаруживаю, что он в состоянии опьянения. На месте происшествия собралась порядочная толпа зевак и, чтобы подойти поближе к лежащему человеку, мне пришлось перешагнуть через его ноги. В этот момент слышу громкий голос Пучкова: - Носилки!....
Обернувшись, увидела Александра Сергеевича. Он выехал вслед за мной, чтобы посмотреть, как будет вести себя новый врач, да еще на глазах у толпы. По возвращении Пучков сделал мне несколько тактичных замечаний о том, как серьезно надо относиться к травмам головы, особенно, у пьяных, как надо вести себя, чтобы внушить окружающим доверие и уважение к медицинскому работнику. Он упрекнул меня за то, что я перешагнула через лежавшего, как будто это был неодушевленный предмет...

Каждое утро при смене бригад Александр Сергеевич проводил «пятиминутки»: включал по селекторной спецсвязи все семь подстанций, а также дежурного старшего врача, решающего все сложные организационные вопросы и связанного с дежурными по Моссовету и Наркомздраву. Весь персонал слушал рапорты ответственных врачей каждой подстанции о работе за прошедшие сутки. Пучков комментировал события дня с медицинской и организационной точек зрения. Он постоянно требовал от нас не только просто оказывать квалифицированную медицинскую помощь, но гуманно, вдумчиво относиться к пострадавшим, к их родственникам и даже к случайным зрителям: «Вы должны всегда оказывать помощь так, как если бы это был самый близкий, родной Вам человек. В любом случай Вы и Ваша работа на виду. Вы представляете собой Советскую власть!..»

Помню такой случай во время войны: ребёнок лет 12-ти висел на подножке трамвая и был сбит с неё баррикадным заграждением, суживающим проезд. У него получился открытый перелом голени. По дороге в больницу выяснилось, что мальчик приехал из пригорода получать продукты по карточкам и плачет не столько от боли, сколько от того, что дома остались двое малышей, которым он уже не привезёт хлеба. Отец на фронте, мать в больнице, он старший. Я недоумевала, что тут можно сделать? Сообщила самому Александру Сергеевичу, сказав, откуда этот мальчик. Через несколько часов Пучков позвонил мне и сообщил, что он связался по телефону с Мособлисполкомом, там обещали временно поместить братьев мальчика в детское учреждение. За них можно не беспокоиться. Он просил меня позвонить в больницу, куда отвезли пострадавшего, чтобы ему передали, что все устроено.

Он требовал от всех нас замечать на вызовах все что могло бы стать причиной несчастных случаев, и таким образом собирал материал для активной и действенной их профилактики. Торопясь на вызов, мы обязаны были зорко смотреть, что творилось на улицах, и замечать ямы, открытые и неогороженные канализационные колодцы, производимые на проезжих частях улиц работы, отсутствие сеток на лестничных клетках и т.п. Обо всем этом мы должны были немедленно сообщать в наше оперативное управление для передачи дежурному по городу. Нарушения правил пожарной безопасности или правил охраны труда на производстве, которые могли привести к несчастному случаю, также должны были нами отмечаться.

Ещё до начала войны Пучков добился, чтобы с трамваев были сняты задние буфера, на которых любили кататься мальчишки: срываясь, они часто попадали под идущий следом транспорт. Во всем городском наземном транспорте были сделаны захлопывающиеся двери, чтобы исключить езду на подножках и ступеньках «зайцев» или граждан, спешащих на работу в часы пик. Надо сказать, что борьба с подобного рода нарушениями, которую вела милиция и дружинники с помощью штрафов и внушений, не имела результатов и никак не воспитывала людей. А меры, предпринятые по настоянию А.С. Пучкова, были радикальными Они вызвали у москвичей сначала изумление своей простотой, категоричностью, а потом были поняты и одобрены.  Все они способствовали сохранению здоровья, а иногда и жизни.

Пучков настоял, чтобы уксусная эссенция стала продаваться в трёхгранных бутылках, иначе в быту уксус путали с другими жидкостями, и бывали случаи отравления. В 1941 году, когда участились голодные обмороки, Пучков выяснил, что основная их причина  - потеря хлебных карточек в начале месяца. Начальник «Скорой помощи» предложил выдавать карточки не на месяц, а по декадам. Простейшее нововведение спасло тогда многих.
По его же инициативе в метро были введены ограждения перед эскалаторами и в местах скопления людей. Захлопывающиеся с силой двери вагонов метро были в месте смыкания снабжены эластичными прокладками, дабы исключить возможные травмы.

            Годы войны
Война сильно осложнила работу «Скорой». Многие врачи и фельдшеры были взяты в армию. и на плечи оставшихся легла двойная и даже тройная нагрузка. Мы работали уже не по 7 суток в месяц, а по 14 и более. Дополнительные трудности принесло затемнение города. На фарах всех автомобилей, включая наши, были установлены синие козырьки, резко уменьшившие видимость. В результате затемнения и общей нервозности стали гораздо чаще происходить столкновения транспорта и наезды на людей. На мой как-то заданный Александру Сергеевичу наивный вопрос о количестве пострадавших во время бомбёжек Москвы он сказал мне, что жертв от налётов немецкой авиации было гораздо меньше, чем от самого затемнённая (не назвав, конечно, ни той, ни другой цифры).

Всем работникам выездных бригад были выданы специальные пропуска МПВО (Московская противовоздушная оборона) для езды ночью и во время тревоги. Несмотря на опознавательные знаки машин «скорой», многочисленные военные патрули часто нас задерживали и проверяли пропуска и удостоверения личности. Эта излишняя бдительность и шпиономания особенно резко проявлялись во время осадного положения Москвы, когда немцы были на ближайших подступах к городу. Патрулям постоянно внушали, что могут быть воздушные десанты врага и в любое время могут появиться диверсанты, вот они и проявляли лишнее и не всегда обоснованное усердие.
Помню жуткий случай в декабре 41 года. Вызов на улицу Шаболовку «огнестрельные ранения». Приезжаем и видим: двое молодых солдат в обычной военной форме лежат неподвижно на снегу. Рядом военный патруль, милиция и машина военного коменданта города. Оказывается, патруль задержал этих двоих, прибывших в Москву из своей воинской части, но они просрочили время отпуска и, когда были остановлены патрулём, бросились бежать. Патрульные, конечно, стреляли - сначала по ногам, а затем выше. Оба были убиты наповал. Мы свезли их в морг на Госпитальной площади. Это были первые наши солдаты, убитые войной, которых я увидела, и потом долго не могла избавиться от тяжёлого впечатления.

С введением осадного положения и комендантского часа (20 октября 1941 года) движение на улицах затруднялось также и противотанковыми рвами, «ежами», баррикадами, так как готовились к уличным боям. Все это было снято и уничтожено только к весне, когда немцев отогнали далеко от Москвы.

            Воздушная тревога
При объявлении воздушной тревоги оперативное управление «Скорой» переходило с третьего этажа в подвальное бомбоубежище под Институтом, где была оборудована параллельная телефонная установка 03. Благодаря этому работа ни на минуту не прерывалась. После отбоя все возвращались на старое место.
Весь выездной персонал и в центре, и на подстанциях оставался в своих обычных дежурных помещениях, бомбоубежищ у нас не было, да и к чему было их устраивать, когда именно во время воздушных тревог у нас было больше всего работы, и мы чувствовали себя в своих машинах даже спокойнее, когда двигались, хотя по крыше автомобиля иногда стучали мелкие осколки от зенитных снарядов. Почему врачам не были выданы металлические каски для работы во время тревог - не знаю, но за всю войну никто из нашего персонала не был ни ранен, ни убит. Мы выезжали в простых фуражках и шапках с эмблемами, в шинелях, которые выделяли нас в толпе и облегчали взаимодействие с милиционерами, военными патрулями и населением.
На второй день войны, т.е. 23 июня, я дежурила при больнице им. Боткина (бывшей Солдатенковской). Недалеко от неё, на бывшем Ходынском поле находился первый московский аэродром. Для защиты его от немецких самолётов там были установлены мощные морские зенитные орудия. Когда вечером в тот день была объявлена по радио воздушная тревога и завыли сирены, стало страшно. Но когда загрохотали эти зенитки, непривычный, необстрелянный дежурный персонал пришёл в состояние неописуемого ужаса и растерянности: - «Что будет? Что нам делать?»

Я лично ощущала, что на меня надвигается какая-то злая сила и я искренне думала, что пришёл последний час н Москве, и моей жизни... Примерно то же ощущали и другие сотрудники. И вот, в эти первые минуты ужаса вдруг «заговорил» репродуктор селекторной связи и раздался знакомый, спокойный голос Пучкова.
Он сказал, что воздушная тревога объявляется всегда заранее для предупреждения населения, чтобы оно могло своевременно укрыться в бомбоубежище, что вражеские самолёты находятся ещё только на подступах к Москве, что их отгоняют мощные средства МПВО и не дадут прорваться в сколько-нибудь больших количествах, а наша работа остаётся такой же, как была, в ней ничего не изменилось, мы должны спокойно работать, как всегда.
Далее он сказал, что персонал подстанции безобразно беспечен в соблюдении правил затемнения, за что он объявляет выговор нескольким заведующим подстанциями, что док тор Горшков на 4-й подстанции по небрежности порвал штору, а на 4-й подстанции врач Полякова разбила стеклянный абажур настольной лампы, что подобная небрежность будет строго наказываться, и он уже отдал указание в бухгалтерию вычесть с виновных столько-то рублей за штору и абажур. Как все сразу встало на свои места! Если за такие пустяки собираются наказывать и вычитать деньги, значит, мы ещё живём и работаем! А здесь и вызов поступил («Кто-то упал и разбился»). И очередная бригада выехала успокоенная, как обычно.

Как потом оказалось, эта воздушная тревога была учебной. Проверялась готовность звеньев МПВО к действительным воздушным налётам немецкой авиации. Настоящие тревоги начались ровно через месяц, 23 июля, когда немцы продвинулись ближе к Москве. Налеты повторялись ежедневно- вечером и ночью, а иногда и днём, с чисто немецкой аккуратностью. Они очень дезорганизовывали жизнь города и изматывали население вынужденным сидением в бомбоубежищах, бессонницей и дежурствами в системе МПВО, на медицинских постах и в пожарных дружинах, на крышах и во дворах для тушения «зажигалок». Надо сказать, что большого количества вражеских самолётов к Москве не прорывалось, их отгоняли зенитки и истребители ещё на дальних подступах к столице.

            Октябрь 1941 года в Москве
Немцы рвались к Москве, продвигаясь все ближе и ближе. Около 450 тысяч жителей было мобилизовано на строительство укреплений по линии обороны столицы. Сама Москва жила трудной, тревожной жизнью. Уже в летние месяцы была эвакуирована часть населения (старики, дети, просто семьи, имевшие родных в провинции, люди боявшиеся бомбёжек). Эвакуировались многие правительственные учреждения.

К октябрю улицы города приобрели необычный вид: баррикады, ежи, противотанковые траншеи. Все окна в крестообразно наклеенных полосках бумаги, чтобы не разлетались осколки от взрывной волны. Окна первых этажей магазинов и учреждений заложены мешками с песком.

С объявлением воздушной тревоги и по вечерам в небо поднимались «колбасы» аэростатов. Мосты через Москву-реку были заминированы, как и некоторые важные объекты. Высокие здания, служащие ориентиром для самолётов, всячески раскрашивали. Водная поверхность реки местами была затянута зелеными сетками для камуфляжа.

Станции метро приспособили под бомбоубежища. С шести часов вечера прекращалось всякое движение поездов и громадный поток москвичей вливался внутрь. В первую очередь, до объявления воздушной тревоги, пускали женщин с детьми и стариков, а затем, после сирены - всех граждан. Люди шли с вещами - чемоданами, узелками, детскими колясками, одеялами и подушками и устраивались на всю ночь не только на станциях, но и в самих туннелях, где снималось электрическое напряжение. На рельсы укладывали деревянные щиты и на них располагались люди. Здесь не было слышно завываний сирен, треска зениток, гула самолётов, можно было кое-как поспать, а утром идти на работу.

Однажды ночью немецкая бомба упала на мелко проложенный участок радиуса арбатского метро первой очереди, ближе к станции метро Смоленская и пробила его насквозь. От самой бомбы бед было немного, так как она разорвалась над пустым туннелем, но воздушная волна вызвала панику. Все бросились к выходу... было много жертв.
Временами слышен был по ночам орудийный гул со стороны Ленинградского шоссе, от Химок, там шли бои на самых подступах к Москве. Ходили слухи, что отдельные немецкие мотоциклисты заскакивали совсем близко - будто бы их видели.

Многие наши женщины-врачи, имевшие детей, эвакуировались ещё летом. Мне предлагали вывезти сына Костю с интернатом школы, но я не хотела с ним разлучаться, и вначале думала тоже уехать с Костей и мамой. Но, когда я обратилась к Александру Сергеевичу за разрешением, он отказал, так как на «Скорой» оставалось очень мало врачей для обслуживания населения. Кроме того, он уверял,» что Москву не сдадут. Чтобы окончательно успокоить меня, он сказал, что «Скорая»  будет работать до последнего момента боев за Москву и уедет вместе с войсками и в их составе. Он дал слово, что в этом случае погрузит весь свой персонал в сантранспорт МПВО, и я смогу взять с собой мать и сына. Я настолько верила ему, что совершенно успокоилась и вернулась к работе.

            Дни паники
16-го октября я дежурила на центральной станции. Поступил вызов в кино «Уран» на Сретенке - «плохо с сердцем у женщины!» Там только что кончилось партийное собрание Дзержинского района, народ валил из зала навстречу нам. В фойе пожилая женщина, на вид интеллигентная, бьётся в истерике, рыдает. Окружающие ее скупо отвечают на вопросы «расстроилась.... Я как могла успокаивала ее, уговаривала, поила валерьянкой, а тем временем мои фельдшеры вели, как обычно, «глубокую разведку». Они всегда на вызовах, за моей спиной досконально выясняли всю подоплёку данного случая, а потом сообщали мне.
Когда женщина немного успокоилась и ушла домой, по дороге на обратном пути мне рассказали, что на партсобрании района был разговор о безнадёжности обороны города, давался неофициальный совет-разрешение: «Спасайся кто и как может!»
Ночью мы продолжали выезжать на вызовы, все было, казалось бы, как и раньше, без особых происшествий, но рано утром 17-го октября поступил вызов в здание НКВД на Б. Лубянку, куда мы никогда не ездили, в тот самый громадный дом, мимо которого всегда все проходят с опаской, не задерживаясь. Поводом был «приступ болей у мужчины».
Приезжаем. У входа с улицы встречает мужчина в форменной одежде. По его знаку часовой- солдат с автоматом-пропускает нас внутрь. Вестибюль пуст. Встречающий ведёт нас по лестнице наверх, на 5-й этаж, говорит, что лифт не работает... На площадке каждого этажа стоят часовые с автоматами и молча пропускают нас - врача и двух фельдшеров в форменной одежде с ящиком-аптечкой. В длинных, пустых коридорах людей не видно, в воздухе летают черные хлопья от сожжённых бумаг, пахнет гарью.
Наконец провожатый подходит к обитой кожей двери и открывает ее. Входим сначала в тамбур, потом через другую такую же дверь в большую светлую комнату. По ней мечется со стонами майор НКВД, бледный, весь в холодном поту, с расширенными зрачками. На мой вопрос, что с ним, говорит, что это его обычный приступ мочекаменной болезни. Осматриваю его, даю приказание фельдшеру сделать инъекцию морфия с атропином, самостоятельно проверяю ампулы, из которых тот набирает лекарство в шприц.
В это время больной продолжает ругать свою санчасть: «Гады, мерзавцы, такие-сякие, трамтарарам!». Успокаиваю его, говорю, что ведь мы-то приехали быстро и сейчас сделаем все, что требуется, боль пройдёт и он сможет поехать с нами в больницу, где ему сделают горячую ванну, в все успокоится, и не надо волноваться... «Как, разве московские больницы ещё работают и принимают больных?» Отвечаю спокойно и с гордостью: «Мы все на местах! И работаем как всегда!.. Вот ведь к вам-то мы приехали от Склифосовского за несколько минут!»  Молчит, смотрит в сторону. Отвозим его в приёмный покой. Вежливо прощаемся.

Днём 17-го октября было много выездов, мы ездили почти без перерыва. На уличные случаи столкновений автомашин, и к людям, бежавшим в панике и попадавшим под транспорт, и к тем, кому просто становилось очень плохо от волнения, от того, что они несли тяжёлые чемоданы, узлы и детей. Были и просто истерические состояния, и тяжёлые сердечные припадки, и даже смертельные случаи, когда сердце не выдерживало волнений. Была я и в помещении Совнаркома, который располагался до войны в Верхних торговых рядах на Красной площади. Там в истерике и аффектированном состоянии находился один из ответственных сотрудников, который опоздал к моменту эвакуации своего управления и сильно негодовал, как это без него уехали...

А в остальном мы работали как обычно: тяжёлых больных везли в приёмные отделения больниц, истериков отпаивали валерьянкой в больших дозах и оставляли их на месте, поручая заботам родных или сотрудников.

В этот день мне привелось побывать и на Мясокомбинате им. Микояна. Подъезжаем к воротам, они открываются, пропуская нашу машину. Громадный заводской двор полон. Через толпу возбуждённых рабочих нас вводят в контору. Там трое мужчин средних лет в изорванной и окровавленной одежде и несколько молчаливых сотрудников. Осматриваю потерпевших. Их лица -  в громадных сплошных кровоподтёках и ссадинах, заплывшие и опухшие глаза, из рассечённых губ и носов сочится кровь. Поднимаем рубашки - их спины представляют сплошной кровоподтёк. Видимых переломов нет. Сознание ясное, самочувствие угнетённое. Что случилось? Эти трое - заводской «треугольник» (директор, секретарь парторганизации, завхоз) ещё ночью нагрузили грузовик окороками, колбасами, тушами свиней и хотели уехать, захватив и кассу завода. Рабочие остановили их в пути, вернули на завод и избили. «Били окороками, тушами, ничего не жалели, до полного своего удовлетворения...»  Когда мы вели этих троих через двор к машине, люди расступались, освобождая проход, и издевались над ними: хохотали, улюлюкали, свистели....


Оказывается, в эту ночь и утро такое же происходило на многих заводах, предприятиях, учреждениях. Рядовые рабочие, возмущённые бегством и хищением, устраивали засады на шоссе, ведущем из города на восток. Они задерживали машины, не пропуская никого без осмотра груза и документов. При обнаружении воровства грузовики задерживали, поворачивали их обратно, а беглецов или избивали или отпускали пешком на все четыре стороны.

Возвращаясь с вызовов, коллеги-врачи делились своими впечатлениями о том, что делалось в городе и больницах. Типичная картина: за ночь или утро «треугольник» больницы тайно уезжал на машинах, главным образом на грузовиках, захватив с собой казённые деньги, деньги больных, сданные в кассу на хранение, продукты, мануфактуру и белье, все, что было ценного, чтобы не оставалось немцам!..

Через несколько дней, когда было введено (с 20 октября 1941 года) осадное положение и приняты меры военной комендатурой - усилены патрули, введён комендантский час, поставлены контрольные пункты на дорогах, ведущих из Москвы, все утихло. Некоторые сбежавшие позднее стали возвращаться обратно, запасшись различными «командировочными» справками и прочими ссылками на служебную необходимость их выезда из города. Они хотели занять свои прежние должности, но это удавалось не всем. Так, директор Института им. Склифосовского, сбежавший ночью 16-го октября не только с кассой, продуктами н ценными вещами больных, но и с оружием раненых военных, привезённых с подмосковного фронта, был немедленно заменён патологоанатомом проф. Русаковым.
«Эвакуировавшейся» ещё ранее под каким-то предлогом проф. Г-ой тоже не удалось вернуться на своё прежнее месте заведующей травматологией института. У неё были какие-то большие связи в верхах. Рассказывали, что при отъезде ей был предоставлен целый товарный вагон и она вывезла из Москвы свою мебель красного дерева и огромную библиотеку.
С.С. Юдин, заведовавший чистой хирургией и до того бывший в умалении, с отъездом Г-ой возглавил всю хирургию и травматологию.
В Больнице хирургии и травматологии детского возраста им. Тимирязева (Б. Полянка) было иначе. Ее директор, доктор Дамье, не только не уехал, но и не допустил бегства «треугольника», о чем с гордостью за него и за свою больницу сообщила нам дежурная санитарка приёмного покоя, когда мы туда приехали с больным ребёнком. Она сказала, что почти все врачи взяты в армию, и их заведующий доктор Дамье просто не выходит из больницы.

«Командированные возвращенцы» часто устраивались на других тёплых местах и первыми получали медали «За оборону Москвы» по спискам Наркомздрава. Александр Сергеевич  Пучков, который ни на минуту не выпускал из рук дело оказания скорой медицинской помощи населению военной осаждённой Москвы, не получил этой медали по первому списку. Мы, его сотрудники, были этим очень возмущены. А дело оказалось очень простым и скорее стало известно во всех подробностях.

В день паники, т.е. 17 октября, нарком здравоохранения СССР приказал Пучкову подать весь транспорт «Скорой» к зданию министерства для вывоза «ценностей, архива» и... сотрудников. Александр Сергеевич категорически отказался: «Я нахожусь не в Вашем подчинении, а в ведении ПВО города Москвы и транспорт Вам не дам!»... Обозленный нарком и не включил Пучкова в свой список награждаемых. Александр Сергеевич и его сотрудники получили полагающиеся им медали «За оборону Москвы только по представлению ПВО, позднее. Таков анекдот!.. Тогда и мне была вручена медаль 0099903.
Работники здравоохранения, которые во время паники вели себя недостойно, запятнали себя, начали распускать слухи, что Пучков ждал немцев, готовился служить им со своей «Скорой» и надеялся получить портфель министра здравоохранения в новом правительстве, подчинённом немцам. Это говорили, вернее, нашёптывали его недоброжелатели, которые ещё не знали, слетит он или ещё возвысится. Но Александра Сергеевича хорошо знали по самоотверженному труду, особенно в тяжелее военные годы, и в обиду не дали.
В конце октября и в ноябре из районов Замоскворечья стали поступать на «Скорую» один за другим вызовы: «Отравление»... «Умирает!»  Все заболевшие, пока они были живы и могли отвечать на вопросы врачей, сознавались, что выпили спирт, купленный на Даниловском рынке у старухи, и описывали ее вид и одежду.
В то время на спирт или водку можно было выменять все, что угодно, особенно у военных или шофёров, проезжавших через Москву. За поллитровку 400-500 г масла или сала.
По сигналам «Скорой» этими случаями повторяющихся отравлений занялась прокуратура, НКВД и милиция. На Даниловский рынок брошены сотрудники в штатском и старуха вскоре была задержана с поличным. Она созналась, что продавала спирт, принесённый ее мужем из лаборатории. А что это метиловый спирт, который является смертельным ядом, они с мужем не знали. Муж ее работал сторожем в одном из институтов на Б. Калужской и в дни паники принёс домой несколько больших бутылей «со спиртом», найденных среди брошенных на произвол судьбы химических реактивов.

Были еще массовые отравления антифризом, главным образом, шоферов и солдат (наступала слепота и смерть). Вспоминаю один такой вызов в воинское соединение. Солдат-шофер автороты отлил антифриза и «угостил» товарищей в результате мы застали несколько трупов и увезли в госпиталь двух солдат в очень тяжёлом состоянии.
                Продолжение следует