Фордо. Аврора над пустыней

14 Тира 1404 г. (5 июля 2025 г.)

В ту ночь, когда небо раскололось, я видела Северное сияние.

Оно было здесь, над пустыней Деште-Кевир, над растрескавшейся глиной Ирана, где дожди забыли дорогу ещё до моего рождения. Оно танцевало зелёными и фиолетовыми лентами, извиваясь, как призрачные змеи. Оно двигалось медленно, как дыхание огромного зверя, который проснулся под землёй и теперь дышит нам в лицо. Оно не было похоже на то, что показывают в документальных фильмах про Норвегию. Оно было грязным, как бензин в луже. Невозможным. И красивым до тошноты. Как будто Аллах вывернул небо наизнанку и показал его внутренности.

Мне никто не поверил.

Тётя Нилу — госпожа Нилуфар Йезди, которая просит всех, чтобы её звали тётя Нилу — сказала, что это просто отсветы пожаров. «Нефтехранилища горят, деточка. Или склады боеприпасов. В Куме, говорят, всё небо красное». Она месила тесто, и её руки, белые от муки, напоминали руки призрака. Она пыталась создать хлеб из пыли и страха, и у неё это получалось.

Зейнаб не поверила, потому что спала. В свои четырнадцать лет она обладает сверхспособностью игнорировать конец света, если он не транслируется в ТикТоке. Она лежала на матрасе, свернувшись калачиком, с наушниками в ушах, слушая какой-то новый мальчишеский K-pop, который записали в мире, которого, возможно, уже не существует. Батарейка в её плеере садится. Когда она сядет окончательно, Зейнаб проснётся в тишине, и это будет самый громкий крик в истории.

Захир не поверил. Захир, который дежурил в ту ночь на блокпосте у въезда в деревню, потом клялся, что ничего не видел. Только вспышку, как будто солнце взошло с севера. Он сказал, что я перегрелась на солнце. «Насрин-джан, иди спать. Ночью тени играют с разумом злые шутки». Он смотрел на пустую дорогу, будто ожидая врагов, но враг уже был здесь. Враг был в небе, в воздухе, в самой структуре света.

А я той ночью сидела на крыше и смотрела, как аврора бореалис лижет верхушки гор Загрос. Я знала, что это значит. Это не чудо. Это ионизация. Это магнитная буря, вызванная тем, что случилось там, на севере, в Фордо. Небо кровоточило электронами.

А потом пошёл дождь.

Впервые за три года засухи, превратившей Исфахан в пыльную чашу. Капли были тяжёлыми, маслянистыми, тёплыми. Они падали на сухую землю с шипением, как слюна дьявола на раскалённую сковороду. Люди выбегали из домов, подставляли лица, ладони, вёдра. Они смеялись и плакали. «Рахмат! Милость Аллаха!» — кричали они. Тётя Нилу вынесла тазы.

А я стояла под навесом и дрожала. Потому что я дочь физика. И внучка богослова. И я знаю, что дождь после Северного сияния в пустыне — это не милость Аллаха. Это приговор. Это атмосфера, выблёвывающая то, что в неё закачали.

Но я не знаю, радоваться этому дождю или нет. Поливает ли он наши посевы или убивает их? Смывает ли он грехи или пропитывает землю ядом, который будет светиться в темноте через тысячу лет?

Связи нет уже две недели. Мобильные молчат — мёртвые кирпичи. Интернет исчез, как Атлантида. Даже Старлинк, этот белый чемоданчик надежды, который привёз генерал Алави, молчит. Диод не горит. Спутники Маска ослепли или сгорели, или просто отвернулись от нас, решив, что Иран больше не заслуживает быть онлайн.

Генерал Алави. Добрый дедушка с глазами волкодава. Он оставил нам этот терминал и папки. Несколько пачек документов с грифом «Совершенно секретно». Наверное, он думал, что это наша страховка. Или наше наследие.

Я читаю их при шуме генератора, пока дождь барабанит по крыше, отбивая ритм распада.

Читаю досье на собственную мать.

«Уязвимость типа L-F (латентный ресурс)».

Какая прелесть. Эти ублюдки в черных костюмах, эти архитекторы теней, говорят о моей маме, как о баге в программном коде, как об ошибке компиляции, которую можно эксплуатировать. Они разобрали её душу на байты, классифицировали её страхи, индексировали её любовь. Она для них не человек. Она — функция. Переменная в уравнении, которое они решали тридцать лет.

Интересно, а ревность моего отца они классифицировали как «уязвимость типа J-H (jealous husband)»? Или как «критический сбой в системе безопасности»?

Они превратили нашу семью в набор аббревиатур. L-F. HUMINT. OSINT. И теперь, сидя в этой глиняной хижине, слушая, как радиоактивный дождь стучится в окно, я читаю некролог по нашему детству, написанный на сухом, бездушном канцелярите спецслужб.

Мы даже не знаем, живы ли они. Мама, папа. Адиль. Они остались там, в эпицентре.

Может быть, они уже стали тенями на стене, как в Хиросиме, про которую рассказывала мама. Может быть, они превратились в свет, в тот самый свет, который я видела тем ранним утром в ещё ночном небе. Зелёный и фиолетовый. Красный… Папа и мама, танцующие в ионосфере, освобождённые наконец от лжи, от долга, от гравитации вины.

Дождь усиливается. Он пахнет не озоном и не пылью. Он пахнет металлом. Ржавым, старым железом. Как вкус крови во рту.

Тётя Нилу зовёт меня пить чай. Чай с дождевой водой.

— Иду, тётя Нилу, — кричу я.

Я закрываю папку. «Уязвимость типа L-F».

Нет, мама. Ты не уязвимость. Ты была единственным, что удерживало этот мир от распада. Ты была сильным взаимодействием, которое держало ядро вместе. А теперь тебя нет, и мы распадаемся. Период полураспада семьи Мусави подходит к концу.

Я иду пить чай. Если это конец света, то пусть он будет с привкусом кардамона.