Не стать каплей

   Однажды к Мудрецу пришёл Человек, сгорбленный под невидимой, но ужасающей ношей. Его глаза были потуплены, плечи втянуты в шею, будто он вечно ждал удара.

— Учитель, — прошептал он, и голос его был похож на скрип несмазанной двери.
 — Во мне живёт Тишина. Но это не мирная тишина. Это — Надзиратель. Она не кричит, как гнев, и не зовёт бежать, как страх. Она шепчет. И от её шёпота я исчезаю. С каждым днём я всё меньше. Помоги мне.
— Что она говорит? — спокойно спросил Мудрец.
— «Замолчи. Ты только опозоришься», — выдохнул Человек. — «Посмотри на себя. Кто ты такой, чтобы говорить? Сожмись. Стань невидимкой. Может, тогда тебя не заметят и не выгонят». Я так устал.
Мудрец молча принёс два ковра и разложил их.

Первый был старым, уютным, с ярким красивым узором, на котором было одно тёмное пятно.

— Это Вина, — сказал Мудрец. — Она указывает на поступок: «Здесь пятно». Его можно отчистить. Узор жизни останется целым и прекрасным.

Затем он развернул второй ковёр. С лицевой стороны он был ослепителен — выткан из золотых нитей безупречности и серебряных узоров отстранённости.

— Потрогай изнанку, — попросил Мудрец.

Человек коснулся ткани — и отдёрнул руку. Под роскошной поверхностью была холодная, сырая труха, которая рассыпалась под пальцами.

— А это Стыд, — тихо произнёс Мудрец. — Он никогда не кричит о пятне. Он нашептывает: «Пятно — это ты. Сама ткань твоего существа — гнилая. Твоя задача — лихорадочно вышивать лицевую сторону, чтобы никто не догадался».

— Почему это так больно? — голос Человека сорвался. — Будто раскалённый гвоздь в груди. Я не могу думать, когда она говорит!
— Потому что для древней части твоей души быть изгнанным из круга — значит умереть, — объяснил Мудрец. — Твой Надзиратель — это искажённый крик инстинкта: «Замри! Сожмись! Стань призраком — и выживешь!» Боль — это сигнал древней тревоги, не более.
— И как же ЖИТЬ с этим?! — вырвалось у Человека уже не в отчаянии, а с горькой яростью. — Как дышать, если каждый вдох кажется тем, на что я не имею права?

Первый шаг: Сосуд, а не чернила.

Мудрец подошёл к окну, где стоял кувшин с молоком, и капнул в него чёрной туши.

— Твой Надзиратель хочет, чтобы ты стал этой каплей. Чтобы ты растворился в ней и сказал: «Я — чёрное, я — плохое». Не становись ею. Стань сосудом. Скажи: «Во мне есть чистое молоко. И теперь в нём есть капля черноты, которую я наблюдаю». Отдели себя от голоса. Ты — не он. Ты — тот, кто его слышит.

— Но я всё ещё чувствую эту черноту, — прошептал Человек. — Она холодная и одинокая.

Второй шаг: Пригласи друга.

— Значит, пришло время согреть это место, — сказал Мудрец и нарочито неловко задел рукой глиняную вазу. Та разбилась, рассыпавшись по полу.
— Что бы ты сказал мне сейчас, если бы я был твоим лучшим другом? — спросил он, глядя на осколки.
Человек замедлил дыхание.
— Я бы сказал… «Бывает. Дай я помогу собрать». И не стал бы осуждать.
— Стань себе этим другом, — мягко сказал Мудрец. — Надзиратель кормится твоей жестокостью. Оставь его голодным. Отнесись к своей ране с тем же состраданием, с каким отнёсся бы к моей.

Третий шаг: Шаг навстречу страху.

— А что потом? — спросил Человек, и в его голосе впервые появилась твёрдая нить.

— Потом — сделай то, чего он боится больше всего. Он приказывает прятать глаза? — Встреться взглядом с солнцем в окне. Он шепчет, что твой голос никому не нужен? — Произнеси вслух: «Я здесь». Это не будет громко. Но для твоего Надзирателя это будет раскатом грома. Ты разорвёшь заклятие «замри».

Стыд, — добавил Мудрец, — умирает не от битвы, а от произнесения его имени в безопасном пространстве. В темноте молчания он бессмертен.

Человек поднялся. Его плечи всё ещё были скруглены привычной тяжестью, но взгляд больше не бежал по полу. Он поймал взгляд Мудреца и кивнул. Несколько раз глубоко вдохнул, как бы пробуя новое право — право на воздух.

— Она говорит: «Не смей. Ты вернёшься к старому», — тихо сказал он, уже не слиянно с голосом, а отмечая его.

— А ты ответь, — подсказал Мудрец.
Человек сделал шаг к двери, остановился и чётко, в тишину комнаты, произнёс:
— «Это — голос моей Тишины. Но сейчас говорю и делаю — я».

   Он вышел. Тяжёлый плащ Надзирателя не исчез, болтаясь на его плечах. Но теперь Человек знал: это не его кожа. Это всего лишь плащ. Его можно было расстегнуть. А можно было — и он впервые подумал об этом — вовсе снять и оставить на обочине, когда силы будет достаточно.

  А навстречу ему уже светило солнце, которому было всё равно, цел ли ковёр души или нет. Оно светило просто потому, что наступил день.