Записки моей бабушки. Часть 4

   В сентябре сорок третьего я вышла на работу в одну из московских школ. Все так же ждала от  Толи писем, так же тревожилась, но вместе с тревогой была и надежда, ну и потом со мной рядом были мама и сестра Валентина, а свой своему, как говорится, поневоле друг.

   В августе сорок четвёртого года моего мужа, он к тому времени был уже подполковником, тяжело ранило в Белоруссии под Витебском. Он долго лежал в госпитале, долго лечился. Потом его направили в подмосковный военный санаторий, если я правильно помню, он был в Перхушково. Я ездила туда регулярно. Брала с собой Леночку. Мы ведь не виделись с июля сорок первого, больше трех лет. Леночке было уже четыре года. Отца она конечно не помнила, но сразу же признала. Она к нему тянулась, была светленькая, глазки мои, серо-голубые, Толя называл ее своим солнышком. Несколько раз я ездила туда одна, мы наслаждались каждой минутой, буквально растворяясь друг в друге. Но однажды я чуть все не испортила.

   Я никогда не заговаривала с ним о фронте. Он мне тоже ничего не рассказывал. А тут меня как бес под язык пихнул. Я, дура такая, взяла и спросила его "А каково там, сильно тяжело?" Пожалела сразу же. Он вздрогнул, лицо стало каменным. Глаза и без того темно-карие стали черными, зрачки превратились в два пистолетных дула, в белках засверкали темно-голубые молнии, и смотреть жутко, и оторваться невозможно. Я похолодела, сжалась, думала, он меня если ударит сейчас, я живая не уйду. А он прижал своей тяжёлой рукой меня к стулу и спросил тихим голосом, почти шёпотом, но в этом голосе клокотало еле сдерживаемое бешенство: "Что, интересно тебе?". И начал рассказывать. Таким же тихим голосом, но то и дело срывался на крик. Он рассказывал мне о смерти, о боли, о том как гибли на его глазах товарищи, о зверстве фашистов, что они творили в городах и сёлах, которые он освобождал. Слова перемешивались с самой грубой, отборной матерной бранью, какой он никогда в обращении со мной себе не позволял, с бешеной яростью, стегали, как кнут, наотмашь.  И курил, курил без конца, прикуривая одну папиросу от другой, обдавая меня горьким, едким дымом. Я сидела ни жива, ни мертва, не думая, как выбраться. Так  страшно мне не было ни до этого, ни потом. Когда мне удалось наконец выскочить, путаясь в платье, из его комнаты, я опрометью не оглядываясь бежала до остановки. Села в автобус, а меня колотит крупной дрожью. Два дня я к нему не ездила, боялась. Когда приехала, он встретил меня по-прежнему ласково и приветливо. Ни  словом не напомнил о произошедшем. А я поняла, что эта тема табу. Когда Лена, уже учась в институте, спросила меня, почему отец никогда не говорит о войне, я ей сказала, что один раз я имела неосторожность спросить его об этом и повторения мне не хочется. Сам он детям о фронте ничего не рассказывал, а они не спрашивали, потому что понимали, что не стоит бередить раны.

  Вскоре после этого, его выписали, и он уехал на фронт. А я осталась в Москве.

  С вашего позволения, я прерву рассказ бабушки, чтобы не получилось бездушного цитирования чужих записок. Я ведь тоже живой человек, и когда я их читал, воспоминания вставали передо мной.Тема войны была запретной и для нас, внуков. Я не помню, чтобы он нам о ней рассказывал, делился воспоминаниями. Я никогда не видел вживую деда в форме, при мне по крайней мере он ее ни разу не надевал. Бабушка мне уже взрослому,  в мой последний приезд к ней, перед моей  отправкой в Чечню, если я правильно помню, в 2003 году, рассказывала, что ей так и не удалось его затащить в школу, где она работала, для того, чтобы он выступил перед учениками. Тогда же ветераны ходили по школам регулярно. Он все время находил какие-то отговорки. Случай в санатории, когда дед так рассказал бабушке про войну, что напрочь отбил желание к подобным расспросам, мне известен, бабушка мне о нем тоже рассказывала. Но я вспоминаю один случай, мне было лет наверное восемь. Я гостил у деда с бабушкой в Москве, это было первое лето, когда меня отправили туда на все летние каникулы. Мы с дедом были в то лето самые лучшие друзья. Понятно, что дети есть дети, а восемь лет это возраст, когда все хочется знать. И вот я тоже спросил деда: "Дедушка, а ты на войне был?" Безо всякой задней мысли, мне очень хотелось гордиться тем, что мой дедушка тоже ветеран. Понятное желание, да? Бабушка при этом присутствовала. И я помню, как она вздрогнула и побледнела. А дед положил мне руку на плечо  и сказал:"Да, был. Война это очень плохо и страшно. Давай, Пашок, не будем о ней говорить." Бабушка потом меня очень сильно отругала. То что на войне действительно страшно, я в Чечне испытал на себе, попав в боестолкновение на одной из спецух. И, самое важное, это не дать страху завладеть тобой, перебороть его и сделать все, что от тебя требуется. Я не назову это мужеством, наверное это уверенность в себе, в товарищах, которые рядом с тобой, в командирах. Мне с ними повезло. Может быть, поэтому я и вернулся невредимым. Кстати, о Чечне вспоминать тоже не люблю.