- Одна Мастерс поступила, как полагается человеку, наделённому интеллектом, последовательно и адресно, - насмешливо заметил Хаус. - Остальные ведут себя, как идиоты, и нападают на ни в чём не повинного Орли. И ты туда же. Вот скажи мне, пожалуйста, чего ты на него окрысился? Конечно, Леон его больше интересует, чем каждый из окружающих его типов в белых халатах или без оных. Ты же не ждёшь, что он начнёт корчиться от сострадания и оплакивать наших покойников? Потому что если ты этого ждёшь, ты - ещё в большей степени кретин, чем кажешься.
- Ну, ты у нас один гений, - криво усмехнулся Уилсон. - Ни на ком не срываешь зло, объективен до тошноты, взял Харта на лечение без возражений, как велит врачебный долг.
- С возражениями, потому что случай Харта - скука. А не потому, что он нехороший мальчик.
- Ты врёшь, Хаус, - торжественно заявил Уилсон. - Если бы это было так, ты уже весело болтал бы и с Орли, и с Хартом, а ты их обоих избегаешь.
- Я избегаю личных контактов с пациентом и ухаживающим за ним - это сенсация! Ах, нет, я ошибся: это не сенсация - я всегда так делаю.
- Ты никогда так не делаешь, когда речь заходит об Орли и Харте.
- Значит, я осознал несправедливость этой сегрегации, - отрезал Хаус, и Уилсон, сообразив, что его не переговоришь, обратился к более насущным материям:
- Я не собираюсь здесь бесконечно залёживаться. Мне нужно кресло. Пусть оно не будет таким же функциональным, как моё, но на время любое сойдёт. Для пари с Кадди ты, помнится, без труда нашёл.
- И тебе найду без труда, но у тебя не только с креслом проблема, насколько я помню. У тебя сотрясение мозга и вывих, по-моему?
- Растяжение. И сотрясение лёгкое.
- Да? В карте написано: «Средней степени тяжести». А, учитывая твои внезапно открывшиеся способности к гимнастическим упражнениям и бальным танцам, ещё вопрос, только ли сотрясение. И до подробной визуализации в магнитном поле я на этот вопрос не отвечу.
- Визуализации в магнитном поле? - Уилсон нахмурился. - Ты не о сотрясении думаешь. Ты думаешь, что у меня метастазы?
- Я думаю, что у тебя классический случай вторичной канцерофобии. МРТ позволяет лучше рассмотреть мягкие ткани, в частности, некрозы и кровоизлияния. Ты в курсе, да? Кстати, на чьё имя твоё начальственное завещание? На моё или на Блавски?
- На Блавски, - виновато признался Уилсон.
- Не сопи носом. Всё правильно. Сейчас её кисло придётся в условиях полицейского расследования и журналистской осады - мне на её место ничуть не хочется. И ты не торопись, поболей, пока дают.
- Найди мне кресло, - упрямо повторил Уилсон.
- Найду.
Леон не знал, что происходит в больнице - ему никто ничего не говорил - он только чувствовал, что что-то происходит. Это тревожило, взвинчивало его, каждый пустяк раздражал. Орли он так и не видел с тех пор, как отключился у Чейза в автомобиле, спросил о нём, но внятного ответа не получил. Женщина-врач, супруга Чейза, обещавшая делать ему больно, больше не возвращалась, сам Чейз тоже не появлялся. Несколько раз заходили другие врачи, более-менее знакомые и не слишком: нефролог который наблюдал за ним после пересадки - не местный - из «Учебный Госпиталь Принстон-Плейнсборо»; здоровый негр, который, молча, списал что-то с висящей на спинке кровати карты и ушёл; доктор Тауб, который на просьбу позвать Уилсона ответил загадочной фразой и, похоже, так и не позвал; хрупкая узкоглазая сестра - поменять раствор в инфузоре. Леон с разговорами не набивался, но, привыкший, скорее, к повышенному вниманию, чем к полному отсутствию оного, чувствовал себя всё более и более неуютно. Потом он мельком увидел в дверях любовницу Уилсона, хотел окликнуть, но не вспомнил имени. Потом… потом он услышал сигнал «Красный код» и суматоху где-то в другом конце коридора. Однако, как он ни напрягал слух, отчётливо понять, что там произошло, у него не получилось, а встать с постели он не мог - не столько из-за слабости, сколько из-за многочисленных трубочек и датчиков. По поводу них он ещё раньше поинтересовался у сестры - не этой, а симпатичной блондинки, которая ассистировала лохматому латиносу, устанавливающему постоянный катетер для диализа:
- Как мне с ними ходить?
- Никак, - пожала плечами девушка. - У вас постельный режим.
- А если мне захочется пописать?
- Не говорите ерунды - у вас почки не работают, - сердито сказал латинос.
- Кишечник-то пока работает, - возразил он.
- Позовёте постовую сестру. Вот кнопка.
Он, однако, знал, что это понадобится не скоро - последние двое суток он ел очень мало, больше пил, да и то его основательно выполоскало в самолёте. Поэтому пришлось смириться с постельным режимом и целой гирляндой трубок.
Мало-помалу суета улеглась, больница снова вернулась в скучноватый рабочий режим, и узкоглазая медсестра пришла с очередными уколами.
- Больно, - сказал Леон, когда воткнулась игла. - Та, светленькая, колет лучше. Нельзя, чтобы она мне делала?
Реакция на его очередной каприз оказалась странной - быстро и как-то нервно сделав укол, сестра повернулась и выбежала из палаты, всхлипывая на ходу. За дверью она расплакалась, уже не скрываясь.
Леону сделалось стыдно. Он вёл себя довольно гадко, но это было реакцией на тяжёлую дурноту и зуд, глухое раздражение из-за Орли и, в какой-то степени, ответ на ту вежливую неприязнь, которую он чувствовал почти в каждом, кто подходил к нему, и причины которой не понимал. Но доводить до слёз кого бы то ни было он в виду не имел. Наконец, он решил поймать и допросить любого первого, кто войдёт к нему в палату, но никто к нему в палату и не входил. Наконец, не выдержав, он нажал кнопку.
Явилась всё та же сестра - уже не заплаканная, но угрюмая, не поднимающая глаз.
- Что же, голубушка, меня вообще собираются лечить? - сварливо проговорил он. - Здесь, как будто бы, палаты интенсивной терапии, а за последние три часа ни одна живая душа не появилась. Где главный врач? Мне обещали осмотр главного врача, обещали к концу дня уже закончить основное обследование, а на деле я лежу тут - бревно бревном, а никому нет дела. Вы знаете, сколько стоит моё время?
- Вас здесь никто насильно не держит, - отчеканила медсестра, даже не взглянув на него. - Можете выписаться, но тогда в течение нескольких дней вы умрёте от уремии. Можете перевестись, хотя в этом случае разумнее было бы сразу поступить туда, куда вам хочется, а не к нам. Выбирайте сами, - и вышла, даже не дав ему времени ответить.
Обескураженный и расстроенный, он выждал какое-то время и снова нажал кнопку.
На этот раз у сестры на лице читалось укоризненное долготерпение.
- Пожалуйста! - взмолился Леон, оставив свой вздорный тон. - Что-то не так - я чувствую. Мой ухаживающий, мистер Орли, куда-то подевался, у меня нет телефона, чтобы ему позвонить, мне некого спросить. Где доктор Уилсон? Почему он не пришёл ко мне - я был уверен, что он придёт. Что происходит? Ведь что-то происходит!
Сестра оглянулась на дверь, словно проверяя, не может ли их кто-то слышать.
- В больнице произошло убийство, - сказала он, понижая голос. Доктор Уилсон пострадал - он госпитализирован, а мистер Орли…
Леон вскрикнул и прижал руку к груди.
- Что с вами? - испугалась сестра.
- Вы сказали, Орли… - еле выговорил он онемевшими губами.
- Ах, да нет! - спохватилась медсестра и махнула на него рукой. - Убиты наши сотрудники доктор Куки и сестра Энслей, а ваш мистер Орли - свидетель по делу, с ним разговаривает полицейский.
Леон помолчал, осмысливая сказанное. Одновременно с огромным облегчением оттого, что всё в порядке с Орли, он почувствовал медленно поднимающееся, как сахар со дна чашки, чувство пусть не близкой и больной, но отчётливой потери. Куки он помнил - молчаливый парнишка, занимавшийся срезами и микроскопами, серьёзный и симпатичный, а сестра Энслей… господи, да это, кажется, та блондинка, которая ассистировала латиносу, и у которой лёгкая рука на уколы. Так вот почему упоминание о ней вызвало слёзы. Кто же их убил? За что?
- Как это случилось? - спросил он.
Но медсестра замотала головой, снова готовая вот-вот расплакаться:
- Я не могу этого с вами обсуждать, я даже вам говорить не должна была.
- Ну, пожалуйста, позовите тогда кого-нибудь, кто может это обсуждать. Кто хоть что-то может обсуждать. Я же тут, как на необитаемом острове. Где мой телефон? Я же… я же… - он не успел договорить - в дверях палаты появилась молодая женщина в незастёгнутом врачебном халате поверх элегантного костюма - высокая, светлоглазая, скуластая и незнакомая, немного напоминающая Шерри Блэйк. На её бейджике он прочёл имя и фамилию: доктор Реми Хедли.
- Что вас беспокоит? - спросила она, чуть улыбнувшись. Губами. Глаза оставались серьёзными.
Леон не имел привычки теряться перед женщинами - более того, он имел привычку не теряться. Но сразу ответить незнакомому человеку, что его беспокоит, да ещё и не выдавая проболтавшуюся медсестру, было бы, пожалуй, трудновато. Поэтому он предпочёл свернуть на более безопасную медицинскую тему:
- Мне сделали утром гемодиализ, - сказал он, словно допуская, что врач может не знать об этом. - Стало намного лучше. Спасибо. Но теперь меня беспокоят дальнейшие перспективы. Эта болезнь несколько нарушила мои планы, видите ли, а поскольку я поступил практически без сознания, мне пока не только не удалось переговорить со своим лечащим врачом, но я даже и не знаю, кто он, и есть ли вообще. Я понимаю, что напрягаю вас, но не могли бы вы пригласить ко мне в палату кого-то, кто сможет мне объяснить мои ближайшие перспективы. Я… видите ли, я даже с тем человеком, который меня сюда привёз, не могу переговорить - я не знаю, где он.
- С вашим врачом мы пока не определились - возможно, это будет коллегиальное ведение, - всё с той же приклеенной к губам улыбкой ответила доктор Хедли. - Но вы не должны беспокоиться - всё, что нужно, будет сделано наилучшим образом. Основные анализы у вас взяли, мы оценим остаточную функцию почки и решим, имеет ли смысл пытаться что-то поправить операционно или лучше лечить вас паллиативно.
- Я знаю слово «паллиативно», - сказал Леон, - и вам не удастся меня обмануть медицинской терминологией. В моём случае «паллиативно» означает пожизненный гемодиализ, так?
- Так, - не стала скрытничать доктор Хедли.
- На нём я проживу по самым оптимистическим прогнозам лет десять. Работать, сниматься не смогу - съёмки исключают размеренный ритм жизни, и время на диализ не выгадаешь. Значит, для меня это будет означать профессиональную смерть, так?
- Вот этого я не знаю, - спокойно ответила она. - Люди приспосабливаются. В любом случае, вам лучше продумать этот вариант. А пока вам придётся повторить биопсию.
- С какой это стати? - вытаращил глаза Леон, сразу теряя философско-обречённый настрой. - Мне уже сделали биопсию.
- Ваш результат пропал. Он ещё не зафиксирован в журнале, как положено, поэтому не может быть признан достоверным без повтора.
- Пропал? Иными словами, вы потеряли его?
Хедли несколько мгновений молчала, разглядывая его как-то странно, как диковинную зверушку в зоопарке.
- Да, мы его потеряли, - наконец, подтвердила она.
- И кто за это ответит? - спросил он, наклоняя голову к плечу. - Что вы на меня так смотрите? Вы проявили халатность, потеряли мой анализ…
- Я тоже какое-то время была такой, - задумчиво, ни к кому не обращаясь, проговорила вдруг она, глядя невидящим взглядом куда-то поверх его головы сквозь стену. - А те, другие, не понимают. Мечешься, пытаешься что-то сделать, хотя знаешь, что всё равно не сможешь. Тогда охватывает злость, доходящая до чёрного азарта: чем хуже, тем лучше, начинаешь себя разрушать, делать больно другим, злить их, выбешивать, испытываешь извращённое удовольствие - на миг. А потом всё становится только ещё хуже. Наступает апатия, жалость к себе, но и они ни к чему не ведут. Отчаяние. Потом безразличие, потом… потом приходит понимание, что от жизни ещё что-то осталось, и глупо просто взять и выбросить это что-то псу под хвост. Есть люди, которые небезразличны тебе, и которым ты не безразличен, есть дело, которое нужно и хочется делать, есть маленькие удовольствия и большие радости: вкусная еда, хороший секс, музыка, которая нравится, или быстрая езда на мотоцикле, чтобы ветер свистел в ушах, и дьявол не мог догнать. Или кино. Или медицинские загадки. Или любовь.
Леон слушал, не перебивая. Его широко распахнутые глаза, не мигая, смотрели Тринадцатой прямо в лицо, и она хорошо видела сейчас, какого они цвета - тёмно-карие, почти вишнёвые. Без очков он немного косил, почти незаметно, и следы от их прилегания всё ещё виднелись на отёчной переносице.
- Вы… не понаслышке знаете, - наконец, проговорил он с лёгким сомнением в голосе.
- Не понаслышке, - согласилась она, снова улыбнувшись без участия глаз. - И не только я. Знает Хаус, знает Уилсон, знает Ядвига Блавски…
«Ах, да, Блавски, - вспомнил он. - Точно. Так её и зовут. Ядвига Блавски. Из польских евреев».
- Вообще-то, все люди смертны, - сказал он вслух, - так что этот список можно продолжать бесконечно.
- Но не всех судьба прикладывает об это обстоятельство, как лицом об стол, - возразила она.
- И вы пришли об этом поговорить, чтобы вдохновить меня?
- Просто чтобы вы перестали вести себя, как гад. У нас тут несчастье случилось - вы уже знаете, я слышала, как вы говорили с Ли. Убиты наши товарищи. Убийство произошло в помещении, где хранятся результаты биопсии. Некоторые препараты пострадали - ваш в том числе. Это ясно? Поэтому к вам сейчас придёт доктор Корвин, или доктор Чейз, или доктор Колерник - и возьмёт у вас биопсию повторно. Подпишите согласие, - и она сунула ему бланк.
- Здесь написано, что процедура проводится под обезболиванием? - спросил он.
- Не бойтесь. Колерник и Чейз слишком профессиональны, а Корвин слишком недолюбливает Уилсона.
- А при чём тут Уилсон? - нахмурился Леон, снова чувствуя, что теряет нить.
- Упс! - сказала Тринадцать и скорчила рожу.
Их отношения с Орли натянулись до предела во время неожиданного визита Минны туда, в Эл-эй. Между ними ничего не произошло тогда, но Джеймс как будто сбесился от ревности — он всегда был страстным, но сдержанным, и Леон имел неосторожность ввернуть сарказм по поводу несостоявшейся свадьбы с Кадди, причём при Минне, которая тоже вдруг психанула. Вот тогда и возникла идея о том, что мужская дружба и межполовые отношения — совершенно разные уровни — по крайней мере в понимании Харта, но Орли резко опроверг его, договорившись до того, что «совагинники», как это с сарказмом называл Хаус, непременно враги.
С этим Леон согласиться не мог. Перед глазами был пример Хауса и Уилсона. Уилсон менял женщин, Хаус неровно дышал к Блавски. Уилсона и Чейза — Уилсон дружил с Мартой, Чейз был её мужем, но изменял ей с Кэмерон, некогда любившей Хауса. Уилсона и Корвина — они не могли поделить одну женщину, но Кир спас Уилсона, когда никто не брался. Хауса и Кадди — Орли чуть не взял её в жёны, и Хаус по-прежнему благоворил и к Кадди, и к Орли. Никакие отношения не мешали ни партнёрству, ни дружбе, ни чему-либо другому. И только Джеймс не видел простоты ситуации и пытался рубить концы тупым топором.
Харт же просто поддержал легенду, мало того, перетянул на свою сторону Минну , мало того, на примере Рубинштейн продемонстрировал ещё раз свою правоту, и как-то получилось, что Орли один остался в обнимку со своей бескомпромисностью в опозиции.
Сейчас Леону было за это и стыдно, и больно, и всё равно он чувствовал свою правоту и неправоту Орли, но ситуация выходила из-под контроля. В Орли он нуждался, а без Минны мог бы и потерпеть. А вот что думал об этом Орли? И без ответа на свой вопрос Леон не мог занять чёткой позиции под солнцем вообще и в их «звёздной» паре — в частности. А Орли заботился и уходил от объяснений.
Орли понял, что если посидит ещё хотя бы с минуту, уже не сможет встать, а следовало ещё навестить Леона, поэтому он решительно поднялся. Слишком решительно - пол попытался встать вертикально, и пришлось балансировать.
- Ты в порядке? - встревожилась Кадди.
- В полном, - заверил он и вышел из кабинета Блавски, стараясь не шататься.
Остановившись в коридоре, он чуть не рассмеялся, потому что вдруг забыл, где ОРИТ. Постоял, соображая, и понял, что не видит привычного напольного покрытия с надписью «режим повышенной асептики» и отблеска красного фонаря над раздвижными дверями в интенсивные палаты. Озадаченно потёр лоб и тут же хлопнул себя по нему пятернёй: «Ах, я, дурень! Да ведь я на другом этаже!».
С момента открытия «Двадцать девятое февраля» обзавелось верхней пристройкой, куда сместилась часть палат стационара, и вертолётной площадкой для санавиации. Психиатрическое отделение и, соответственно, кабинет Блавски располагались прямо под ней, поэтому и потолки здесь были несколько ниже, чем во всём остальном здании. Сообразив, что к чему, Орли направился к лифту, и здесь увидел двоих охранников, о чём-то совершенно мирно и негромко переговаривающихся с немного знакомым ему врачом в халате - худощавым и смуглым, с буйной копной кудрей. Довольно крупные, как и полагается охранникам, в чёрной униформе с таким же, как на бейджиках врачей, рисунком на нагрудном кармане - чаша со змеёй и цифры «два» и «девять», на Орли ни тот, ни другой не обратили ни малейшего внимания, а вот сам Орли почувствовал вдруг, как горло его болезненно сжалось, перехватывая дыхание, на коже выступил липкий пот, и его затрясло. Он ухватился рукой за стену, чтобы не упасть, и тогда его заметили.
- Эй, мистер, вам нехорошо? - обратился к нему один из парней.
- Вы не заблудились? - участливо спросил второй. - Это служебные помещения - вам, наверное, нужно спуститься на первый этаж. Вас проводить? - он нажал кнопку лифта.
Орли представил себя наедине с этим здоровяком в тесной кабине, закрытой, как запечатанной, наглухо, и к дрожи и поту добавилась тошнота. А между тем, кабина уже поравнялась с их этажом и бесшумно и гостеприимно открывала двери.
- Нет-нет, - еле выговорил он задеревеневшими губами. - Я сам найду дорогу, спасибо… - поскорее шагнул в лифт и торопливо, словно спасаясь от погони, надавил кнопку первого этажа. «Лишь бы никто из них не шагнул следом!», - взмолился он, стараясь взглядом ускорить процесс закрывания дверей.
Как бы ни так! Стремительно и бесцеремонно вскинутая чёрно-серебристая трость заклинила дверь, лифт содрогнулся, створки снова приоткрылись, и в кабину шагнул Хаус - привычный настолько, словно они расстались только вчера: взъерошенный каракуль редеющих волос; трёхдневная щетина на впалых щеках; потрёпанные джинсы; тёмно-серый видавший виды пиджак; мятая рубашка с расхристанным воротом; чёрная футболка с напечатанным на ней оранжевой краской силуэтом негра-саксофониста - не исключено, что самого мэтра Луи; кроссовки «Найк» - сине-красно-белые «Аэр Макс».
- Сколько их у вас? - спросил Орли, глядя на его кроссовки и едва переводя дух - спросил машинально, потому что кроссовки попали в поле зрения и потому что нужно было что-то спросить, пока восстанавливается нормальный ритм, а кровь приливает обратно к лицу.
К его удивлению, Хаус не выразил никакого удивления от столь оригинального начала разговора и даже ответил:
- Семь пар. «Неделька», - он критически окинул Орли взглядом. - Послушайте, вы бы пошли куда-нибудь, где можно поесть и поспать. Выглядите вы ужасно.
Он покачал головой и нажал кнопку - лифт снова закрыл дверцы и тронулся вниз - медленно и почти незаметно.
- Мы ещё не виделись с тех пор, как Леон поступил к вам сюда, - проговорил Орли, собравшись немного с мыслями. - А я начал про ваши кроссовки вместо «Здравствуйте» и «Спасибо за то, что вы согласились его принять». Это было, пожалуй, грубо, особенно, учитывая то, что здесь произошло, и я прошу прощения, но странно другое: вас это, кажется, и не удивило?
- Мне скоро шесть десятков сравняется, - сказал Хаус. - Меня трудно удивить.
- Я говорил с Уилсоном, - Орли попробовал зайти с другого конца.
- Знаю.
- Я, честно говоря, с трудом его узнал.
- Инвалидность не красит, - хмыкнул Хаус, и от такой откровенной банальности Орли поморщился.
- Я не об инвалидности говорю сейчас…
- Да? А я думал, вы о ней, - Хаус вдруг взмахнул тростью в опасной близости, и Орли отшатнулся, вспомнив встречу в аэропорту, но Хаус просто ткнул наконечником в красную кнопку, застопорив лифт.
- Я думал, вы о том, - его голос неприятно окреп, - как меняется человек от сознания неспособности самостоятельно взбежать по лестнице, самостоятельно сходить на толчок, сыграть в боулинг, переспать с женщиной, набить морду, если придёт нужда, встать у операционного стола, достать книгу с верхней полки. Я думал, вы ещё и о том, как это неудобно, что такие люди, как Уилсон, да и как вы сами, способны привязываться к таким людям, как Харт или, скажем, я? К людям, которым плевать. К людям, которые просто отключают мониторирование или суют нож в розетку, чтобы проверить, что там, за чертой бытия, и им всё равно, как вы будете переживать их смерть - реальную или мнимую. Хватит ли вас инсульт, будет ли сердечный приступ, сойдёте ли вы с ума и попадёте в психушку, или просто вот так, как вы сейчас, будете слоняться по больнице, голодный и усталый до смерти. Уходите отсюда. Уходите в гостиницу. Ваше присутствие - только имитация заботы. Вы не врач, от вас никакого толку - только под ногами путаетесь.
Орли глотал слюну, хлопая глазами, и не знал, как реагировать. Хаус говорил непривычно горячо, уперев растопыренные руки - в одной зажата в кулак рукоятка трости - в стенку кабины по обеим сторонам от его головы и нависая над ним, говорил, словно наизнанку выворачивался. Орли не помнил за ним ничего подобного, и, по сравнению с этим, перемены, произошедшие с Уилсоном, казались уже не столь переменистыми. Но Орли был актёром, и хорошим актёром, умеющим вкладывать в, казалось бы, безобидные реплики глубокий смысл, и так же безошибочно извлекать его. «Я говорю с человеком, который только что потерял двух своих сотрудников, к которым, возможно, был привязан, и едва не потерял лучшего друга», - напомнил он себе.
- Хаус, - сказал он. - Я не скрываю - я, действительно, ничего не слышал во время убийства. Я, действительно, заснул в вашей раздевалке и спал очень крепко, потому что очень устал. В этом я не вру.
- А в чём врёте?
Орли вздрогнул, потому что понял, что проговорился, и также понял, что Хаус этого так не оставит, а теснота лифтовой кабины не давала шанса убежать физически.
- Какой тяжёлый день… - вздохнул он, адресуясь даже не Хаусу, а куда-то в никуда, как будто за пределы освещённой съёмочной площадки.
- Вы поразительно сдержанны в эпитетах, - хмыкнул Хаус. - Кстати, не стесняйтесь - можем ещё обсудить погоду и новости политики и спорта прежде, чем вы мне ответите. По двери даже ещё не стучат. Времени - вагон.
- Я всё равно собирался с вами поговорить, - сдался изнемогающий Орли. - Но давайте всё-таки, я сначала навещу Леона - я с ним ещё не успел и словом переброситься, а обсудить кое-что надо. Я потом вас сам найду.
- Знаете, - сказал Хаус. - В киношных детективах каждый раз, когда свидетель по делу собирается что-то сообщить, его успевают превентивно убить. Будет забавно проверить в реале.
Он нажал на кнопку, и лифт, наконец, к огромному облегчению Орли, тронулся с места.
В ОРИТ пол совсем сбесился - подпрыгивал и пританцовывал при каждом шаге. Он дошёл до палаты Леона, шатаясь, как пьяный, от стены к стене, и в дверях чуть не столкнулся с молодой скуластой и светлоглазой женщиной-врачом.
- Мистер Орли? Здравствуйте.
- Да… здравствуйте… - машинально пробормотал Орли, пытаясь вспомнить, кто эта женщина. Нет, кажется, он её здесь раньше не видел.
Он пропустил её мимо себя и шагнул в палату. Плафон дневного света под потолком показался ему слишком тусклым, да ещё мерцал, как неисправный.
- Что тут у них со светом? - проворчал он, с облегчением замечая, что Леону гораздо лучше, чем утром, что он в сознании и сидит на высокой функциональной кровати, хоть и обвешенный трубками, но уже не такой бледный и одутловатый.
- А-а! - как-то зловеще обрадовался он. - Так и знал, что ты никуда не ушёл. Не успокоишься, пока всю благотворительную программу не откатаешь, да? Забавно получается: мало того, что ты приволок меня к Хаусу чуть ли ни силой, оказывается, ты и перед ним на коленях ползал, чтобы он меня взял, и, что самое смешное, так ничего и не выползал. Ну, забавник! А ты меня спросил, не буду ли я против того, чтобы ты от моего имени ползал перед кем бы то ни было? Ты меня спросил, как я вообще отношусь к ползанью перед Хаусом?
У него и голос «мерцал», как электричество. И от этого мерцания, как от работающего прямо перед глазами стробоскопа, Орли почувствовал тошноту.
- Не от твоего имени - от своего… Я… не мог ждать… не мог потерять… - в глазах стало стремительно смеркаться, он попытался облокотиться о стену, но стены на месте не оказалось, как будто палата ОРИТ решила вдруг самопроизвольно изменить размеры и распрыгнулась от него в разные стороны. Потом кто-то - наверное, тот, огромный, шкафоподобный, внезапно настиг его, подскочил из коридора и ударил по голове мягким тяжёлым тюком… Угасающим сознанием уловил ещё, как испуганный Леон зовёт медсестру.
- Ничего страшного, простой обморок, - голос показался знакомым. - Мистер Орли, вы меня слышите? Давление ещё низковато, не вставайте. Ли, глюкозу внутривенно.
Орли проморгался, разгоняя туман перед глазами, и увидел, что находится в палате Леона на ещё раньше поставленной специально для него кушетке - более того, сам Леон сидит с ним рядом, как ёжик, топорщась трубками отовсюду - из-под ключиц, с локтевых сгибов. И глаза у Леона такие, каких он тысячу лет не видел - испуганные, участливые, ласковые.
- Джим…
- Вот когда я буду при смерти, - с улыбкой пробормотал он, - смотри на меня так же.
- Дурак!
- Почему сразу «дурак»? Я про кино.
- Дважды дурак, - нежно сказал Леон. - До чего довёл себя.
- Ты меня довёл, - Орли обличающе указал пальцем ему куда-то в переносицу.
- Я, - покаянно согласился Леон. Взял его руку и, наклонив голову, его ладонью шутливо хлопнул себя по темени. - Так меня.
Орли отнял руку и сам сжал его пальцы.
- Ты мне только скажи: тебе лучше?
- Мне хорошо, - быстро ответил Леон. - Я в полном порядке. Мне сейчас даже лучше, чем тебе, наверное. У тебя сахар упал. И давление. Ты лежи, тебе сейчас прокапают кое-что вместо завтрака, обеда и ужина.
- Глюкозу, аскорбиновую кислоту и кофеин. Будет похоже на кофе с лимоном и сахаром. Но внутривенно.
Только теперь Орли отвёл взгляд от лица Леона и нашёл обладателя знакомого голоса. Вернее, обладательницу. Доктор Кэмерон.
- Добрый день… Глупо вышло, - сказал он ей извиняющимся тоном, запоздало подумав, что день уж никак не добрый, и что здороваться после того, как с тобой уже некоторое время провозились, втаскивая на кушетку и тыкая шприцем, как-то нелепо. Но на это она внимания не обратила, только ответила с укоризненной улыбкой, что если сутками не спать и не есть, умнее и не выйдет.
Пришла медсестра со штативом и прозрачным пластиковым мешком.
- Поставлю здесь, осторожно, не споткнитесь, мистер Харт. Руку, мистер Орли.
Орли подумал, что вряд ли полагается ставить капельницы вот так, без водворения новоиспечённого пациента в палату, без записей в документах. Подумал, что можно будет использовать в фильме. Потом подумал, что ещё неизвестно, что будет с фильмом, и Бич до сих пор не позвонил. Но всё это были мелкие, незначительные мысли, на заднем плане - главным оставалось тепло в тёмно-карих глазах Леона и огромное облегчение: «Всё в порядке. Он жив. Он со мной. Хаус всё поправит. Всё будет опять хорошо». Облегчение не лучшим образом сказалось на нём - утомившаяся ожидать за углом сонливость вышла на свет и заявила о себе во весь голос. Он боялся моргнуть - не было уверенности, что сможет разлепить веки.
- Нам нужно поговорить, - сказал он Леону, когда Кэмерон и медсестра, закрепив иглу и переходник системы, вышли.
Поговорить, действительно, было нужно, очень нужно, но едва ли он мог это сейчас осилить - сознание путалось с какими-то фантастическими образами, в ушах тонко пищал комар. Леон положил ему ладонь на взмокший тонкой росой усталости лоб.
- Потом, ладно? Куда я денусь? А сейчас отдыхай, - и сдвинул ладонь вниз, прикрывая ею глаза Орли. Как свет выключил…
Утреннюю «летучку» проводила Блавски. Об убийстве Куки и Энслей говорить она явно не хотела - сообщила только, что похороны завтра в одиннадцать - все, кроме дежурных, могут на это время покинуть больницу, чтобы проститься с коллегами, и что для тех, кому необходимо, в течение следующей недели будет работать кабинет психологической помощи. Затем призвала воздержаться от комментариев журналистам и, напротив, оказывать возможную поддержку следствию, после чего совещание приняло привычный вид: передача дежурства, решение насущных вопросов, кадровые перестановки, замечания по лечебному процессу, план операций.
Хаус, за ночь поспавший едва часа полтора, привалился к плечу безропотного Чейза и время от времени начинал похрапывать ему в ухо. Тогда Чейз аккуратно шевелил плечом, и храп прекращался. Сам он прокручивал в голове предстоящую операцию Анни Корн, с сожалением думая, что интраоперационную гистологию теперь будет некому делать, а значит, ни о какой экономной резекции и речи быть не может. Другая мысль, не дававшая ему покоя - та, которую вчера вечером заронила напуганная двойным убийством Марта: «Боб, ты будешь смеяться, но когда я гуляю с девочками, мне уже который раз кажется, что за нами кто-то следит». Марта отличалась не просто высоким интеллектом и отличной памятью, она была ещё и глубоко практичной женщиной, немного повёрнутой на моральных устоях и внутреннем достоинстве, но паникёрства и фантазий за ней не водилось, и Чейз ждал окончания совещания, чтобы посоветоваться по этому поводу с Корвином.
- Я могу смотреть экстренные стёкла, - неожиданно вызвался Лейдинг. После выписки из психиатрии этот врач оставался неизменно молчалив и незаметен, и неожиданная инициатива удивила Блавски.
- Хочу подработать, - объяснил Лейдинг. - Мне нужно проплатить долги по алиментам Кэмерон.
Хаус в очередной раз прекратил храпеть и поднял голову.
- Это у тебя просветление? - сипловато со сна спросил он. - Или опять где-то нашкодил и замазываешь? Куки и Энслей не ты зарезал?
- Не шути такими вещами! - резко сказала Блавски.
- Я и не шучу. Убийца из больницы не выходил, все вчерашние вернулись, значит, он среди нас, поэтому каждый подозрительный поступок, прости за тавтологию, подозрителен. А превращение доктора Лейдинга в цитолога ещё как подозрительно.
- Куки и Энслей зарезал не я, - сказал Лейдинг. - И ты это знаешь, потому что вплоть до сигнала «красный код» видел меня в кафетерии. Как и я тебя, так что, увы, вынужден свидетельствовать и твою непричастность тоже.
- Ладно, хватит, - махнула на них рукой Блавски. - Все свободны. Ответственный на следующие сутки Дженнер. Идите работать… Хаус, а ты, пожалуйста, останься. У меня к тебе разговор.
Она выдержала паузу, пока сотрудники покидали комнату для совещаний, кто-то быстро и молча, кто-то, задерживаясь в дверях и переговариваясь между собой, затем вышла из-за стола и пересела к нему на диван.
- Я уже подумываю пригласить священника, чтобы побрызгал здесь святой водой, - устало вздохнула она. - Ты что, вообще не спал сегодня?
- Почти. Я думал. Сначала думал о том, кто это сделал, потом понял, что такой путь менее продуктивен, и стал думать, зачем.
- Что-то забрать из архива? - предположила она.
Уилсон вчера тоже предложил эту версию, и Хаус ответил Блавски так же, как и ему:
- А кто ему мешал забрать это «что-то», когда в архиве никого не было? Куки не запирал комнату пять раз из десяти. Нет, Рыжая, он убивал, чтобы убить - вот только кого? Второй из них, скорее, попал под раздачу, как неожиданный свидетель или как человек, которому известно что-то такое, что ему известно быть не должно.
- Послушай, - хмурясь, проговорила она. - Вчера при осмотре мужской душевой в ящике для отходов в предбаннике была найдена куртка от униформы младшего персонала со следами крови. Большого размера, с нашим клеймом, но без идентификационного номера. Идентификационный номер грубо вырван. И там, в душевой, сразу после убийства, был Орли - принимал душ и стирал одежду.
- Орли затеял постирушку в душевой персонала? - Хаус слабо удивился. -Подожди. А откуда это известно? Параноик-Уилсон натыкал видеокамер в душевых? Или кто-то там был, кроме него?
- Его увидел наш охранник в центральном коридоре, обратил внимание на мокрые волосы, сказал об этом как раз к тому времени прибывшему Хиллингу. Хиллинг - въедливый тип - проверил душевую, увидел, что стиралка мокрая и ещё не остыла, и в кабинке пол тоже мокрый. Сделал выводы.
- Интересно, какие?
Предсказуемые, Хаус. Хорошо, допустим, Орли - почти свой, решил ополоснуться, смыть усталость, хотя, вообще-то, в блоке ОРИТ, где разместили Харта душ не хуже. Но допустим. Но затевать стирку… Это, естественно, вызвало бы подозрение и у людей, менее въедливых, чем Хиллинг.
Хаус хмыкнул, привычным жестом потёр привычно ноющее бедро.
- Так ты что, думаешь, что это он зарезал Куки и Энслей, накинув куртку большого размера с нашим логотипом, с которой предварительно отодрал идентификатор, потом, весь перемазанный кровью, пошёл посидеть в раздевалке, там вздремнул, немного поболтал с Уилсоном, ничего странного в его облике не заметившим, вышел, вспомнил, что оставлять свидетеля - плохо, дождался Уилсона, спихнул с лестницы и пошёл мыться и застирываться?
- Да, в таком изложении выглядит невероятно глупо… - не могла не признать Блавски.
- Без изложения не намного умнее выглядит. А почему было не спросить самого Орли?
- Я тебя для этого и оставила. Его спросили. Он сказал, что просто хотел смыть дорожную грязь. Возразить трудно - об убийстве он, по его собственной версии, на этот момент ничего не знал.
- И?
- Мне кажется, он что-то скрывает. А это может быть важно. Мне он не скажет. А тебе - скажет.
- А после этого я скажу тебе? Уверена?
- Хаус, это не игра. В больнице преступление совершено, люди убиты.
- Да что ты говоришь!
Блавски показалось, что прозвучало это не просто насмешливо - резко, неприязненно.
- Хаус… разве мы больше не друзья? - дрогнувшим голосом спросила она с беспомощным вызовом.
- Мы никогда не были друзьями, Рыжая.
Она закусила губу:
- Нет, были. Хоть ты этого и не признавал. Ты не признаёшь таких вещей. Любишь Кадди - и не признаёшь, тебе нравится Орли - ты этого не признаёшь, сочувствуешь Харту - не признаёшь, считаешь своим учеником, своим преемником Чейза - не признаёшь. Трясёшься из-за Уилсона - и даже этого не признаёшь, называя болезненный страх за него дружбой. Ну, чёрт с тобой, не признавай, не соглашайся, но перед самим собой, может быть, хотя бы… Ты не можешь мне простить Корвина?
- Я не могу тебе простить Уилсона.
- Ты же знаешь всю историю, - сумрачно сказала она. - Я - безвольная дура, но это всё было неизбежно - ты мне говорил с самого начала. А теперь не можешь мне простить того, что неизбежное случилось… Даже Уилсон уже простил меня, мы смирились с тем, что произошло, мы пытаемся нормально общаться, нормально работать, строить отношения на новой основе. Я всё равно ничего не могу исправить, не могу отменить.
- Не люблю, когда врут, Ядвига.
- Я не вру. Хотела бы всё вернуть, но просто вернуть ничего нельзя. Я… я всё равно его люблю, Хаус. Я никого так больше не любила. Секс с ним восхитителен - он мне снится. Я слышу его голос во сне, но я не хочу снова наступать на те же грабли. И он не хочет, поверь.
- Откуда ты знаешь, чего он хочет?
Блавски шевельнула плечом:
- Он… не такой оголтелый оптимист, чтобы хотеть вчерашнего дня под медовым соусом с сахарными розочками. Но я ещё надеюсь, Хаус…
- На что?
Она шевельнула плечом энергичнее - это уже был жест «кто знает».
- На случай. На будущее. На себя. Ты… Послушай, Хромой, не бросай меня. Всё так…странно.
- Мы перешли на индейские прозвища, как новый уровень отношений? - улыбнулся Хаус.
- Ты меня уже сколько Рыжей зовёшь?
- И нужно отвечать, эксплуатируя физический недостаток?
- О`кей. Буду звать тебя Лысеющий. Хочешь?
- А я тебя - мадам Без Сисек?
- Ты мог бы меня звать мадам С Отрезанными Сиськами, но это уже совсем не смешно.
Хаус вздохнул с комическим смирением:
- Ладно уж, пусть буду Хромой.
- Ты сам подписывался в мэйле «Лангри». Я тоже читала «книгу Джунглей».
- Хакеришь мой мэйл?
- Вообще-то хакерю мэйл Уилсона. Хаус…
- Что?
- Скажи мне, что всё ещё может быть хорошо.
- Всё ещё может быть хорошо.
- Издеваешься?
- Что у тебя с Корвином сейчас? - с интересом спросил он.
- То же, что с Уилсоном. Попытка танцевать медленный танец на осколках. Но там инициатива не моя. И я не хочу.
Хаус засмеялся.
- Что?
- Сложить бы их двоих, перемешать, разделить пополам - вышло бы два среднестатистических типа среднего роста с нормальным ЧСВ, и ни один не умирал бы каждый вторник. Уверен, ты об этом втихаря мечтаешь, когда мастурбируешь в ванной.
- Вот этого мне и не хватает, - серьёзно кивнула она. - Твоего цинизма.
- Когда ты мастурбируешь в ванной?
Блавски с облегчением засмеялась и легонько хлопнула его ладонью по губам.
- Поговоришь с Орли?
- Поговоришь с Уилсоном?
- Хаус!
- Блавски! - максимально точно передразнил он. - Давай, теперь опять твоя очередь.
- Хаус… - послушно повторила она, но с такой интонацией, что он тут же перестал дразниться.
- Ладно. Я поговорю с Орли. Но сейчас с ним невозможно поговорить - он в отключке. И Харт к нему не подпустит - прямо цепным кобелём бросается. Скажи лучше, сегодня работает тот же младший персонал, что и вчера, или кто-то сменился?
- Конечно, сменился. Младший персонал сменился весь - у них суточные дежурства. В шесть они сдают дежурство другой смене.
- Сколько у нас их всего?
- Двенадцать человек. Охранник в амбулатории, ещё двое - в зоне «В», два санитара в морге, один - в ОРИТ, уборщик в ОРИТ, по одному уборщику на каждый этаж и два санитара.
- И все мужчины?
- Это твоя прихоть. После нападения сумасшедшей на нас с Уилсоном.
- Так проверь их ящики - все ли куртки на месте?
- Все, разумеется. Полиция это уже сделала ещё вчера. Это не способ. Ему, в любом случае, не составило бы труда взять запасную куртку в подсобке. До смены, до шести утра, все были в куртках.
- И пришить к ней идентификатор? Старыми нитками, со следами линьки при последней стерилизации?
Блавски уставилась на него, широко раскрыв глаза:
- Хаус, ты - гений!
- Знаю, - самодовольно согласился он.
- Пойдём обшаривать шкафчики?
Он покачал головой:
- Ты же знаешь, какой из меня ходок. Попроси Чейза - он любит шарить по карманам.
- Ладно, - вздохнула Блавски, поднимаясь. - Попрошу Чейза…
Но, когда она уже была в дверях, Хаус вдруг остановил её:
- Блавски, а у Лейдинга есть сертификат по цитологии?
- А у Уилсона он был, когда до Куки он читал интраоперационные стёкла? У каждого онколога есть кое-какие навыки по цитологии. А Лейдинг, если оставить в стороне его личностные качества, очень приличный онколог. Я могу тысячу раз злиться на него за то, как он со мной обошёлся, но жизнь-то он мне спас. Там, где другие, включая меня, прошляпили. И это, кстати, главное, что заставляет меня терпеть его, а не давить на тебя каждый день, чтобы ты от него избавился. Ты думаешь, он не сможет читать стёкла?
- Я думаю совсем не об этом, - рассеянно сказал Хаус, постукивая себя согнутым указательным пальцем по лбу в ритме метронома.
- Ты знаешь… у тебя очень усталый вид, - сказала ему Блавски. - Найдёшь время вздремнуть? Как временный твой начальник, я не буду против.
- Потом. Хочу взглянуть, что вытворяет Уилсон.
- Почему думаешь, что он что-то вытворяет? - насторожилась Блавски.
- Потому что последние дни он только и делает, что вытворяет.
Уилсон «вытворял». Он решил выписаться, а поскольку вечером у него отняли брюки, рубашку и кроссовки, выдав вместо них пижаму и даже не выдав, как неходячему, тапочки, а кресла Хаус так и не привёз, пришлось сначала нажатием кнопки вызвать медсестру.
- Верните мне одежду и обувь. И кресло. И перебинтуйте мне ладони так, чтобы пальцы были свободны - мне придётся писать и управлять креслом. Живо!
- Доктор Хаус… - робко начала медсестра.
- К чёрту доктора Хауса и его распоряжения. Главный врач здесь я. Со мной всё в порядке, я больше не пациент, я должен работать, - и, на всякий случай ещё раз резко повторил. - Живо!
Медсестра выскочила из палаты, как ветром подхваченная, и через минуту явился дежурный врач - Дженнер, сорокапятилетний норвежец, размером примерно с айсберг, потопивший «Титаник».
- В чём дело? - пророкотал он, взирая на сидящего на кровати Уилсона с высоты своего роста.
- Вы уволены, - сказал выглядывающей из-за его спины медсестре Уилсон. - Я не просил вас звать дежурного врача, я просил принести мои вещи. Если вы настолько бестолковы, что не можете отличить одно от другого, вы вообще не можете работать медсестрой, и вы уволены.
- Вы не уволены, - ничуть не смутившись, с ленцой, откликнулся Дженнер. - А вы, Уилсон, не главный врач, вы - пациент. Главный врач болен, за него доктор Ядвига Блавски. А если вы, как пациент, хотите выписаться, то это в компетенции дежурного врача. А если вам не нравятся наши правила, пожалуйста - обращайтесь в любую другую больницу штата по вашему усмотрению, я вам перевод единым духом оформлю.
Уилсон приоткрыл рот, но долго не выдержал - рассмеялся и хлопнул себя по колену:
- Правильно, молодец. Так и надо: хладнокровно и твёрдо. А вы, - медсестре, - учитесь давать отпор нахалам - в жизни пригодится. - И снова Дженнеру: - Скажите, доктор, нельзя ли ускорить процесс выписки? Я себя хорошо чувствую, пара ссадин - не в счёт.
- У вас трещина локтевой кости, сустав воспалён, множественные ушибы, сотрясение мозга - это ничего?
- Ну, я обещаю не играть в футбол на этой неделе. Я отлично выспался, голова не болит, рука…ну, почти не болит, и - в конце концов, здесь больница - никто не помешает мне обратиться снова, если станет хуже.
- Хорошо, - кивнул Дженнер. - Я распоряжусь, чтобы вам привезли кресло и принесли вещи. Но за вами записано место на сканирование сегодня на одиннадцать - не забудьте.
- За мной? Я никого не записывал на сканирование.
- Не вы. Вас записали на сканирование сегодня в одиннадцать. Хаус. Если упрётесь, скажите ему, чтобы не забыл отменить.
- Упрусь? - Уилсон нахмурился. - Почему я упрусь? Не упрусь…
Дженнер кивнул, но, выходя из палаты, приостановился в дверях и спросил:
- Вы что с Хаусом, играете друг в друга, что ли?
Уилсон не ответил. Хотя вполне мог кивнуть головой, соглашаясь. Потому что он сам точно, играл в Хауса, и Хаус с готовностью подыгрывал. Вернее сказать, Уилсон знал только одну модель успешного управления своей неполноценностью, своей беспомощностью, своей ограниченностью в воле и пространстве - вот и пользовался тем, что знал. Хоть как-то получалось - и на том спасибо. Он стал лучше понимать Хауса за эти дни: лучше выглядеть гадом, чем быть жалким, лучше вызывать неприязнь и страх, чем соболезнование, лучше оскорбить, чем заплакать. И он нередко, оставаясь один, сжимался, сворачивался в клубок, обхватывал себя руками, сгибался, закрывал глаза. Со стороны он выглядел человеком, успешно прошедшим реабилитацию и вышедшим на новый уровень управления своим состоянием, хотя и сделавшимся при этом желчным и нетерпимым. Он хотел так выглядеть. Он на дерьмо бы изошёл, застань его кто-то посторонний вот таким ёжиком с иголками вовнутрь. Там, внутри себя он оставался одиноким, потерянным, поставившим крест на своём будущем, никому не нужным слабаком, невротиком, жрущим таблетки, как леденцы… как Хаус?
- Не зеркаль меня, - как-то сказал ему Хаус в хорошую минуту. - Ты - не я, это как в шахматы играть, повторяя ходы противника - стопудово проиграешь.
- Я не нарочно, - ответил он и сжал губы. Хаус не стал продолжать. Хаус многое понимал. Хаус, пожалуй, почти всё понимал.
Самым жутким было чувство уходящего времени - Уилсон знал, что ему остались считанные годы, а относительной молодости - вообще считанные месяцы. Он убивался на реабилитации после операции, рассчитывая выжать из оставшейся жизни всё, а тромбоз и инсульт словно перехватили его за волосы и хорошенько приложили мордой об стол, оставив вместе с болью недоумение и обиду; «Господи! За что? Почему опять мне? Это… нечестно». И он начал угасать, как мужчина. Это было, пожалуй, страшнее всего, хотя у Лоры на массаже он воспрянул духом, но Лору убили, а Хаус сказал про феромоны - и всё снова встало на свои места. На свои проклятые места. Дома он всё чаще доставал свой «молитвенник» и подолгу вглядывался в фотографии, убеждая себя в том, что его жизнь имела смысл, что и в ней были отношения, люди, которые ему не безразличны, которым он небезразличен. Убедить себя удавалось, проблема оставалась в прошедшем времени.
И вот сейчас, после падения с эскалатора, вдруг какой-то сдвиг. Небольшой, но заметный. И он и обрадовался ему, и испугался, и Хаус, кажется, испугался тоже, раз заказал сканирование. А может, он снова привлёчёт свою старую гвардию, и они придут к выводу, что все вокруг идиоты, уложат Уилсона снова на операционный стол и вытащат из него какую-нибудь фиговину с хренопупиной, после чего он встанет и пойдёт, как Лазарь из гроба. Пойдёт доживать свои «около пяти прогноза» на своих ногах, не дёргая ими, как гальванизируемая лягушка. И - чем чёрт не шутит, может, попробует снова… но дальше мысли и мечты принимали уже совсем опасный оборот, и Уилсон подавил их и принялся ждать явления своих кроссовок, своих штанов и инвалидного кресла.
Раньше всего, однако, появился Чейз. Появился странный, взъерошенный, злой и… вообще, в чём дело? Он должен был сейчас быть на операции. Он и одет был в пижаму с короткими рукавами, и на голове - шапочка, как будто некая сила выдернула его прямо из-за операционного стола. За собой он тащил громоздкое и неудобное инвалидное кресло, и вот уже в нём лежали аккуратно сложенные вельветовые брюки и оранжево-серые кроссовки с торчащими из них носками, а на спинке висела бежевая рубашка с наброшенной «на плечи» курткой. И даже галстук - узкий, тёмно-коричневый, шёлковый, завязанный удавкой.
- Давай, одевайся официально, раз уж тебе не лежится, - сказал Чейз. - Нужен твой талант психолога и угодника.
- Что случилось? - спросил он, протягивая руку за штанами.
- Анни Корн отказалась от операции и настаивает на выписке.
На этот раз дёрнулась не только нога - Уилсон весь передёрнулся.
- Это безумие! У неё и так времени не осталось. Ты ей сказал, что ещё максимум месяц - и будет поздно? Нам уже придётся удалить половину нижней челюсти.
- Она была готова, подписала согласие, передумала буквально за минуту до начала операции. Поехали - может, ты её уломаешь. Тебе помочь?
- Сам, - сказал он, сражаясь со штанами. Боль в запястье мешала, и он не справлялся.
- Ну, давай помогу, - настаивал Чейз. Хаус не настаивал бы - просто помог.
Видимо, и Чейз, наконец, к этому пришёл, потому что, едва Уилсон управился со штанами, молча, взял кроссовки и насадил ему на ступни. Прижал липучки, пресёк вялую попытку сопротивления словами:
- Давай-давай, некогда, - застегнул тугую пуговицу на его рубашке под воротничком, накинул на шею и затянул петлю галстука. - Не туго? Нормально? Вперёд!
Громоздкое кресло чуть не застряло в дверном проёме, но Чейз пропихнул его и покатил по коридору почти галопом.
В палате Анни Корн, молча, но раздражённо, собирала вещи в сумку. Блавски что-то говорила ей мягким увещевающим тоном, прижимая к груди красную «операционную» папку. Здесь же стояла растерянная Рагмара, в глубине помещения небрежно привалился к стене безучастный Сабини, который явился с премедикацией, но был отвергнут. Сестра предоперационных палат - Чи - шептала ему на ухо, но он, кажется, и не слушал, только вздёрнув брови в равнодушном недоумении.
- Что-то изменилось, - задумчиво сказал Уилсон - сказал негромко, но его услышали и обернулись все разом, перестав шептать и говорить, а потом посторонились, давая ему дорогу, когда Чейз толкнул кресло вперёд. Он же смотрел только на Анни - так пристально и внимательно, словно хотел прочитать эти изменения в её глазах. - Вы расстроены, - продолжал он, увидев, что завладел её вниманием, - и вас можно понять, но ещё вчера вы были согласны на операцию. Что изменилось? Логика подсказывает, что вы или получили какую-то информацию, или переговорили с кем-то. Чи, кто-то посторонний навещал мисс Корн вчера и сегодня утром?
- Нет, - быстро, с готовностью сказала Чи. - В больнице вообще нет посторонних. Вы же знаете, полиция запретила пока посещения. Мы пропускаем только к умирающим проститься, и ещё двое ухаживающих находились в госпитале со вчерашнего дня, но они ухаживают не за мисс Корн.
Уилсон кивнул и, больше ничего не говоря, уставился на Анни давящим немигающим взглядом. Под этим взглядом лицо пациентки пошло пятнами. Но она упорно молчала, словно не замечая вопросительности его взгляда.
- Почему вы отказываетесь от операции? - спросил Уилсон теперь уже вербально со своей мягкой вкрадчивостью, появлявшейся у него обыкновенно при разговоре с неблагонадёжными пациентами, готовыми, сходя с ума от боли, перерезать вены себе или другим.
- Не желаю жить уродкой! - Анни, слава богу, не ушла в глухую оборону и ещё отвечала на вопросы, но отвечало зло, словно сплёвывая слова, и направлена ли была эта злость просто вовне или конкретно на него, Уилсон пока не мог понять. Зато ему показалось, что у неё стала более невнятной речь - похоже, опухоль-то прогрессировала ещё быстрее, чем они думали. И - что ещё хуже - он сам вдруг почувствовал поднимающуюся к горлу злость. Не на пациентку - так, вообще. Почувствовал - и испугался, настолько это было для него нехарактерно, дико, неправильно. Прилагая усилия к сдерживанию, гашению этой злости он сказал:
- Ваша внешность в любом случае пострадает, этому альтернатива только скорая смерть. У вас рак, и он прогрессирует. Если сейчас же не удалить все поражённые ткани, мы не сможем остановить этого прогрессирования. У вас есть шанс - пока ещё есть, и нужно его использовать, потому что если вы победите, пластические хирурги и ортопеды постараются максимально восстановить всё, что будет потеряно, и у вас останется ваша жизнь. А если вы смалодушничаете и ради своей сиюминутной красоты предадите всё своё будущее, то красота ваша всё равно угаснет в считанные недели. И вы умрёте.
- Какой же вы гад! - яростно выплюнула Анни, сузив свои красивые глаза. - Зачем вы говорите мне всё это? Вы - просто манипулятор, прикрывающий этим словесным хламом своё неумение, свою несостоятельность, как врача. Существуют альтернативные методы лечения, о которых умалчивает или не хочет знать официальная медицина. И только из-за противостояния им самовлюблённых и непогрешимых аллопатов, вроде вас, я не желаю стать уродкой. Я ухожу. Вы меня не удержите. И не старайтесь - лучше пойдите почитайте что-нибудь, кроме ваших нелепых учебников для студентов, что-нибудь, где написано, как лечить, не калеча.
- Если бы такие методы существовали, я бы о них знал, - проговорил Уилсон. - Но кроме хирургического удаления опухоли в вашем случае больше нет вариантов.
- Или вы их не знаете, - фыркнула Анни Корн, - пребывая в заблуждении о собственном профессионализме. Врачу: исцели себя сам!
Уилсон сжал губы, на его бледном - почти всегда теперь бледном лице медленно, но всё ярче проступали пятна розового румянца.
- Что ж, - тихо, но твёрдо проговорил он. - Вы имеете право распоряжаться своей жизнью и своим здоровьем. Оформляйте выписку, доктор Рагмара. Доктор Чейз, операции не будет.
Он попытался развернуть кресло, но не справился с непривычно громоздким агрегатом, и Чи машинально помогла ему.
Скорость, с которой он мог теперь ехать, бесила его, и он не просто вращал колёса тупого бесприводного больничного рыдвана, он бил по ним так, что на повязках на ладонях выступила кровь.
Блавски догнала его в конце коридора и заступила дорогу:
- Что, вот так и позволишь ей уйти?
- Можно прострелить ей колени - предложил он, чувствуя в груди и в животе что-то раскаленно - холодное, как если бы он проглотил, не жуя, кусок льда или какую-нибудь металлическую штуковину.
Блавски отшатнулась с перекошенным лицом.
- Что ты говоришь! Ты себя слышишь?
- Это была шутка, - сказал он. - У тебя нет чувства юмора.
- Так нельзя. Ты же понимаешь, что она умрёт?
- Умрёт, - с ледяным спокойствием согласился он.
- Осталось всего, может быть, пара недель, когда ещё что-то можно поделать.
- Вряд ли. Скорее всего, уже ничего нельзя поделать. Она шепелявит. Значит, опухоль продолжает пожирать её рот.
- И ты не хочешь даже попытаться?
- Ты путаешь, - сказал он. - Я хотел. Была назначена операция. Это она отказалась.
- Почему ты не уговорил её?
- Я пытался.
- Ты не пытался. Я знаю, как ты пытаешься. Все знают, как ты пытаешься. У тебя всё получается, когда ты пытаешься. Когда тебе не плевать.
- Мне плевать, - согласился он.
- Если бы так, Джим! Если бы так! Тебе плохо, ты болен, тебе могло быть не до неё, это можно бы было понять. Всё гораздо хуже! Всё гораздо хуже: она тебя уязвила, и ты теперь решил её наказать. Смертью. Она засомневалась в твоей компетентности и нагрубила тебе - только и всего. И ты не справился с такой малостью. Я тебя не узнаю! Ты ведёшь себя, как Хаус. Но Хаус именно что только ведёт себя так, внутри реально переживая и борясь за каждого, а ты как будто насквозь стал таким!
- Так и есть, - сказал он, не глядя на неё.
- Да перестань! - сердито вскрикнула она. - Я всё понимаю. Она обвинила тебя в небрежении, ты завёлся, обиделся, но тут же это самое небрежение и продемонстрировал. Что? Не так?
- Не ори на меня, - тихо попросил он и теперь взглянул ей в глаза, и она поразилась глубине глухой тоски в его безмерно усталом взгляде. - Не уверен, что не поступил бы так же на её месте. Но другого выхода, как обезображивающая резекция челюсти, я не нашёл. Я искал. Тут она не права в своих обвинениях. Я за то время, пока она у нас, перерыл гору материалов, и официальных, и шарлатанских - всего, до чего смог дотянуться. Всего, где мог бы быть хоть намёк на иное решение - от стволовых клеток до ритуальных плясок с бубнами. Я не нашёл.
- Значит, это, видимо, действительно, единственное решение.
- Да.
- И она от него отказывается!
- Да.
- И ты ничего не пытаешься сделать?
- Блавски… - он помолчал, собираясь с мыслями, и продолжал. - Для донорства, для вливания душевных сил нужно их иметь, чтобы было, что вливать. А у меня их нет. Пробуй сама. Пусть пробует Корвин.
- Тогда какой же ты, к чертям, главврач?
- Никакой. Но для меня это тоже - единственная альтернатива. А сейчас главный врач - ты, и этот разговор не имеет значения. Отвяжись от меня и исполняй свою работу сама. Я - на больничном.
- Ах, ты вот как заговорил? - теперь и зелёные глаза Блавски зло сузились. - Значит, когда тебе удобно, ты на больничном, а когда неудобно…
Она осеклась, потому что Уилсон цапнул её за руку забинтованной своей пятернёй, пачкая кровью, и притянул к себе так близко, что она едва удерживалась от того, чтобы не упасть ему на колени.
- Пожалуйста, - прошипел он, и его лицо при этом дёргалось и кривилось, как у припадочного. - Пожалуйста, ради Бога, ради всех святых, Блавски, пожалуйста, оставь меня сейчас в покое. Уйди, - и оттолкнул её от себя так, что она снова чуть не упала.
«Поговори с Уилсоном», - вспомнила она Хауса. - Вот и поговорили».
- Что-то случилось? - писклявый голос Кирьяна, который ни с чьим другим невозможно спутать, застал врасплох, и Блавски, вздрогнув, оглянулась резко, как ужаленная - ещё не хватало, если Корвин стал свидетелем их с Уилсоном объяснений. Но нет, кажется, он ничего не видел.
- Почему ты решил, что что-то случилось? - всё-таки осторожно спросила она.
- Я видел твою спину и плечи. А теперь ещё вижу твоё лицо и слышу твой голос. Могу я чем-то помочь?
Она едва удержалась, чтобы не сказать ему в сердцах, что всё, что мог, он и так уже испортил, и удержалась только потому, что подумала, что винить во всём в первую очередь нужно себя, а не его и, уж тем более, не Джима. Кирьян оставался внимателен к ней, Уилсон старался не привносить личные мотивы в работу, и им всем троим удалось сохранить хотя бы видимость контроля над ситуацией. Благодаря им двоим - не ей.
- Наша проблемная пациентка в последний момент отказалась от операции, - назвала она ту причину, которая, по крайней мере, могла претендовать на объективность. - Рагмара оформляет выписку.
- Корн? Её право. Не всем нравится обходиться без нижней челюсти - неудобно и некрасиво.
- Издеваешься?
- Над кем? Тут же её нет.
- Если ей не удалить сейчас опухоль, она умрёт. А пока у неё есть шанс.
- Ей об этом сказать, надеюсь, не забыли? Ну, так и всё. Не надо выщипывать на себе волосы за чужие решения. Это её жизнь, и её челюсть - она имеет полное право распоряжаться тем и другим.
- Хаус сказал бы точно так же.
- Так сказал бы любой трезвомыслящий человек.
- Уилсон тоже так сказал.
- Уилсон? А вот это уже интересно…
- Ему ты отказываешь в трезвомыслии?
- Наотрез. А когда нетрезвомыслящий человек начинает вести себя, как трезвомыслящий, он либо врёт, либо…
- Стал трезвомыслящим?
- Ага, как же - держи карман! Это означает либо культивируемую измену своим принципам, и тогда скоро путь его будет устлан трупами, либо… либо притворство, и тогда это означает, что он на грани. И тогда скоро путь его будет устлан трупами. Видишь: без трупов по-любому не обойдётся. Можешь считать эту Корн просто первой..
- Корвин, ты меня пугаешь!
- Я? Пугаю? Сама должна всё это знать - ты же психиатр.
- А знаешь, почему хирурги стараются не оперировать своих?
- Чтобы не быть виноватыми, если зарежут.
- Нет, потому что личные отношения в работе только мешают.
- Тогда нам всем отсюда нужно разбегаться - мы просто обмотаны по рукам и ногам этими личными отношениями. Хаус знал, что делает, когда подбирал этот паноптикум.
- Хаус? А при чём тут Хаус?
Корвин захохотал.
- Тебе нужно срочное перелицензирование, девочка, твой профессионализм упал до нуля. Наша больница - садок, в который Хаус наловил рыбок по своему вкусу, и наблюдает теперь, как меченосцы отъедают у гуппи хвосты. И вмешивается, если огрызок остаётся уж слишком короткий.
- А ты - меченосец или гуппи? - насмешливо спросила Блавски - от слов Корвина её коробила, но она не могла не признать, что кое в чём он не совсем неправ.
- А меня «поймал» не Хаус, - ухмыльнулся Кир. - Меня «поймал» Чейз, так что я рыба из другого аквариума.
- Рыбка, - мстительно поправила Блавски. - Те, что плавают в аквариумах, рыбки - не рыбы, из какого бы ты ни приплыл.
- Туше. Это ты сейчас на мой рост намекнула?
- На твоё самомнение.
- И подталкиваешь меня к его дальнейшему отращиванию, да? Хочешь, чтобы я надавил на пациентку? Ты ведь ради этого меня посвятила в ситуацию, потому что пациентка вообще-то не моя - Чейза, и мне о ней знать не надо.
- Вообще-то, там речь идёт о жизни и смерти, а не о твоём самомнении.
- Гм… а тебе не кажется, что заставлять человека жить - где-то сродни изнасилованию?
- И кто это говорит? Врач? Хирург? Впору не поверить своим ушам.
- А вот для этого и придуманы информированные согласия, - наставительно сказал Корвин. - Отпусти эту смертницу с миром - это её выбор, и её право. Каждый человек имеет полное право быть идиотом.
Блавски пожала плечами:
- Даже если я думаю иначе, силой я её не удержу. Что мне остаётся?
Корвин насмешливо и умудрено покачал головой:
- Ничего. Так что Уилсон, что бы я о нём ни думал, в данном случае прав.
Кое-как выкатившись из кабины лифта, Уилсон доехал по коридору до эскалатора и опасно приблизился к краю площадки, болезненно вглядываясь в пролёт, где серебристая лента, сейчас неподвижная, обычно бежала вниз, к подсобным подвальным помещениям - моргу, аптечному складу и переходу в зону «С».
В этой части коридора палат не было - только хозяйственные помещения: раздевалки, душевые, прачечные, комната младшего персонала, в течение дня обычно пустующая, маленький секционный зал, лифтом сообщающийся с моргом, гистоархив и гистолаборатория.
Здесь и стены не были обиты «дышащей» плиткой - обычная краска довольно мрачного бежевого оттенка, и двери отличались от остальных - не стеклянные раздвижные по верхним рельсам, а обычные, деревянные или фанерные, окрашенные в белый или тоже бежевый цвет, на петлях.
Дверь гистолаборатории была опечатана чёрно-жёлтой лентой.
Уилсон несколько мгновений просто пристально смотрел на неё, потом нахмурился, соображая: если во время их с Орли разговора в раздевалке убийца всё ещё находился в гистолаборатории, как бы он мог уйти незамеченным? Сначала выскользнуть в коридор, прислушиваясь к их голосам. Потом метнуться, естественно, к ближайшему выходу - на эскалатор. Но эскалатор ведёт в зону «С», где выйти на улицу можно, только пройдя их с Хаусом квартиру насквозь. Убедиться в том, что это - тупик, хватило бы пары секунд. Тогда он, скорее всего, повернул бы обратно. Через центральный вход выйти ему и думать нечего - там приёмная амбулатории, там всегда полно людей, охрана. А он наверняка в крови. Через ОРИТ и пожарную лестницу - тоже никак, в ОРИТ всегда есть постовая сестра, да ещё и попадёшь под глазок видеокамеры. Значит, он вынужден оставаться в больнице до удобного случая. Разумеется, нервы у него натянуты - ведь он только что совершил двойное убийство, ему нужно успокоиться, срочно смыть кровь, возможно, застирать вещи. Ближайшее место, где это можно сделать, душ. Так и рассуждал инспектор Хиллинг, и поэтому первым под подозрение попал Орли. Но, допустим, Орли ни при чём. Тогда как было дело?
Если Орли не столкнулся с ним в коридоре, значит в тот момент, когда Орли вышел из раздевалки, убийца как раз вернулся в коридор из зоны «С» - возможно, он даже видел спину Орли, уходящего по коридору. Уилсон в раздевалке говорит по телефону, Орли скрывается за поворотом - путь в душ свободен. Преступник делает несколько шагов, и тут Уилсон выкатывается из раздевалки, пока не видя его, но готовый вот-вот развернуться в его сторону - ведь не к эскалатору же он направляется в инвалидном кресле. Вот оно! Нужное слово мелькнуло: «эскалатор». Трупом больше - трупом меньше, уже не так важно, зато если спихнуть этого инвалида с эскалатора, из коридора его не будет видно, и можно успеть сделать всё, что нужно. И он, ухватив кресло, пихает его вниз, а сам… а сам кидается в душ, потому что кресло падает со скрежетом и грохотом, Уилсон довольно громко вскрикивает, а Орли ушёл недалеко. Пока всё было логично. А вот что случилось потом? Услышал ли Орли падение кресла? Вообще-то, не мог не услышать - он отнюдь не глухой, а коридор гулкий и тихий. Значит, услышал - и что? Скорее всего, он должен был вернуться, хотя бы из любопытства - посмотреть, что это там загрохотало. Но тогда почему, очнувшись, Уилсон был вынужден отключить браслет, чтобы позвать на помощь. Орли вернулся, увидел пустой коридор, ничего не понял, пожал плечами и пошёл, куда шёл? Или… он увидел не пустой коридор? - от природы тёмные глаза Уилсона посветлели, почти как у Хауса в минуты озарения.
Сзади как будто кто-то вздохнул - тихо, но явственно. На какой-то момент Уилсона окатило волной ужаса - показалось, что за спиной кто-то стоит, он порывисто обернулся, но увидел только пустой коридор. Видимо, просто порыв ветра с улицы колыхнул жалюзи на окне. Уилсон передохнул, провёл рукой по лбу.
«Почему я всё ещё жив? - мысленно спросил он у кого-то невидимого. - Что эта за игра, в которую ты со мной играешь? Ну ладно, я почти без фигур, ты ставишь мне шах за шахом, а я просто отступаю ещё на одну клеточку. Но должна же доска рано или поздно кончиться, и где там притаился твой коварный ферзь? Не сдаваться в такой ситуации - это что, сила духа или упрямство? А может, я давно и сдался, и ты просто вертишь доску и играешь сам с собою то за белых, то за чёрных? А я тогда что? Я просто всё ещё жив и даже могу кое-как работать и готовить Хаусу ужин. Хотя… нет, работать, пожалуй, уже не могу - эта женщина не ушла бы отсюда просто так, будь я прежним. Я бы не позволил, я бы уговорил, уломал… А что мне мешало теперь? Кажется, просто неуверенность в том, что её жизнь для чего-то нужна мне. Мне моя-то…» - он не успел додумать до конца, снова прихваченный ощущением человека за спиной.
«Тьфу, чёрт, прямо уже паранойя какая-то!» - подумал он и обернулся.
Человек был.
Уилсон дёрнулся и чуть было не повторил падение с эскалатора на бис, но человек проворно ухватил кресло за подголовник и удержал.
- Осторожнее! - и с изумлением, граничащим с ужасом: - Джим?!
Уилсон, прикрыв глаза, переждал, пока сердце восстановит нормальный ритм, снова открыл их и сказал спокойно, даже устало:
- Зачем ты вышел из палаты, Леон? Где Орли?
- Орли спит, он вымотался до обморока - его чем-то накололи, он с вечера толком не просыпался… - Леон шумно и насильственно проглотил слюну. - Джим, я не понимаю… это кресло…
Благие намерения Уилсона оградить Харта рассыпались в пыль. Злость - такая же внезапная и властная, как и в разговоре с Орли, вдруг охватила его, пока холодная, но грозящая очень разогреться при виде наивной растерянности и замешательства Харта.
- Инвалидное кресло, - ровным голосом сказал он. - Обычное. Больничный инвентарь.
- Это я как раз понимаю. Я… ты-то почему в нём?
- Всё органично, Леон. Я - инвалид, поэтому я и в инвалидном кресле.
- А что с руками? - глуповато спросил Харт, всё ещё не справившийся с оторопью.
- Натёр, - соврал Уилсон. - Не привык к такому механизму - у меня было раньше кресло получше, с пультовым управлением, но сломалось.
Леон ошеломлённо молчал. В широко открытых глазах, слегка расплывающихся за стёклами очков, метались тени лихорадочных мыслей - там, в глубине, он что-то вспоминал, сопоставлял, додумывал. Внезапно пружинисто присел на корточки прямо перед креслом, положил сложенные руки Уилсону на колени, снизу вверх заглянул в глаза:
- Джим, что с тобой случилось? Давно?
- Меня парализовало, - Уилсон не стал вилять. - Ноги не слушаются, гиперкинез, ходить не могу. Спасибо ещё, что тазовые органы не отказали, и я не в памперсах. Ты, кстати, в уязвимом положении - я не контролирую движения ног, и тебе может прилететь - на том кресле у меня даже были специальные хомутики.
- Как давно? - снова повторил Харт.
- Недавно. Не очень давно.
- А причина? Какая причина? Инсульт?
- Тромбоэмболия. Подскочило давление, сбился ритм, брызнули тромбы. С моим анамнезом - обычное дело.
- Я могу для тебя что-нибудь сделать? - голос Харта звучал проникновенно, и Уилсон чуть не задохнулся бешеным порывом крикнуть ему в лицо, что, мол, спасибо, всё, что ты мог, ты уже сделал. Но он снова сдержал себя.
- Ничего, Леон. Мои товарищи, коллеги, сделали и делают всё, что можно.
- Но почему ты мне не позвонил? Когда это произошло?
Уилсон заметно удивился:
- Почему я должен был тебе позвонить?
Леон смешался от его прохладного тона:
- Ну… мы вроде… не совсем случайные знакомые.
- Да? - против воли, в голос Уилсона скользнула горечь. - Ты же мне не позвонил, когда отключил браслет мониторирования…
Леон смущённо взъерошил волосы:
- Ну, да, верно… не позвонил… нарушил правила. Понимаешь, Джимми, мне тогда паршиво было - как то всё так сложилось - и с работой, и с Орли, что захотелось разом… всё порвать, всех послать… чёрная полоса.
Уилсон помолчал, барабаня пальцами по подлокотнику. Леон выглядел виноватым, но как-то не по-настоящему, комично виноватым, как твёрдо пообещавший бросить курить, застуканный с папироской. Уилсон вдруг понял, что больше не злится на него. Совсем. Харт нарушил правила, не понимая их важности, и если бы они только могли подозревать, что он не понимает этой важности, они… всё было бы по-другому. Но они привыкли к послушанию исследуемых. Он привык к послушанию исследуемых.
- Леон…- теперь его голос звучал заметно мягче, почти, как прежде, когда он ещё ходил, а не ездил, и проводил большую часть времени, принимая раковых больных в своём кабинете. - Понимаешь, Леон, если мониторируемый не отзвонился диспетчеру, а браслет «погас»… не сломался, не разомкнулся - исправен, но перестал фиксировать сердечный ритм и дыхание - это означает, что у мониторируемого встало сердце. Диспетчер имеет несколько мгновений на то, чтобы связаться с экстренной службой города или района, где находится мониторируемый, а те - ещё две - три минуты на то, чтобы доехать до места и провести реанимацию. Ты не помнишь, в тот вечер, когда ты отключил браслет, к тебе не звонили в дверь спасатели?
Леон озадаченно нахмурился, потёр лоб.
- Всё так серьёзно? Я сейчас не очень… Я был не один и… подожди, я вспомнил. Лайза, действительно, говорила что-то такое - это она открыла дверь… Лайза Рубинштейн, я имею в виду - я был с ней. Подожди-подожди, так это был не розыгрыш, не чья-то шутка?
- Нет, Леон, это не была шутка. И всё достаточно серьёзно. Я сам дежурил в пультовой, и это я связался со службой спасения Лос-Анджелеса. Потому что мне не могло прийти в голову, что ты нарушишь правило, о котором тебе тысячу раз сказали, как это важно, и ты подписал обязательство соблюдать протокол исследования.
- Подожди… - снова повторил Харт и снова принялся тереть лоб, как будто рассчитывал выгнать оттуда какого-нибудь загостившегося джинна. - И теперь вся больница ненавидит меня за это? И та поразительно искренняя пухляшка, которая обещала сделать мне больно ещё не раз, и симпатичные ногасто-сисястые сёстры, и… и Хаус? Ну, нет, в это я ни за что не поверю, разве что… О, господи! - его глаза снова расширились в ужасе, и он побледнел, как известка, от внезапной догадки. - Господи боже, Джим! Это из-за того случая, из-за меня, у тебя паралич? Давление, ритм… Ты решил, что я всерьёз… что я, действительно, как ты сказал…. и ты испугался за меня, и поэтому? Да? Да?! - он всерьёз разволновался, у него побелели губы, а пальцы вздрагивали. Уилсон подумал, что пережимает.
- Харт, не смотря на галстук и цветущий вид, - пошутил он, - у меня в активе куча операций, пересадка сердца и приём таких лекарств, от которых у людей вырастают крылья - не орлиные, а как в фильме «Муха». Я и так живу в долг, так что всё закономерно, не вини себя. То есть, вини себя, но только в том, что наплевал на правила. А вот в этом вини себя изо всех сил, потому что Хаус тебя взял на диагностику и, в лучшем случае, тебе придётся скрупулёзно лечиться, в худшем - искать новую почку, а с «чёрными полосами» и наплевательским отношением к исследованию, ты не только не сможешь больше сниматься - ты ходить не сможешь.
- А со скрупулёзным лечением я, по-твоему, смогу сниматься? - недоверчиво усмехнулся Харт. - Я пробовал, Джим. Сниматься, когда ты на диализе, погибать на съёмочной площадке по двадцать часов в день, а потом вспоминать, что пропустил чёртов диализ. А потом ещё вспоминать, что ты привязан к нему на короткий поводок, и завтра тебя ждут все прелести расставания: головная боль, тошнота, отёки и зуд. А думать при этом нужно будет совершенно о другом, потому что мой герой - преуспевающий, респектабельный врач, у которого всё в порядке, и которому не нужен диализ. И, ты знаешь, у меня получалось. Единственное, что меня ещё держало на плаву - это то, что у меня получалось. У нас обоих. Орли - отличный партнёр, работать с ним одно удовольствие. Я говорю это вовсе не потому что неровно дышу к этому человеку - я объективен, как «уложение о наказаниях». Но это не могло продолжаться долго. Я чувствовал себя всё хуже. Я хотел доиграть сезон и попросить меня вывести. Хотел найти место в каком-нибудь драмтеатре, где время репетиций и спектаклей чётко расписано, спал бы по восемь часов и всё бы успевал.
- И именно от осознания этой сладкой перспективы ты перестал ходить на диализ и отключил браслет? Не любишь театр? Или не любишь бесславное прозябание?
Харт медленно покачал головой:
- Орли - актёр крупных планов. Он не будет смотреться в театре. Он должен оставаться в проекте, он - чудесный Билдинг. Но если уйду я, уйдёт и он.
- Вы что, уже говорили с ним об этом?
- Нам не обязательно об этом говорить - я и так знаю.
Уилсон помолчал, снова барабаня по подлокотнику.
- Харт, - наконец, проговорил он. - Я понимаю, что приводить себя в пример - нескромно, но вот я - в инвалидном кресле. С кадавральным сердцем, со средостением, перештопанным столько раз, что оно, как халат старьевщика выглядит даже снаружи, со смещением аорты и гиперкинезом. Я мог бы получать пособие и прекрасно жить на него - у меня умеренные потребности. Но я главврач. Хаус сходит с ума от боли уже почти двадцать лет. Он тоже прожил бы на пенсию, но он фактически владелец этой клиники. Кир Корвин не может пользоваться писсуаром без скамеечки под ноги - мы специально для него там эту скамеечку держим. Он тоже может получать пособие, но он - лучший торакальный хирург штата. Мне кажется, ты прибедняешься, и ты смог бы играть и дальше, даже на диализе.
- Да, - задумчиво проговорил Харт и покачал головой. - Ты, действительно, моралист и страшная зануда, полностью оправдываешь свою репутацию, Джим. Но мне теперь совсем нехорошо, после того, как я узнал, что инвалидом тебя сделал фактически я.
- В этом и твоя проблема, Леон, - назидательно сказал Уилсон, глядя в сторону, потому что его глаз, чуткий к вранью, совсем норовил завалиться к переносице. - Ты эгоцентрик, и мир воспринимаешь просто как раздражитель своих эмоций. Тебе важны не сами люди, а твоё отношение к ним, не сами события, а влияние, которые они на тебя оказывают. Муки твоей совести, твоё удовольствие, твоя растерянность, твоя любовь… А до объектов их приложения тебе, по большому счёту, есть дело только постольку, поскольку для эмоций всё-таки нужны какие-никакие триггеры.
Он вполне отдавал себе отчёт в том, что буквально слово в слово повторяет Харту услышанное однажды от Марты в свой собственный адрес. Но в этом не было полной неправды сейчас, как и тогда. «Наверное, мы, всё-таки, больше похожи с Хартом, чем кажется, - подумал он с внутренней усмешкой. - Но, раз так, ему и не поможет, как и мне не помогло. Тем более, что я - не Марта, мне не так верится».
- А разве не все люди эгоцентрики? - насмешливо спросил Харт. - Я за сорок с лишним лет жизни, ей-богу, не встречал тех, кому важнее была чужая боль, чем своя, а уж чужая радость и вовсе бесит. Кстати, будь по-иному, субъективный идеализм вообще бы не мог возникнуть, как доктрина.
- Субъективный идеализм… - повторил Уилсон. - Забавно. Отличный повод обвинять во всех несчастьях мира только себя.
Харт рассмеялся:
- А вот этого, наоборот, никому и никогда не хватает. Можно в голос кричать «mea culpa» и любоваться собой, а в душе всё равно остаётся глубокое убеждение, что мир к тебе несправедлив.
- Ты обо мне сейчас говоришь? - уточнил немного уязвлённый Уилсон.
- Ну, если ты не святой, а человек, то и о тебе не в меньшей степени, чем о себе.
- Ты очень лёгкий человек, Хартман, - проговорил, недоверчиво качая головой, Уилсон, чувствуя при этом, что его снова удавкой захлёстывают раздражение и злоба. - А вот мне этой лёгкости не хватает…
- В отличие от лицемерия, - рассмеялся Харт, - которого у тебя в избытке.
- И кто мне говорит о лицемерии? Человек, который всю жизнь только и делает, что примеряет чужие личины. Лицедей.
- Для меня это - работа, - рассудительно заметил Харт. - Мне за неё деньги платят, а ты стараешься из любви к искусству.
- Стараюсь не быть гадом. Это плохо?
- Стараешься не выглядеть гадом, - поправил Харт. - Да и то не особо налегаешь.
- А ты стараешься выглядеть гадом и отключаешь мониторирование, никого не предупредив, после чего закономерно становишься гадом. Тут уже грань стирается, Леон, между «казаться» и «быть».
Харт потёр лоб, словно в глубоком раздумье - казалось, его всерьёз задели последние слова Уилсона, но потом он вдруг усмехнулся:
- Знаешь, я сейчас смотрю на тебя и восхищаюсь Хаусом. Вот единственный человек, которому всегда удавалось выглядеть, но не быть последней сволочью. Все остальные скатываются или туда, или сюда. И - знаешь - у Орли здорово получилось это сыграть. Не знаю, что себе думает Бич, но на его месте я бы цеплялся за проект руками и зубами.
Уилсон недоверчиво заморгал:
- Ты… можешь думать о сериале сейчас?
- Всегда могу. Почему тебя это так фраппирует?
- Но ведь… Послушай, у тебя сейчас всё на волоске висит - похоже, почка отторгается, ты только что узнал, что я, фактически, стал инвалидом из-за твоего пофигизма, в больнице двойное убийство, и мы сейчас находимся в двух шагах от места, где оно произошло. Но для тебя всё это - мимо, а в голове у тебя сериал и актёрский талант Орли?
- А я тебе уже сказал: это потому, что я - не лицемер. Мог бы, конечно, прикинуться поражённым в самое сердце, но я не слышал команды «мотор», а без этой команды я не прикидываюсь. Убийство тут произошло? - Харт движением подбородка указал на опечатанную дверь.
- Да, здесь. И ты, конечно, спрашиваешь из праздного любопытства.
- Конечно. А что там? Склад?
- Гистологическая лаборатория, архив гистопрепаратов. Один из убитых был патологоанатомом, цитологом.
- А другая - медсестра, да? Я её видел, ещё живую. Сексапильная была девочка…
- Да, сексапильная… Послушай, в самом деле, шёл бы ты к себе в палату…
- Как же он удрал? - не особенно обращая внимания на его слова, вслух задумался Леон. - Это же больница, здесь люди везде.
- Ну, в этом коридоре, как видишь, людей нет.
- Но из него мимо того холла не выйти, - Леон снова дёрнул подбородком, на этот раз указывая вдоль коридора. - А там видеокамеры и регистратор.
- Можно выйти, - возразил Уилсон. - Через зону «С», хотя это сложно - там двери были заперты, через грузовой лифт на другой этаж и… через морг. Не наше с тобой это дело, Леон - здесь полиция работает, вот и пусть работает.
- Бич хотел похожий сюжет в кино вставить, - задумчиво сказал Харт. - Но потом передумал - было похожее в «Скорой помощи».
- У нас тоже было похожее на «Скорую помощь». Этой весной. А актёры, я смотрю, прямо живое воплощение твоей теории эгоцентризма, они даже смерть ближнего воспринимают, как удачный ход сюжета, который можно куда-нибудь вставить.
- А врачи, как проигранную шахматную партию. Ну, и в чём ты видишь существенную разницу? Играть чужую жизнь, играть чужой жизнью, играть на чужую жизнь - в конце концов, только вопрос контекста. Важно самому чётко определиться, чего ты хочешь.
- И чего ты хочешь? - спросил Уилсон, потому что вопрос логически вытекал из предыдущей реплики.
- Того же, чего и ты, - пожал плечами Харт. - Того же, чего и все. Кстати, знаешь, что я однажды слышал от Рубинштейн? Она говорила, что мужской член это что-то вроде лампы Алладина: стоит хорошенько потереть, и из неё вырвется джинн, которому можно выставить счёт в виде самых наглых желаний. И он всё выполнит, потому что он - раб лампы.
- И ты не находишь это пошлым? - поморщился Уилсон.
- Конечно, нахожу. Как, собственно, и всё, что исходит от Рубинштейн. Но кое в чём она права: мы слезли с деревьев, и у нас отвалились хвосты, но это не значит, что мы сделались Богами. Каждый из нас в той или иной степени раб лампы, так что я в прошлом году, как и ты, просил Санту послать мне правильного Алладина. А он мне преподнёс почечную недостаточность и большие проблемы с контрактом. Так что ещё хорошо, что я - актёр, а не врач, у актёра меньше возможность кого-нибудь убить с досады, - он невесело засмеялся было, но тут же резко и испуганно оборвал смех, потому что лицо Уилсона вдруг залила пронзительная бледность.
- Откуда… откуда ты узнал? - просипел он, стискивая подлокотник кресла.
- Господи. Джимми, не пугай меня! - и в самом деле слегка испугался Харт. - Что я узнал? Ты же не хочешь сейчас признаться в том, что это ты их зарезал?
Уилсон вроде бы немного перевёл дыхание.
- Кого? Куки и Лору? - криво усмехнулся он. - Нет, тут кто-то без меня справился. Я совсем о другом. Но, Леон, почему, чёрт побери, ты так сказал? Ты сам не понимаешь, насколько ты прав. Да я сам этого не понимал ещё мгновение назад… Послушай, в самом деле, нечего тебе здесь околачиваться, это служебное крыло, и… серьёзно, не нужно. Да и у меня дела. Ты мне не поможешь? К лифту, ладно? Тебе же уже лучше? Кресло не покажется слишком тяжёлым? Пожалуйста, Леон…
После того, как Эрика побывала заложницей в руках тех нелегалов из проекта «А-семь», у Марты появился скрытый, но совсем не исчезающий страх за детей. Возможно, этот страх порождал паранойю даже там, где бояться было совершенно нечего, но вот и опять, толкая перед собой коляску Шерил, а Эрику ведя за руку, она в очередной раз за последние несколько дней почувствовала чей-то взгляд в затылок. Порывисто обернулась: редкие прохожие выглядели абсолютно нормально, как люди, идущие по своим делам, прогуливающиеся в оставшееся от обеденного перерыва время или высматривающие вывеску кафе, где бы можно было выпить чашечку кофе с бутербродом.
Группа для детей с особенностями развития при больнице только открылась, и небольшой штат под руководством Тростли и нового психиатра-психолога только принюхивался друг к другу, но дети сотрудников уже могли оставаться на их попечении. Когда Марта вошла в комнату с яркими картинками на стенах и стеллажами с игрушками, там уже сидела дочь Кэмерон, перебирая цветные лоскутки. Она подняла голову и улыбнулась Эрике:
- Тоже останешься играть?
Марте нравилась эта тихая, добрая, фактически беспроблемная девочка с врождённой патологией не только центральной нервной системы, но и сердца. Корвин уже с год приглядывался к ней, планируя операцию, но порок был хорошо компенсирован, и он не спешил, давая сердцу подрасти.
- Вообще-то, мне бы хотелось, чтобы Эрика тоже осталась, если никто не против, - призналась Марта подошедшей поздороваться медсестре. - Сегодня нянька взяла выходной, до пяти я - в амбулатории, а вечером будет заседание дисциплинарной комиссии. Я зайду, как только выдастся свободная минутка.
- Не беспокойся, - крикнула из приоткрытой двери в свой кабинет Тростли. - Присмотрим за обеими, только не забудь оставить молока малышке... Карел! - тут же заодно, раз уж оторвалась от бумаг, строго окликнула она старшего ребёнка в группе - парнишку-метиса с синдромом Дауна. - Крис, не облизывай пальцы - клей может быть ядовитым, и тогда ты заболеешь.
Она снова отвлеклась на свои бумаги, но когда подняла голову через несколько мгновений, увидела, что Марта не уходит, а застыла в дверях.
- В чём дело? - чуть нахмурилась она.
- Сама не знаю. Это убийство… Мне неспокойно - может быть, предчувствия или пустые страхи. Сюда ведь не может зайти никто посторонний?
- Только свои, - успокоила Тростли.
- Но он, может быть тоже… свой.
Тростли тяжело вздохнула и растолковала терпеливо:
- В любом случае, мы не оставляем детей одних. Здесь всегда либо я, либо Мэг, либо Рамона. А чаще мы все здесь. Я понимаю, что убийство всех выбило из колеи, но всё-таки тебе не о чем беспокоиться. Иди работай, не то Великий и Ужасный намажет тебя на бутерброд за ленчем.
Марта послушалась доброго совета, но тревога не уходила. Впрочем, возможно, дело было в расходившихся из-за предстоящего разбора нервах. А пациент, из-за которого она и заварила эту кашу с разбором, попался ей в коридоре довольно далеко от ОРИТ.
- Разве вас перевели в другую палату, мистер Харт? - подозрительно спросила она, останавливаясь.
- Пока ещё нет, а что, я что-то нарушил? Хотите сделать мне больно прямо сейчас?
- Ну, нет, - горько усмехнулась она. - Вы играете на опережение - где мне! А всё-таки вернитесь в свою палату - бесцельное хождение по коридорам не своего отделения не приветствуется.
- Да я и так возвращаюсь в свою палату. А вас, я слышал, будут ругать на комиссии за то, что не дождались и сделали мне биопсию до того, как обезболивающее подействует. Вы всегда такая торопыга?
Марта почувствовала, что он не сердится и не обижается на неё - более того, наталкивает её на мысль использовать лазейку, соврать дисциплинарной комиссии, не раскрывая истинных мотивов.
- Я не поспешила, - возразила она. - Я сделала это нарочно.
Харт всмотрелся в её очень молодое и очень упрямое лицо с плотно сжатыми губами и чуть суженными глазными щелями прицельного взгляда. «Мисс бескомпромисс» - так, кажется, её прозвище?
- Вам нравится Джеймс Уилсон? - спросил он вдруг, и, наверное, как-то по-особенному спросил - она удивлённо посмотрела на него:
- В каком смысле?
- Вот я вас об этом и спрашиваю.
Повисла короткая пауза.
- Даже не знаю, какого вы ответа ждёте, - она пожала плечами.
- А вы собираетесь ответить мне именно то, что я ожидаю услышать?
- Я вообще не понимаю, зачем вы спрашиваете.
- Мне всегда интересны мотивы тех или иных поступков, - признался Леон, почти не кривя душой. - Я ведь актёр, знание людей помогает мне достовернее их играть. Вы - не из тех, кто нарушает правила, а со мной вы их так нарушили, что сбегали и донесли на себя. Значит, это было не просто так, вы в бешенстве были и очень злились на меня. А значит, Уилсон для вас - не просто коллега, работающий в одной больнице - вы же ведь из-за него на меня ополчились?
- Не просто, - подтвердила она, кивнув головой.
- Вы не влюблены в него, часом? - не отставал Харт, - Клянусь, я вашему мужу не скажу.
- Думаете, влюбись я в кого, я бы стала скрывать это от мужа? - подняла брови Марта.
- Ну… обычно так и делают.
- Ужасно глупо делают, обмана ни одни отношения не могут выдержать - всё равно развалятся, а длить агонию только мучительно для обоих.
- Хорошо, вы не влюблены, а что тогда? Уважаете его за высокие душевные качества? Жалеете? Вы - его друг?
И снова Марта покачала головой:
- Высоких душевных качеств я там избытка не вижу, жалеть… он сейчас справляется лучше обычного, так что тоже нет. А друг у него - Хаус.
- Но это пока ничего не проясняет.
Выражение лица Марты стало долготерпеливым.
- Мистер Харт, я понимаю. В больнице лежать ужасно скучно, но…
- Мне он тоже не безразличен, - сказал Леон. - А теперь получилось так, что я кругом виноват, впору самому себе тыкать в почку без анестезии. Я хочу просто разобраться в себе, и вы могли бы мне помочь.
Долготерпение усилилось, Марта тяжело вздохнула:
- Хорошо, я попытаюсь объяснить, но уверена, что вам это разобраться в себе не поможет. Вы же понимаете, что мы все - эгоисты.
- Эгоцентрики, - тут же поправил он, усмехнувшись.
- Да, можно и так. И при этом каждый человек, как пончик - у него внутри начинка из смородины или клубники или хоть из горчицы, и всем своим пончиковым тестом он оберегает эту начинку от чужих зубов, сминаясь, когда нужно, обжигая и черствея там, где это уместно.
- Гм… забавное сравнение.
- Ну, в чём-то оно правомочное. Есть люди, которые похожи на зачерствевшие пончики. Их начинка нежнее и вкуснее, чем у кого бы то ни было, но тесто зачерствело, и об него сломаешь зубы. Либо его можно попросту раскрошить, и нежная начинка зря прольётся на руки. Таков Хаус. Он это понимает, и он совершенно правильно не позволяет досужим зубам догрызаться до своей начинки.
- Так-так, совсем интересно. А Уилсон?
- А Уилсон - бублик, у него не начинка внутри, а дырочка. И идиоты пытаются догрызться до неё, а встречают пустоту и немеют от дурацкого удивления. И не понимают, что бублик - не порочный пончик, лишённый начинки, а просто бублик. У бублика не должно быть начинки.
- Только пресное тесто?
- Ну, нет, - Марта улыбнулась, загадочно качая головой. - У него есть снаружи сахарная глазурь, которую очень легко и просто слизать, и все так и делают, но ещё где-то там, внутри, прячется таинственный и вкусный мак, и изюм, и цукаты, только никто не знает, в каком именно месте нужно укусить.
- Но неужели никто не пытается?
- Пытается, не находит вкусненького и бросает после первого укуса.
- А вы?
- А я просто знаю, что в нём это есть, но не кусаю и не ищу.
- А Хаус? - теперь уже и Леон улыбался от наслаждения этим кондитерски-метафорическим разговором.
- А Хаус составляет карту расположения маковых зёрен и изюминок. Не знаю, насколько ему уже удалось продвинуться, но точно, не до конца.
- Потому что их расположение не статично? - сообразил Леон.
- Точно.
- А я? - вдруг спросил он и прожёг её требовательным взглядом сквозь стёкла очков.
- А вы пытаетесь ковырять мак, не повреждая теста. А это невозможно. Поэтому ели бы вы лучше свой пончик - уверена, он куда вкуснее для вас.
- Звучит непристойно, - заметил Харт, чуть краснея.
- Так и есть, - отрезала Марта.
- Но вы забыли ещё об одной штуке, - вдруг придумал он.
Снова вопросительное движение бровей.
- Ваш бублик ещё и надет на палочку, верно? Такой стерженёк, об который легко сломать зубы в поисках изюма и мака.
- Ну… в начинке пончика тоже может попасться орех. Цукат или хоть камешек, - улыбнулась Марта. - В отношении ломания чужих зубов каждому человеку, пожалуй, есть, чем гордиться.
Уилсон потратил не меньше четверти часа на поиски Хауса, а нашёл его неожиданно там, где поначалу даже не стал смотреть, не рассчитывая на такую удачу. Великий и Ужасный спал на диване в собственном кабинете в не слишком удобной позе: голова на подлокотнике, кисть руки свисает до полу, чуть не касаясь его кончиками пальцев, одна нога - здоровая - на полу, другая - больная - согнута в колене и опирается на спинку дивана, локоть прикрывает глаза от света. По всему было видно, что спать он и не собирался - расслабился на минутку, прикрыл глаза от бьющего сквозь стекло солнца, а усталость тихой сапой подкралась и взяла своё.
Медленно и бесшумно поворачивая колёса, Уилсон подобрался к самому дивану, наклонился и осторожно, стараясь не разбудить, взял руку Хауса в свои. Вены на её тыльной стороне слегка набухли и напоминали тонкие синеватые шнуры под кожей. А ещё это было похоже на замысловатую систему рек какого-нибудь бассейна. Длинные, гибкие пальцы, узкая ладонь, крепкое, но не тяжёлое запястье, идеально овальная форма ногтей - его рука была красива правильной античной красотой, хоть рисуй, хоть лепи с неё скульптуру. Уилсон мягко согнул податливый локоть и уложил руку Хауса ему на грудь, чтобы не затекала, свисая. Хаус вздохнул чуть глубже, но не проснулся. Стоило бы вообще уложить его поудобнее - несколько часов сна в такой позе для человека, страдающего хронической алгезией, не могут остаться без последствий, но с таким Уилсон в его настоящем положении, пожалуй, уже не справился бы.
Он подкатил к столу, заметив, как всегда у Хауса, в беспорядке разбросанные бумаги. Не то, чтобы его терзало любопытство, но врождённая и культивированная любовь к порядку заставляла раздражаться при виде такого хаотичного состояния документов. Хотелось, по крайней мере, сложить всё в стопку и выровнять, но он воздержался, зная, что Хауса такое вмешательство не порадует. В то же время, скользя по документам взглядом, он не мог не заметить, что это были анализы Харта, запись данных его анамнеза и акт прекращения мониторинга с протоколом комиссионного разбора, где в графе «причины» рукой Хауса было вписано: «технический сбой связи». Хаус явно расчищал путь для возможной повторной трансплантации со свойственной ему широтой и беспринципностью. Уилсон невольно улыбнулся, как вдруг - неожиданно - ему попались на глаза листы, содержащие записи из его собственной истории болезни. Распечатки, почти сплошь исчерканные красной гелевой пастой, длинные расшифровки лент мониторирования, лист назначений, сделавший бы честь любому токсикоману, тоже весь исчерканный, схематичные рисунки головного мозга с пометками, где над «птичкой» в нескольких местах стояло страшное сокращение «mts», понятное любому онкологу, аж с тремя вопросительными знаками. Уилсон почувствовал, как кровь отхлынула от его лица, оставив на щеках твёрдый холод. Хотя он и сам неоднократно задавал себе эти тройные вопросы после истории с инсультом и странной гиперкинетической параплегией, но вот так, прочитать их квинтессенцию, начертанную твёрдой рукой Хауса, он оказался совершенно не готов. Лист бумаги задрожал в его руке и, выскользнув из пальцев, спланировал на пол. Он подъехал ближе и нагнулся за ним, но всё никак не мог подцепить, без толку царапая пальцами пол.
- Разведывательные спецслужбы? - раздался за спиной хрипловатый со сна голос Хауса, и он, вздрогнув, в очередной раз выронил лист.
- Шаришься в моих документах, моссадовец?
Уилсон обернулся - Хаус, скорее, машинально, чем по необходимости, растирал ладонью бедро, с интересом наблюдая за его действиями.
- Хаус, - спросил он от волнения слегка звенящим голосом. - Ты всё-таки думаешь, что у меня в мозгу - рак?
- Вообще-то я сканирование заказал, чтобы это выяснить, - Хаус посмотрел на часы. - Но, похоже, мы с тобой безнадёжно, - он широко зевнул и еле договорил, - опоз-да-ыа-а-ли...
- Рак - это скучно, - вслух вспомнил Уилсон.
- Ужасно скучно, - подтвердил Хаус, снова зевая, уже, кажется, нарочито. - Вот только подумал - и вырубило. А сканер был на одиннадцать.
-Ты, фактически владелец больницы, - рассудительно заметил Уилсон. - А я - её главный врач. Может, мы можем пренебречь некоторыми условностями и получить исследование «на протырку»?
- Ты не перестаёшь меня удивлять, - Хаус покачал головой не то с осуждением, не то с восхищением. - Ну да, я думаю, мы имеем моральное право узурпаторов власти пренебречь условностями социума и просветить твою оч-чень нервную систему без очереди? А что же твоё пресловутое чувство вечной неутихающей вины?
- Я думаю, совесть меня будет мучить просто ужасно, - кивнул Уилсон. - Но знаешь… ради решения вопроса о метастазах в моём мозгу я готов помучиться её угрызениями.
- Тогда поехали. Эй! - он вдруг нахмурился и свёл брови к переносице. - Что у тебя с руками?
- Что? - Уилсон постарался спрятать руки.
- Покажи ладони.
- Да там всё равно повяз…
Хаус, не дослушав, шагнул к нему, придерживаясь вместо трости за край стола и, ухватив левую руку за гипс на запястье, повернул её ладонью вверх. Уилсон вскрикнул от боли, и Хаус испуганно ослабил хватку, но он всё равно уже всё разглядел. Сквозь бинт за последние пару часов проступило столько крови, что он сделался коричнево-алым.
- Что ты делал? - спросил Хаус настойчиво, стараясь заглянуть Уилсону в глаза. - Пытался натереть свою шкуру на тёрке?
- Я просто крутил колёса кресла - у него нет нормального привода, и я…
- Ты идиот, - больше не сжимая, но и не выпуская его руки, заявил Хаус. - Ты не просто крутил колёса - это был восторженный гимн мазохизму. Интересно только, по какому поводу был этот праздник умерщвления плоти, - говоря, он уже развязал бинт и быстро, но аккуратно сматывал с ладони Уилсона виток за витком. - Другая ладонь в таком же виде? Давай и её сюда. Ого! Да ты по полной оторвался, амиго! Подожди, у меня тут в столе было кое-что подходящее. Ага, вот! - он свинтил крышку с тёмного флакона, по-врачебному зажав между мизинцем и ладонью.
Уилсон почувствовал прикосновение к горящим ссадинам прохладного геля и невольно прикрыл глаза.
- За что тебе хотелось сделать себе больно? - снова спросил Хаус, уже настойчиво. - Не пытайся морочить мне голову - уж настолько-то я тебя знаю. Что натворил?
Уилсон не стал отмалчиваться - в конце концов, он за этим и искал Хауса:
- Позволил пациентке убить себя.
Хаус вскинул брови к волосам:
- Ножом или из пистолета?
- Путём отказа от экстренной операции. Я говорю об Анни Корн - она в последний момент отказалась от операции и покинула больницу, а я не настоял. Она сказала, что я - плохой врач, и я решил наказать её смертью. Как по-твоему, это - психопатология или стервозность моего характера? Может, добавить к симптомам на твою доску?
- Анни Корн? Женщина - пасть? Ну, то есть, женщина - потенциальная пасть?
- Уже нет. Разве я не сказал, что она отказалась от операции?
- Гм… женщина - потенциальный труп звучит куда менее сексуально. Но, в конце концов, при чём тут ты? Это - её выбор.
Уилсон сжал губы, отрицательно затряс головой:
- Она - не врач, она может не отдавать себе отчёта, и я - онколог со стажем - позволил ей уйти, зная, что ещё несколько недель - и будет поздно что-то поделать. Я подумал, что если жизнь несправедлива ко мне, я имею полное право быть несправедливым к другим. Это - дерьмовая мысль, Хаус, и дерьмовый поступок, так что я закономерно чувствую себя теперь полным дерьмом.
- А говоришь мне сейчас об этом, потому что я - лучший в мире утешитель нечистой совести?
- Ты мой друг. Во всех государствах, сопредельных твоей вывихнутой империи, делиться с другом - нормально.
Хаус машинально кивнул, словно соглашаясь с его словами. Но отрешённый вид говорил о том, что его мысли вдруг приняли совершенно иное направление.
- Подожди. Она ведь соглашалась? - вдруг спросил он. - Ты сам говоришь: отказалась в последний момент.
- Да, Чейз уже готовился мыться на операцию.
- И ты не спросил, какая именно блоха её покусала?
-Ей с самого начала не слишком нравилась предстоящая операция…
- Не слишком нравилась перспектива остаться без нижней челюсти? Можно понять. Однако, перспектива умереть от рака нравилась ей ещё меньше, а потом вдруг такая внезапная переоценка ценностей - с чего бы?
- Я проверял. Её с утра и до операции никто не навещал, никто не звонил, в интернет она тоже не выходила. Я не могу придумать, отчего переменились её взгляды.
- Интересно переменились. Она перестала доверять тебе, как врачу, да и Чейзу - тоже. Это не могло случиться на пустом месте. Либо она всё утро циклилась на этой мысли и совершала свой выбор, который в конце концов выкристаллизовался в этот самый отказ, либо… либо она всё-таки говорила с кем-нибудь, а поскольку больница была всё утро закрыта для посещений, с кем-то из персонала.
- И кто-то из персонала отговорил её делать операцию при операбельном раке?
- Возможно, косвенно. Ладно, хватит болтать и строить воздушные замки на пустом месте. Гель подсох? Сейчас перебинтую тебе ладони и поехали на сканирование.
В сканерных всегда отчаянно холодно - таков режим для наиболее благоприятных условий работы аппаратуры. Пациента в одной больничной сорочке в первый момент всегда начинает трясти, потому что к холоду присоединяется волнение, и нужно время на то, чтобы он успокоился. Уилсон переодеваться в сорочку не стал, но пиджак и брюки пришлось снять, остаться в одной тонкой рубашке, так что зубы у него тоже застучали.
Хаус нажал кнопку на корпусе, выдвигая подвижную платформу, повесил трость на подходящий выступ кожуха и протянул Уилсону обе руки, как протягивает ласковая мать сидящему в детском стульчике малышу, насмешливо улыбнулся:
- Иди на ручки!
Уилсону что делать? Пошёл «на ручки». Обхватил Хауса за шею, упёрся ногами, усиливаясь устоять те несколько мгновений, которые ему позволяли непослушные и неустойчивые ноги. Хаус стиснул зубы, напряг мышцы и почти перетащил его на край платформы.
- Ну, ты чего завис? Ложись. Металлическими протезами не успел обзавестись?
Знал, что не успел, и всё равно спросил - машинально, потому что пренебрегая всеми правилами, правила техники безопасности он соблюдал неукоснительно - во всяком случае, когда это касалось Уилсона.
- Не успел, - Уилсон откинулся назад, ложась, с усилием втянул на платформу ноги, вытянулся на спине, неподвижно глядя в одну точку, как приговорённый. Упругая прядь волос надо лбом вздрагивала.
- Тебя что, знобит?
- Знаешь, - Уилсон зябко шевельнул плечом. - На самом деле я боюсь этой штуки. Каждый раз как на электрическом стуле: то ли телефон позвонит, то ли рубильник повернут. Когда платформа уходит внутрь сканера, чувство такое, как будто это мой гроб в катафалк задвигают. Можешь смеяться надо мной, но это так.
- Не смешно. Ладно, подожди, я тебя зафиксирую.
Если пациент не лежит абсолютно спокойно, изображение невозможно сфокусировать, оно выйдет размытым, неполноценным. Уилсон не мог ручаться за себя, но на платформе были предусмотрены ремни для пациентов с гиперкинезами, когда ещё есть шанс справиться без седации. Уилсон почувствовал, как широкое крепление плотно обхватило лодыжки. Это не было приятным - наоборот, на миг показалось, что его в кандалы заковывают, но в следующий миг Хаус, застёгивая ремень, взялся за его босую ступню рукой, и Уилсон замер от неожиданности и остроты ощущения твёрдых тёплых пальцев на своей озябшей подошве. Это было… нет, тут не выразить одним словом «приятно». Он почувствовал тепло, сразу согревшее до сердца, и чувство защищённости, и уверенность в том, что на этот раз всё обойдётся. И даже, может быть, не только на этот раз. Целая гамма захватывающе прекрасных чувств из-за одного короткого ощущения мимолётного прикосновения, всей целью которого было проверить, надёжно ли и не слишком ли сильно затянут ремень вокруг щиколотки Уилсона. Уилсон прикрыл глаза - сердце бухало размеренно и сильно, до сотрясения грудной клетки. Теперь он иногда даже забывал, что сердце вообще-то не его - кадавральное, кое-как прижившийся трансплант, который нужно кормить таблетками, чтобы не отторгался. Во всяком случае, билось и болело оно, как своё, не делая различий.
- Ну, ты что, готов? - спросил Хаус, почему-то понижая голос - кажется, он тоже заметил, что с другом что-то не так. - Давай. Быстрее начнём - быстрее кончим.
- Давай, - вздохнул Уилсон, и подвижная платформа пришла в движение, задвигая его в сердце сканера. И тут же по белым стенам плеснуло разноцветное порхание бабочек - Хаус включил проектор. Вообще-то, такие фишки были предусмотрены для детей и излишне напряжённых, тревожных пациентов. Уилсон знал весь прейскурант «картинок»: золотые рыбки, прогулка в парке, с падающими листьями, созвездия, воздушные змеи и - бабочки. Он улыбнулся.
Простучала по плиткам пола трость - Хаус ушёл в аппаратную. Уилсон знал, что теперь он какое-то время будет набирать на клавиатуре цифры, задавая программу сканирования, а потом перед ним станут появляться цветные срезы мозга Уилсона, по которым он, опытный диагност, без труда прочитает приговор - смертельный или оправдательный. В который уже раз Уилсон ждёт этого вердикта, распятый на подвижной платформе сканера. Пора бы привыкнуть. Но привыкнуть к этому невозможно. Пискнул сигнал, сканер гулко забухал, меняя градиенты магнитного поля - стук, привычный настолько, что на него перестаёшь обращать внимание. Уилсон следил глазами за порханием бабочек.
- Перестань трястись, - донёсся искажённый микрофоном голос Хауса. - Ты мне всю картинку смажешь, вибратор.
Уилсон постарался перестать. Дыхание задержать получилось, а перестать трястись - нет. Не хватало тёплого прикосновения руки Хауса, которого сейчас хотелось до чёртиков - так настойчиво, как хочется, чтобы кто-нибудь почесал остро зудящую лопатку. «Ну, ты чего это? Давно в психушке не лежал?» - хмыкнул он сам себе.
На срезах отчётливо виднелись очаги ишемии - Хаус уже знал. Как они выглядят. Сосуды могли обтурировать тромбы, могли метастазы. В первом случае граница ползёт кнутри, во втором - кнаружи. Хаус увеличил картинку, взволнованно сопя, вызвал из памяти сканера и наложил прошлую сканограмму месячной давности. Совместил, шумно выдохнул воздух и, уже успокоившись, играючи пробежался пальцами по клавишам, доверяя компьютеру самому всё пересчитать и распечатать заключение.
У Уилсона между тем кончилось терпение, и он несмело окликнул:
- Хаус! Ну, что там? Ты что-то увидел?
Задумавшийся было, Хаус встрепенулся:
- А как же! Твои грязные мысли.
- А кроме моих грязных мыслей?
- Ещё твой маленький мохнатый страх в мокрых трусиках.
Уилсон сжал губы. Он понимал, конечно, что Хаус не стал бы упражняться в остроумии, оправдайся его худшие подозрения, но такое уничижительное описание его страха задело его точностью, поэтому он отбросил все уклончивости и прямо спросил:
- Это - метастазы в мозг?
Произнесённое вслух оказалось ещё хуже произнесённого про себя.
- Нет, - коротко ответил Хаус, однако в этом «нет» была какая-то недосказанность словно они играли в вопросы, и Хаус не хотел проговориться.
- А… что?
- Подожди…
Снова шаги под аккомпанемент трости. Платформа дрогнула и выехала из сканера, вынося его, словно только по случаю не съеденного утробой аппарата.
- Я посмотрел сейчас само вещество с большим увеличением. Мы делали ставку на коллатерали, если помнишь. И она в какой-то степени оправдалась - зоны некрозов значительно сузились. И, соответственно, наметилось некоторое восстановление функций - ну, это ты и сам знаешь.
- Да, - сказал Уилсон, отчего-то сильно волнуясь. - И что?
- Один из эмболов сел на ветвление среднего калибра - как раз перекрывая воду для целого района прецентральной извилины. Не то, чтобы у них полная засуха, но там, где должно течь, капает. И есть все основания полагать, что со временем он закроет просвет наглухо. Это плохая новость. Но есть и хорошая. Можно попробовать убрать тромбоэмболические массы и восстановить кровоток. Судя по внешнему виду ткани, может быть приличный процент обратимости. И ты сменишь инвалидное кресло, скажем, на такую же трость, как у меня. Ну, не совсем, конечно, такую - попроще, но рукоять из бычьего пениса я тебе вполне могу организовать. Что скажешь, кемосабе?
Уилсон провёл языком по пересохшим губам:
- Ты мне предлагаешь операцию на мозге?
- Ну, если ты знаешь какой-то другой способ добраться до этих сосудов, ты только скажи.
Уилсон покачал головой. Его глаза сделались одновременно и упрямыми и несчастными:
- Нет.
- Ну, неудивительно, потому что знай ты его, ты мог бы замахнуться…
- Хаус, - негромко перебил Уилсон. - «Нет» в том смысле, что я не согласен. Не надо никакой операции.
Брови Хауса сошлись над переносицей, заломив глубокую складку.
- Не понял… Тебе предоставляется шанс встать с инвалидного кресла, начать ходить, перестать взбрыкивать каждую минуту, как норовистая лошадь, и ты всё это отвергаешь ради перспективы со временем не только перестать шевелить ногами, но и утратить контроль над тазовыми органами? Я тебя правильно понял, Уилсон.
- Правильно.
Довольно долго Хаус просто молчал, сжав губы и играя тростью. Уилсон беспомощно глядел на него снизу вверх, лёжа на холодной выдвижной платформе сканера, и его ноги всё ещё оставались пристёгнуты к этой платформе ремнями.
- Почему? - спросил Хаус таким равнодушным голосом, что он прозвучал, как механический.
- Опасное вмешательство, сомнительные перспективы… Я своё и так доживу.
Хаус молчал, в его глазах застыло странное, неинтерпретируемое выражение.
- Ладно, - наконец проговорил он ещё холоднее и равнодушнее. - Доживай так, - повернулся и пошёл из сканерной.
Уилсон дёрнулся - сам от фиксаторов освободиться он не мог.
- Хаус! Хаус! - отчаянно окликнул он.
Хаус не обернулся.
В сканерных всегда отчаянно холодно. Где-то через четверть часа Уилсон окончательно замёрз. Его сотрясала дрожь, зубы стучали, но он не пытался никого позвать на помощь, хотя и сделал уже несколько безуспешных попыток освободиться самостоятельно. Он не мог позволить себе предстать перед любым из подчинённых в настолько жалком виде - замёрзший, дрожащий, беспомощный, в расхристанной рубашке и нелепых трусах салатного цвета с мелкой россыпью красных ромбиков, пристёгнутый ременными хомутиками к пластиковой поверхности выдвижной платформы сканера. Хаус, по-видимому, решил преподать ему урок - наглядно продемонстрировать, что ограниченная подвижность и перспективы жизни с параличом хуже операционного риска. Это было вполне по-хаусовски, но и отвечать следовало по-уилсоновски: когда это он позволял железной воле Хауса заломать себя под него? Урок? Ладно. Он получит урок, отсидит до звонка, и пощады просить не станет. У него ещё осталось чувство собственного достоинства, не смотря на всю ущербность, и он сам будет принимать решение.
«Решение труса избегать риска любой ценой», - голосом Хауса съехидничала его внутренняя панда.
«Пусть, если трус, это будет решение труса, - с вызовом мысленно откликнулся он. - Но оно останется моим, а не твоим, Великий и Ужасный. Пусть я болен и слаб, но я - жив, и никакой манипулятор мне не указ».
Он ещё раз попытался дотянуться до ремней, но снова не смог. На какой-то миг пришло инфантильное детсадовское злорадство: «Вот простужусь здесь, подхвачу бронхит или пневмонию - пусть Хаус почувствует себя виноватым», но настроение быстро прошло: во-первых, сомнительно было, что Хаус почувствует, во-вторых, ни бронхита ни пневмонии, по большому счёту, не хотелось. По задумке Хауса он должен был кричать, звать на помощь кого-то и, дозвавшись, ощутить дискомфорт неловкости и стыда за свою беспомощность. Не подавая сигналов бедствия, Уилсон ломал всю его схему. А уж если бы ему удалось отстегнуть ремни и хоть как изворачиваясь и цепляясь, пересесть со стола обратно в кресло, Хаус вообще бы проиграл этот раунд вчистую.
Уилсон подумал, что если попытаться не сесть, а просто дотянуться до ремня, изогнувшись вбок, получится лучше. Расстегнуть хомутик можно было одним движением, и даже освободив только одну ногу, при помощи рук он сел бы, так что стоило попробовать.
Увы, попытка обернулась катастрофой: свесившись с платформы вбок, Уилсон вдруг потерял равновесие, и верхняя часть его туловища соскользнула с узкой платформы, тогда как ноги оставались прихвачены ремнями. В первое мгновение он настолько ошалел от боли от жёстко врезавшихся ремней и перерастянутости перекрученных лодыжек, что не сразу понял, что произошло. И только несколько секунд спустя, сообразил, что практически висит вниз головой, что левая нога опирается о край стола на излом, и что самостоятельно выбраться из этого положения - без вариантов. Он попытался крикнуть, но и этого полноценно сделать не смог - нарастающая тяжесть сдавливала горло и грудь. «Домечтался, кретин! - со смешанным чувством злости и отчаяния подумал он, чувствуя, как начинает закладывать уши. - Постуральный удавленник - самое оно. Вот теперь Хаус точно изведётся от чувства вины - после того, как здесь найдут полувисящий труп с выпученными от давления глазами и фиолетовым языком». Он постарался упереться рукой в пол, чтобы хоть немного ослабить давление на ноги - стало чуть лучше, а в следующий момент он испытал облегчение, услышав за стеной чьи-то голоса. Теперь уже было не до чувства собственного достоинства, и он снова открыл было рот, чтобы позвать на помощь, но услышанная фраза заставила его так с открытым ртом и замереть.
- Ну, и наворотил ты дел, болван! И я, видать, последний нюх потерял, что связался с таким кретином. Двойное убийство, полная больница копов, да ещё этот хромой псих с его мозгами и уголовным прошлым. Полная задница! Которую, кстати, я за тебя подтирать не собираюсь - крутись сам.
Голос был мужской, густой, но не низкий, и Уилсону отчего-то показалось, что он уже слышал где-то когда-то этот голос, вот только вспомнить не мог, где и когда, однако, ощущение было каких то сильных связанных с этим голосом неприятностей, и звать на помощь обладателя голоса он передумал.
- Это не нарочно получилось, босс, клянусь! - оправдываясь, откликнулся более низкий и подобострастный голос, и снова Уилсону он показался отдалённо знакомым. - Ну, откуда я знал, что девка - из тех? Она же выглядела настоящей шлюхой!
- Сейчас настоящей шлюхой выглядишь ты. Продажной шлюхой, которой нужен крепкий мешок и камень на шею. За кого ты меня принимаешь, что стоишь и мямлишь тут своё «не нарочно»? Ты что, не понимаешь, что втянул меня в криминал? Меня! И что мне теперь отмываться и отмываться вместо того, чтобы действовать. Из-за тебя!
Уилсон лихорадочно соображал, откуда доносятся голоса и кому принадлежат. За стенкой была шахта лифта, ниже - холодильник морга, и поскольку в шахте они висеть не могли, значит, разговаривали в морге. Оттуда можно было попасть и из больницы, и с улицы - через ту дверь, через которую родственники умерших забирали из морга тела. Он мысленно примерял голоса всем сотрудникам больницы, кого только мог вспомнить, но пазл не складывался. Тем не менее, оба голоса по-прежнему казались смутно знакомыми - только вот отчётливо слышать их ему было всё труднее - в голове болезненно стучало, горло сдавливало, перед глазами уже повисла туманная розоватая пелена.
- Это же беспорядки… - долетали до него уже одни только обрывки фраз. - будут на руку… бумагу в департамент… чего и нужно…расторжение договора… акции…совет директоров… членство…
- Помогите, - слабо просипел Уилсон, думая, что кричит - и потерял сознание.
- Пожалуйста, уделите мне всего несколько минут…
Анни окинула Ядвигу Блавски неприязненным взглядом:
- Зачем? Я всё равно знаю всё, что вы мне скажете. Можете не тратить время на уговоры. Я же понимаю: вы - психиатр, и это ваша работа, чинить съехавшие крыши, но вот только моя - на месте, уверяю вас.
- Я вам не собираюсь ничего говорить, - поспешно замотала головой женщина-психиатр. - Наоборот. Я хочу вас попросить рассказать мне, почему вы так внезапно переменили решение.
- Какая вам разница?
- Существенная, - Блавски потянулась, словно собираясь взять Анни за пуговицу, но в последний момент застеснялась этого жеста и сделала вид, что стряхивает с алого блайзера Анни какую-то соринку. Пантомима была разыграна специально: намёк на пуговицу - готовность к сближению почти вплотную, замешательство и последующее смущение - готовность предоставить собеседнику известную свободу, признание вины за покушение на жизненное пространство. Должно было поспособствовать доверию и сближению - уже реальному, для пользы дела.
- Видите ли, я, действительно, психиатр. И мне важно знать, что решение пациента - осознанное. Это моя работа. Я не собираюсь ни спорить, ни убеждать вас в чём-то, но я должна понять, что ваше решение - осознанное решение, что в нём присутствует логика, что оно принято, как это говорится «в здравом уме и твёрдой памяти», понимаете? Это моя работа, - снова повторила она. - Я обязана её выполнить.
- И вы при этом даже не допускаете, что могут существовать нехирургические, альтернативные методы лечения?
- Вы стволовые клетки имеете в виду? В данном случае они всё равно бесполезны без предварительного иссечения опухолевой ткани.
- Холодно, - без улыбки покачала головой Анни. - Я ни слова не сказала о стволовых клетках. Речь идёт о прионах - не сомневаюсь, вы слышали, что это такое…
- Я слышала о прионах, - кивнула удивлённая Блавски. - Но я никогда не слышала об их применении в онкологии.
- Прионовый микронож - вам этот термин незнаком?
- Н-нет…
- Одну минуту, - Анни принялась рыться в своих вещах и, наконец, извлекла на свет несколько убористо отпечатанных листков, скреплённых с помощью степлера.
- «На настоящий момент прионы ассоциируются у большинства медиков только с опасными и неизлечимыми заболеваниями, вроде болезни Альперса или Куру, - с изумлением прочитала Блавски. - Но то же самое, что является их недостатком - редкая устойчивость, низкая антигенность и способность перестраивать протеиногенез ткани - обращается в достоинство. Когда нам приходится иметь дело со злокачественными новообразованиями. Так же, как прионы «заражают» нервную ткань или гепатоциты, они способны инфильтрировать и опухолевую ткань, и тогда их победительный метаболизм обернётся торжеством над неубиваемой тканью опухоли». Что за ерунда? Где вы это взяли?
- Мне принёс статью агент, который как раз набирает группу для исследования прионного ножа в одной из канадских клиник. Вы, конечно, можете называть ерундой всё, что выходит за пределы вашей компетенции, но, предлагая женщине операцию, после которой у неё останется пол-лица, было бы неплохо хоть немного почитать альтернативные предложения в публикациях. Я выслушала бы все «про» и « контра» и приняла бы взвешенное решение, расскажи мне ваш врач о пусть неапробированном, но теоретически разработанном методе. А он просто ничего о нём не знал, поэтому я решилась. Ваши коллеги оформят мои документы, и завтра ночью я вылетаю в Канаду. Я уже согласовала свои планы с мужем, он не возражает и готов нести все расходы.
Блавски, на миг немножко лишившаяся дара речи, растерянно запустила пальцы в волосы, пропуская пряди между них - одна из глубоко укоренившихся привычек, помогающая ей думать, как помогало Хаусу вертеть что-то в руках или бросать мяч.
- Я, кажется, уже сказала, что не хочу вас разубеждать, - наконец, проговорила она. - Я только хочу заметить, что набрать такую статью на компьютере - минутное дело. И вот ещё что: судя по тому, что вы говорили о готовности мужа нести расходы, включение в исследовательскую программу обошлось вам в какую-то сумму, верно?
- Какое вам дело? - тон Анни становился всё более неприязненным, Блавски чувствовала, как контакт между ними медленно сходит на нет, и она метнула последний козырь:
- Не хочу вас разочаровывать или разубеждать, но участие в исследовательских программах просто не бывает платным, мисс Корн. Это неэтично. Всем - препаратами, расходниками - участвующие в программе снабжаются бесплатно. Более того, нередко им самим платят деньги за участие в подобных исследованиях, как плата за риск - понимаете? И второе: у нашей больницы нет никаких связей с клиниками Канады, тем более исследующими влияние на рак прионов. Останьтесь в отделении ещё на пару дней, и я обещаю навести все справки об этом направлении исследований в мире.
- Зачем? У ваших коллег было полно времени это сделать, а теперь вы хотите изучить фундаментальное исследование за два дня?
- Зная, что искать, найти проще - в конце концов, к нашим услугам вся всемирная паутина.
Блавски очень не хотелось отпускать непростую больную на верную смерть, и она из кожи вон лезла, играя и лицом, и интонацией, лишь бы только посеять зерно сомнения. У медали была и ещё одна сторона - продемонстрировать Уилсону разницу между «не могу» и «не хочу» и продемонстрировать с позиции победителя. С тех пор, как их отношения приняли характер служебных, и только служебных, Уилсон оставался неизменно приветлив и ровен, и она заподозрила его даже в равнодушии, в перегорании. И вдруг сегодняшний инцидент переменил и опрокинул всё её представление о происходящем, да так, что она почувствовала неожиданное воодушевление - да, замешанное, пожалуй, на негодовании и обиде, но… воодушевление. Равнодушия-то, оказалось, нет, и не было. И теперь для неё было делом чести заставить Анни Корн лечиться, и снимая с Уилсона вину, и торжествуя над ним одновременно.
- Что для вас радикально изменит пара дней? - снова принялась она за уговоры. - Поверьте, такое незначительное промедление никак не может сказаться на исходе любого лечения, а между тем время, потраченное на бесполезные шарлатанские методы, будет упущено. Я не хочу вам зла, и никто из наших врачей не хочет, я вам клянусь, что если есть хоть какое-то внятное обоснование, я сама с радостью посоветую вам безоперационный метод, и даже если такого обоснования нет. никто не отнимет вашего права принимать решение. Я просто хочу, чтобы это решение было, действительно, взвешенным, не сиюминутным.
- Нет, - покачала головой Анни Корн. - Оставаться здесь я не стану, Но, если для вас это, действительно, важно и если вас не оставляет безразличной моя дальнейшая судьба, я могу оставить вам координаты для связи и обещаю вас выслушать, как только вы будете владеть хоть какой-то существенной информацией о методе прионотерапии. Вас устроит такой компромисс, доктор Блавски?
Блавски такой компромисс, конечно же, не устраивал - она немало читала о непризнаваемом, правда, официальной наукой, но эмпирически существующем нейролингвистическом программировании и подозревала, что неведомый «агент» владеет им в совершенстве, а тут ещё и материал попался - благодатнее некуда. Блавски чувствовала себя вполне в состоянии составить ему конкуренцию, но ей нужно было время, а Кир, который мог достичь того же, затратив четверть часа, а не дни, содействовать отказался. Увы, выбирать было не из чего, и она просто записала телефон и мэйл Анни.
Кир Сё-мин, теперь доктор Смит, как ему было велено называться в конспиративных целях, свернул свою наблюдательскую миссию в клинике Хауса сразу, как только сообразил, что информацию об особенностях протекания беременности и родов Марты Чейз Хаус с Уилсоном тщательно затёрли. Причём, как в бумажном, так и в электронном варианте, уничтожив даже сканограммы и гистопрепараты, из чего следовало, что воспользоваться материалами никто из них в дальнейшем не планирует. На счёт Уилсона, впрочем, Сё-Мин и не беспокоился - тот и прежде не баловался научными исследованиями за пределами любимой онкологии и своего хобби - аналгезии, а теперь тем более - ему с собственным здоровьем хватало проблем. Хаус - другое дело, Хаус был разносторонним, непредсказуемым и упёртым. Но, видимо, случай с мутантным вирусом был не тем случаем, и Сё-Мин решил отозвать собак. Правда, на отзыв требовалось благословение, и пришлось сочинять краткий, но ёмкий доклад, да ещё так, чтобы не зацепить случайно никого из коллег. «Вы мне, ребята. - беззлобно подумал он, комкая третий испорченный лист, - половину крови выпили, а другую попортили». Но, в конце концов, дело было сделано, после чего последовал неизбежный вызов в посольство в Вашингтон. Сё-Мин прихватил с собой Броудена в качестве морально-информационной поддержки, о чём сообщил только буквально на пороге кабинета.
Секретарь - худощавый мужчина, чем-то напоминающий актёра Жарковского в роли Кальтенбруннера - криво усмехнулся и пропустил их обоих в кабинет.
- Те же и диссидент Сёмин. Скажите, Сёмин, вам самому-то игра в шпионов не надоела? - спросил он по-русски.
- Я уж доиграю, - скромно потупившись, ответил Кир.
- А у вас уже штатовский акцент появился, - заметил с некоторым злорадством секретарь.
- У вас - тоже, - вернул Сё-Мин.
- Стало быть, вы считаете, что каша, которую заварили наши друзья в Принстоне, расхлёбана?
Броуден, не понимавший по-русски, при слове «Принстон» занервничал.
- Каши по большому счёту и не было, - осторожно ответил Сё-Мин. - Немного необычный грипп - да он каждый год мутирует, немного криминальных разборок - все обезврежены, все в тюрьме, немного медицинских накладок - генетическое заболевание у новорождённой девочки. Всё остальное - слухи и сплетни, которые живут один сезон, если не подогревать.
- Значит, ваша позиция именно такова?
- Так точно, - по-военному ответил Кир, и сам закашлялся, внезапно поражённый этим атавизмом.
- И всё-таки, я полагаю, семью доктора Чейза придётся курировать ещё не один год, - секретарь понаслаждался удивлением Кира по поводу его информированности и заговорил уже по-английски. - Доктора, вы, как никто, понимаете основную гуманную миссию людей вашей профессии: облегчение страданий. Всё, что данной миссии противоречит должно быть вам органически неприятно. Следовательно, любые эксперименты над человеческим материалом - удел приснопамятного Менгеле, о котором доброго слова не скажешь. Я просил бы вас донести эту мысль до руководства всех трёх больниц в Принстоне, которых коснулась эпидемия атипичного гриппа - учебного госпиталя «Принстон Плейнсборо». «Центральной Окружной» и «Частной диагностической онкоклиники имени двадцать девятого февраля». Мистер Броуден, я говорю не только от себя лично или от имени посольства - мне сии полномочия делегированы вашим министерством. Подтверждение вы должны были получить ещё утром.
- Я получил, - сухо сказал Броуден. - Младенец уже взят под особый контроль, но вы можете на этот счёт не беспокоиться - контроль будет негласным, мы нашли способ.
Кир покосился на Броудена с удивлением. Вот, значит, как? Он ещё только продумывает варианты, а американский минздрав, получается, уже всё решил.
- И кто же будет наблюдать развитие младенца? - спросил и секретарь, тоже, видимо,уязвлённый категоричностью Броудена.
- Её отец. Это - бритва оккама, мы пошли по пути наименьшего сопротивления.
- Её отец? - брови «Кальтенбруннера» поползли вверх.
- Хирург со стажем, специализация по кардиологии, стажировка по диагностике, лицензирован по гистологии и основам генного анализа, участвовал в международных исследованиях, имеет - правда ограниченный -опыт работы в педиатрии. Чем не кандидат?
- Но он заинтересованное лицо.
- Вот и хорошо: отпадает необходимость заинтересовывать кого-то ещё, отпадает необходимость организовывать близость к объекту исследования - он её отец, есть возможность значительно занизить финансирование.
- Он согласился?
- Конечно. Мы обещали не информировать без его согласия его жену - мать ребёнка - а во всём остальном он только в выигрыше: к его услугам всегда будут лучшие специалисты и исследования, если девочка заболеет.
- А он видел результаты её ДНК-исследования? - не выдержал Сё-Мин.
- Генетически у девочки чистый Вильямс, - не моргнув глазом, ответил Броуден. - Больше никаких особенностей её ДНК мы не выявили. А Вильямс, хоть и встречается реже Дауна или Клайнфельтера, штука вовсе не неслыханная. Характерная внешность и лёгкое отставание в развитии дают основания выставить степень тяжести между лёгкой и средней.
- Что скажете, Сё-Мин? - повернулся к нему секретарь. - Вы одобряете кандидатуру наблюдателя?
- Да, - сказал Кир. - Только одно замечание. Мы должны учитывать - и сейчас и в дальнейшем - что доктор Чейз на эту роль не просился, и генетическое заболевание его ребёнка, возможно, результат наших упущений. Поэтому при малейшей попытке давления на эту семью мой рапорт об инциденте в исследовательской вирусологической лаборатории уйдёт прямиком в центр.
Секретарь изумлённо посмотрел на него и расхохотался:
- Вы, Кирилл, наверное, в покер хорошо играете. Искусство делать хорошую мину при плохой игре освоили в совершенстве. Я вас больше не задерживаю, доктора. Мистер Броуден, огромное спасибо вашему начальству за содействие.
- «… в сокрытии упущений нашего начальства», - про себя договорил Сё-Мин, и только за дверями кабинета вздохнул с облегчением - кажется, история с «А-семь», наконец, закончилась.
- Это и есть ваша хвалёная простота и гостеприимство? - спросил насмешливо Броуден. - Даже кофе не предложил.
- А я бы и не стал, - отозвался Сё-Мин, усмехнувшись. - Когда наши хотят спрятать концы в воду, кофе может оказаться с горьким миндалём. Послушай, наши державы, кажется, не в курсе настоящего положения дел с этим ДНК?
- Наши державы, - наставительно сказал Броуден, - слишком велики и могучи, чтобы грузить их мелкими малосущественными подробностями. Давай похороним эту историю на дне бокала с виски? Я угощаю.
- Совсем похоронить не получится, - покачал головой Сё-Мин. - Девочка-то жива.
- И ещё скажи спасибо, что её матери сделана гистерэктомия, и мы избавлены, по крайней мере, от ещё пары девочек или мальчиков со своими генетическими тараканами. Всё, Сё-Мин, хватит, я поседел через это « Двадцать девятое февраля», а мне ещё предстоит разбираться с новой заморочкой.
- А что случилось? - попытался проявить сочувствие Сё-Мин.
Броуден махнул рукой:
- Крупный фармацевтический концерн заболел авантюрностью. Кажется, они собираются использовать коровье бешенство для лечения рака.
- Что за бред? - изумился Сё-Мин.
- Хорошо разрекламированный бред - это уже не бред, а низкодоказательная медицина, - наставительно сказал Броуден. - А у «Истbrук фармасьютикls» с рекламой всё в порядке. Исследования профинансированы и уже начались. И если Food and Drug Administration не найдёт весомых аргументов против, «прионовый нож» ограниченной партией выйдет на рынки уже в следующем году.
Честно говоря, Хаус рассчитывал увидеть разъярённого Уилсона - как вариант, обиженного Уилсона не больше, чем через двадцать минут. Сканер в больнице «Двадцать девятого февраля» работал с полной нагрузкой, и Хаус, подвинув Чейза и его пациента, естественно, ожидал, что уже через четверть часа завхирургией возмутится и, по крайней мере, ворвётся в сканерную с претензиями. Ну, ему будет там, кому эти претензии предъявить, а Уилсон, в свою очередь, получив с помощью Чейза некоторую свободу передвижений, пожалуй, тоже придумает кое для кого немножко претензий.
Однако, когда почти через полчаса после того, как он покинул сканерную, Хаус пришёл в ОРИТ, где было лучше всего прятаться от гнева Уилсона, Чейз, как ни в чём ни бывало, сидел на посту и вносил какие-то пометки в журнал назначений.
- Стоп! - сказал Хаус, оторопело глядя на него. - Ты разве отменил сканирование мистеру э-э… - Хаус заглянул в журнал, но фамилии «мистера э-э…» не увидел и оставил свой вопрос в незавершённом виде, но с несомненной вопросительной интонацией.
- Отменил, - ответил, не отрываясь от своего занятия, Чейз.
- Тогда с какой стати, скажи мне, о, Златовласка, я так спешил уступить тебе очередь, что даже, кажется, забыл в сканерной что-то существенное?
- Потому что у «мистера э-э…», - передразнил Чейз, - началась реальная почечная колика, и сканирование ему для уточнения диагноза уже не нужно.
- А кому нужно?
- Никому не нужно. Можете идти там спать хоть до завтра.
- То есть, ты вообще не был в сканерной? - уже обеспокоенно спросил Хаус, косясь на часы.
- А что мне там делать? - удивился Чейз.
Хаус закусил губу - с тех пор, как он оставил Уилсона в сканерной, прошло полчаса. Сам Уилсон без посторонней помощи подняться и в кресло пересесть не сможет, даже ремни отстегнуть не сможет - значит, он так и остался лежать на жёсткой выдвижной платформе, почти раздетый в холодном помещении. Чёрт! Да он простудится там, если уже не простудился. Хаус, больше ничего не говоря Чейзу, поспешно захромал к сканерной, но примерно на полпути притормозил, прихваченный сразу двумя соображениями: во-первых, от Уилсона ему сейчас в той или иной форме прилетит, и прилетит не слабо, во-вторых есть шанс разыграть симпатичную комбинацию. Он быстро извлёк из кармана мобильник и набрал телефон приёмной:
- Венди, передай по селекторной связи…
Венди действовала быстро - за то и ценили, он ещё договорить не успел, а динамики селекторной связи ожили - хрипнули, щёлкнули и внятный голос Венди потребовал: «Доктор Блавски, срочно зайдете в сканерную. Повторяю: доктор Блавски, пожалуйста, срочно зайдите в сканерную».
Хаус удовлетворённо усмехнулся, но срежиссированную сцену для полного удовольствия следовало наблюдать, и аппаратная в сканерной могла бы стать отличным пунктом, если успеть туда пробраться, опередив Блавски. Хаус заторопился вдоль по коридору, но у поворота в исследовательский отсек понял, что опоздал - рыжая грива и приталенный халатик мелькнули впереди. Хаус прижался к стене, опасаясь быть замеченным, бликануло стекло на раздвижной стеклянной панели, а в следующее мгновение Блавски закричала.
Ядвига Блавски визжать так и не научилась - ни лягушки, ни мышки, ни упавший однажды за шиворот таракан не справились с задачей обучить её гортань соответствующему звуковоспроизведению. Но то, что она увидела в сканерной, было почти нужного уровня воздействия. Сначала ей бросилась в глаза яркая лужица крови на белом полу, и звонко одна за одной шлёпающиеся в эту лужицу капли. Потом она увидела источник этой капели - багрово-синюшное лицо Джима Уилсона, одутловатое с прикушенным, как у удавленника языком и стеклянными выпученными глазами. Мёртвое лицо, перевёрнутое подбородком вверх, а кровь перечёркивала полосами лоб и капала с вымоченной ею пряди. Всё тело, неестественно выгнутое, напоминало изломанное тело бабочки, запутавшейся в паутине. И Блавски заорала, на миг забыв, что она вообще-то врач. В себя её привёл возглас: «О, господи!» - над ухом и чувствительный толчок тростью в спину - не со зла, просто, застыв на пороге, она помешала ему пройти. Слава богу, оцепенение немедленно разрешилось, и к Уилсону они подскочили вдвоём. Хаус рванул его за плечи, возвращая на платформу, Блавски потянулась к проекции сонной артерии, но этого тестирования не понадобилось - Уилсон слабо и сипло, но осмысленно простонал:
- Нога…
- Рыжая, привези каталку, - властно велел Хаус, сам же живо отстегнул ремни, удерживающие голени Уилсона, принялся ощупывать кости, постучал по пятке, проверяя осевую нагрузку:
- Больно?
Уилсон окончательно пришёл в себя - синева оттекала от лица, оставляя набрякшими губы и веки, да ещё голова раскалывалась, и нос оставался заложен, из него всё ещё подкравливало.
- Так - нет.
- Перелома нет - растяжение. Ещё где-то болит? Дышать нормально? Как тебя только угораздило таким узлом завязаться, несчастье моё, постоянно действующее? Ещё бы полчасика повисел - и всё, аут, удавился бы.
Красные от инъекции сосудов склер, глаза Уилсона гневно сверкнули:
- А что мне было делать? - внезапно окрепшим, хотя и всё ещё сиплым голосом рявкнул он. - Ты меня тут бросил, беспомощного. Я пытался встать - и упал.
- Встать? А чего не сразу взлететь или твист сбацать?
- Я и хотел взлететь - крыльев не случилось, - огрызнулся Уилсон и попытался сесть, но на попытку опереться ответило острой болью повреждённое на эскалаторе запястье, и он, вскрикнув от боли, снова чуть не упал.
- Да у тебя не то, что с крыльями - у тебя и с ногами, и с руками-то хреново, - как бы между прочим заметил Хаус.
Ну, что ж, он, и в самом деле, чувствовал себя совершенно разбитым, изломанным, больным. Болели ушибленные на эскалаторе рёбра, болела голова, болели повреждённое запястье, перетянутые ремнями голеностопы и чуть не сломанная нога, саднило содранные ладони, ныло в груди, было нестерпимо стыдно за собственную беспомощность, за ту жалкую позу, в которой его нашли, будущее представлялось мрачнее некуда, да и сколько у него оставалось этого будущего…
- Это был урок того, что беспомощность - нехорошо, да? - устало спросил он у Хауса. - Попытка меня сломать, чтобы я разрешил у меня в мозгах поковыряться? Зря ты… пустая трата времени. Куда уж меня ещё ломать-то…
Хаус вздрогнул от нестерпимой горечи и обречённости этих слов и посмотрел на Уилсона так, словно увидел его впервые. Впрочем, возможно, так в какой-то мере и было - постоянно находясь с человеком бок-о-бок, ведь пристально на него не смотришь и не задумываешься, как он выглядит. Конечно, сейчас, с одутловатым, всё ещё синюшным лицом, набрякшими веками и инъецированными сосудами склер, с потёками подсыхающей крови на носу, на лбу и даже на волосах он и не мог выглядеть хорошо, но Хаус как-то не замечал раньше, какой он болезненно-бледный, и худой, и старый - с густеющей сединой, с глубокими страдальческими морщинами в углах рта и между почти постоянно чуть насупленных густых бровей. А ведь ему было только немного за пятьдесят - меньше, чем самому Хаусу. Хаус почувствовал острую потребность сказать другу что-то особенно хорошее, тёплое, разом, одним словом, одной фразой приласкать и успокоить. Но, с одной стороны, он сразу же понял, что не имеет ни малейшего опыта таких речей, с другой, подумал, что, решившись на подобный эксперимент, не успокоит и не ободрит Уилсона, а, в лучшем случае, удивит до временного экзофтальма, в худшем же, пожалуй, напугает. Поэтому привычно заменил слово действием - протянул Уилсону влажную салфетку из пачки, вытащенной из стоящей здесь же тумбочки:
- Вытри кровь с лица.
Первый порыв бежать за каталкой и, возможно, даже за реанабором, Блавски подавила, услышав ещё на выходе из сканерной, как Уилсон, явно оживая, жалуется на ногу, а Хаус ворчливо выговаривает ему на это, называя постоянно действующим несчастьем. По этому ворчливому тону она поняла, что состояние Уилсона, вызванное пребыванием в неестественной и нефизиологичной позе, и показавшееся поначалу крайне тяжёлым, стремительно улучшается, и реанабор, пожалуй, в ближайшее время ему не понадобится. Да и каталка вряд ли - Блавски уж настолько-то знала Уилсона, чтобы понимать, что каталке он предпочтёт своё кресло.
Поэтому из сканерной она никуда не пошла, а, толкнув дверь полутёмного общего коридора, тихо прошмыгнула в аппаратную и, не включая свет, включила переговорное устройство, стараясь не дышать близко с микрофоном. Ей хотелось понять, что здесь произошло до её появления, и кто велел Венди срочно пригласить её в сканерную. Впрочем, по последнему пункту сомнений у неё и так почти не было: Хаус. А зачем? Неужели он как-то подстроил эту ситуацию, чтобы… чтобы… Чтобы что? Да нет, он выглядел слишком напуганным, чтобы заподозрить его в злонамерении. Но, в то же время, он выглядел уж слишком напуганным, чтобы не заподозрить его, так что Блавски, напрягала слух, прислушиваясь к их перепалке - почти ссоре, из которой поняла только, что Хаус предложил Уилсону или какое-то инвазивное исследование, или оперативное лечение, от которого Уилсон отказался. И Хаус, по своему обыкновению, начал его продавливать, для начала оставив одного в сканерной, чтобы показать, что беспомощность - плохо. То есть, предложение Хауса могло снизить или ликвидировать беспомощность Уилсона - отсюда и потребность в наглядной демонстрации. Уилсон же, по своему обыкновению, постарался вывернуть ситуацию и вопреки здравому смыслу, доказать, что беспомощность - не его проблема, то есть, что белое на самом деле чёрное, просто после раствора хлорной извести. Естественно, доказательство не прошло, а провиси он в позе «бабочка в паутине» ещё какое-то время, с его-то медкартой, у них у всех появился бы повод сказать о нём вслух много хорошего. Блавски облилась потом от сознания реальности и близости такого варианта и подумала, что всё равно на досуге как-нибудь убьёт Хауса.
По отрывочным репликам, доносившимся до неё из сканерной, она поняла, что выяснять отношения эти двое прямо сейчас не будут - судя по всему, Хаус просто помог Уилсону одеться и перебраться в кресло.
- Ну… всё хорошо? - немного удручённо спросил он. - Ты в порядке?
- Не в порядке, конечно, - откликнулся Уилсон. - У меня всё болит, а в пять дисциплинарная комиссия, и я должен быть. Пока не знаю, как смогу.
Хаус откашлялся - Блавски с трудом верила своим ушам: кажется, Великий и Ужасный всерьёз чувствовал себя виноватым.
- Зачем тебе там быть? Ты на больничном, пусть Блавски идёт.
Повисла короткая пауза, во время которой они, должно быть, просто смотрели друг на друга. Потом Джим со вздохом сказал:
- Я же не по долгу службы, Хаус. Там будут разбирать дело Марты…
- Дело, не стоящее выеденного яйца, которое вообще не следовало затевать. У Харта ведь нет претензий?
- Понимаешь, не всё упирается в чувства Харта.
- Я и говорю: ненужные телодвижения. Типичный случай неадекватной самооценки, когда человек с собственной совестью без посторонней помощи не может договориться.
- Значит, я постараюсь оказать эту помощь. И пойду на заседание.
- Ну, и зачем ты там нужен? Выступишь с защитной речью?
- Скажу правду. Скажу, что это из-за меня, потому что Марта правды не скажет.
- «Марта правды не скажет», - насмешливо повторил Хаус. - Ты сам-то себя слышишь?
Уилсон коротко и неприятно рассмеялся.
- А ты - раб штампов. Хаус. Вот уж чего в тебе никак не подозревал.
- Тогда это ты - раб штампов, раз не подозревал. А ещё запал на Марту Чейз, только сам себе в этом не отдаёшь отчёта.
- Раб штампов номер два. Мы просто друзья.
- Знакомый запев. Каждый твой адюльтер начинался с него.
- Адюльтер? Ты говоришь: адюльтер?
- Адюльтер-адюльтер, он самый.
Уилсон совсем было настроился спорить, но вдруг внезапно передумал, устало отмахнулся:
- Да думай ты что хочешь. Нет у меня никаких сил с тобой спорить. Знаешь… я пока, наверное, вернусь в палату. Отлежусь пару часов - может, полегчает.
- Да забей ты на эту дисциплинарку. Пусть Чейз тебя домой проводит. Выпей обезболивающее, поспи. Дать тебе таблетку?
- А ты опять их начал горстями жрать?
- Где «горстями»? Да я их практически в рот не беру - так, для страховки. Ну вот хоть на дату посмотри - полный же пузырёк.
Блавски про себя невольно улыбнулась - Хаус оправдывался так по-мальчишески горячо и возмущённо, что это её развеселило.
- Ну, дай полтаблетки, - сдался Уилсон. - Нет, погоди, я так, без воды, не выпью - это ты у нас ас сухого глотания. Ладно, потерпит до палаты. Нет, Хаус, я не домой. И да, я буду на заседании во что бы то ни стало.
Блавски услышала шуршание колёс кресла и поспешно отодвинулась в тень, чтобы её не заметили из общего коридора.
- Может, раз всё подряд болит, тебе лучше пока отлежаться не часок-другой, а денёк-другой? - неуверенно предложил Хаус, догоняя кресло в дверях и заступая Уилсону дорогу. - Тебя бы понаблюдали…
- А за чем тут наблюдать? За эпителизацией ссадин? Брось, Хаус, не смешно. Давай, уходи с дороги, пока я тебе по больной ноге не задел.
Возвращаясь в «Двадцать девятое февраля» Кир Сё-Мин чувствовал себя, как человек, успешно завершивший работу нужную и даже опасную, но завершивший её, как бы это сказать, обманным путём, заметя сор под веник. Геном малышки Чейз оставался загадкой, ибо мог быть истолкован без риска сойти с ума и опрокинуть мировоззрение только, как сбой электроники анализатора и, похоже, как Хаус и Уилсон, так и сам Кир, должны были остановиться именно на таком толковании и не копать дальше. Никто из них не был готов к контакту с зелёными человечками - ни сам Кир, ни, уж тем более, Хаус - наркоман в неустойчивой как бы ремиссии - или Уилсон, уже побывавший в нежных объятиях острого психоза. Следовало воздержаться от дальнейших изысканий во имя сохранения ясного разума и - не последний момент - во имя сохранения покоя семьи Чейзов. Разумеется, при условии в дальнейшем пресечения репродуктивности их младшей дочери, но тут уже было всё оговорено с отцом, Чейз обещал позаботиться о том, чтобы дочь в надлежащее время сделалась бесплодной. Ничего страшного - бывают бесплодны и совершенно обычные женщины, и даже в большом проценте, а тут ещё и умственная отсталость. Роберта Чейза ни у кого бы язык не повернулся назвать дураком, да и нервы у него оказались крепче стальных канатов - Сё-Мин предвидел осложнения, но нет - Роберт выслушал, кивнул и только взял с него слово, что Марта ни о чём знать не будет. Ну, тут их интересы совпадали. Документы тоже были подписаны без осложнений.
Люди в штатском, вынудившие его вспомнить молодость на государственной службе, кажется, отказались от идеи использования вируса «А-семь» в оборонных целях из-за слишком широкого спектра реакции - спасибо Патерсону и его банде. Сё-Мин воспринял это известие, как манну небесную - играть в шпиона гонорис кауза ему до смерти надоело, хотелось заняться своим прямым делом - неврологией, а может, и немножко нейрохирургией - земляк, пожалуй, согласился бы на совместные операции, особенно если попросить по-русски, а Хаус, как ни демонстрирует свою неприязнь, точно, пойдёт навстречу. Хаус добрым отношением не избалован и людьми, хорошо к нему относящимися, дорожит, а Уилсон уступит Хаусу - слишком от него зависит.
И, слава Богу, что внимание передовых исследователей в области «оборонной инфекции» отвлеклось на всё больше выдвигающиеся в фокус загадочные прионы, впервые заявившие о себе несколькими случаями медленного атрофического энцефалита - коровьего бешенства. Дай ещё, Господи, чтобы его самого эта чаша минула, а больницу Хауса - тем паче. Но тут можно быть спокойным - идея с внедрением модифицированных прионов в раковые клетки для избирательного киллинга ещё пока даже не на бумаге, а где-то на пути к бумаге из мира неопределённых идей и настроений, витающих в воздухе.
Тем жёстче и неприятнее оказалась вдруг всплывшая информация о том, что машина коммерции уже смазала свои рекламные шестерёнки, и пара статей с претенциозным названием «прионовый нож вырежет опухоль» просочилась в прессу. И с чьей подачи! «Истbrук фармасьютикls» - уважаемая компания, с именем. Конечно, Эд всегда старается бежать впереди паровоза, хотя с его комплекцией… Тут Сё-Мин даже фыркнул про себя, представив огромного тучного Эда Воглера бодро скачущим по железнодорожным путям. Но шутки-шутками, и Эд, конечно, кретин, вот только совершеннейших глупостей он не делает. И опрометчивых шагов - тоже. Почему же санкционировал эти псевдонаучные газетёнки? Готовит кому-то «козу»? Надо бы с ним поговорить…
С такими мыслями Сё-Мин возвратился в Принстон, где распрощался с Броуденом и направился в «Двадцать девятое февраля» «отзывать собак». И вот тут-то его и накрыло известие о вчерашнем убийстве.
Всё благодушие, все планы полетели в тартарары. Убили молоденькую и неопытную девочку Лору Энслей. Убили талантливого мальчика Куки - тихого, но с задатками большого учёного. Не состоится теперь большой учёный. Не составит чьего-то счастья красивая женщина. Зачем? За что? И - следующий закономерный вопрос: кто?
Папарации частично были уже разогнаны вечером, но остатки наиболее стойких вернулись с утра и торчали перед входом с портативной техникой. Внутри, в вестибюле приёмного отделения, обычно полного ожидающих амбулаторных, казалось непривычно пусто, только какой-то рыжий парень разговаривал с Венди. У Сё-Мина был намётанный глаз, и парня он вычислил сразу - сыщик из полиции. Есть в их манере расспрашивать что-то неуловимо, но безошибочно выдающее принадлежность. Не подслушивая, Сё-Мин подождал конца разговора, согнутым пальцем постучал парня по плечу и предъявил свеженькую, с иголочки, карточку «внештатного сотрудника» и т.д.
- Я догадался, что под наблюдением, - сказал рыжий, оказавшийся инспектором Хиллингом. - Слухи. Сплетни. Старая история. Но только намёки. Мелко для такого уровня. Не думаю. Частный конфликт. Бытовой. Или маньяк. Пока данных мало. Вы знали? Можете что-то показать?
Как обычно в таких неоднозначных ситуациях Кир Сё-Мин ограничился полуправдой:
- Не под наблюдением - именно, что слухи. Просто до возобновления карьеры в этой, - он помахал карточкой, - корпорации я работал в учебном госпитале «ПП» у Формана. Эта клиника, собственно, от «ПП» и отпочковалась. Потом был в командировке, когда вернулся сюда, хотел поработать по профилю - всё же забывается без практики. Думал, коллеги по старой памяти посодействуют. Ну а другие коллеги попросили меня самого посодействовать - большая плановая проверка министерства, ещё весной. Закончилась, кстати, нормально - вы можете акты посмотреть. Так что я немного знал и парня, и девушку - девушку меньше.
Хиллинг спросил, известно ли ему что-то о личных отношениях между Куки и Лорой Энслей.
- Допускаю, что что-то и могло быть, - пожал он плечами. - Лора красивая, сексапильная, многим нравилась, хотя вряд ли кого-то выделяла, а Куки был не из тех, кто будет болтать о своих амурах. Умный паренёк, но молодой, а гормональных всплесков в его возрасте никто не отменял. Простите, если я спрошу, инспектор, вы ревность в качестве мотива подозреваете?
- Это часто, - сказал Хиллинг. — Зависимости. Ревность. Долги. В таком порядке. Или вместе. Бывает игра. Когда тинейджеры. Слишком взрослые. Ревность. Обстоятельства подходят.
На это Сё-Мин задумался. В конце концов, удар ножом - не выстрел из огнестрельного оружия, и если даже выстрел имеет своей почерк, то удар ножом - это целое досье, и уж отличить работу профессионала от дилетанта или - тем паче - случайного убийцы он как-нибудь сможет. Выяснив, что тела пока оставлены в местном морге, Сё-Мин в морг и спустился. Здоровый, как шкаф, незнакомый тип в форме младшего персонала и клеёнчатом фартуке мыл под краном посуду, на просьбу показать тела сначала проявил бдительность:
- А вы кто?
Ему Сё-Мин карточкой махать не стал - показал бейджик:
- Я здесь работаю. А вот вас в первый раз вижу.
- Я - временно, - буркнул парень. - Вышел на подмену до конца недели - сестра Ней в курсе, - и потерял к «доктору Смиту» всякий интерес.
Трупы здесь хранились не в выдвижных подобиях саркофагов, как в «ПП», а просто на боковых и секционных столах, накрытые простынями. «Двадцать девятое февраля» не было крупным центром, и при всё-таки относительно высокой смертности - как-никак, экспериментальная онкология - трупы не скапливались. Поэтому Лору и Куки Сё-Мин нашёл без проблем. А вот следы смертельных ударов оказались для него полной неожиданностью - он-то пытался решать задачу, комбинировал, даже моделировал ситуацию, а тут сразу стало ясно: ножом орудовал дилетант - полный дилетант. Мальчику он так распахал горло, что наверняка сам перемазался, и мальчик ещё жил какое-то время, истекая кровью, а Лора вообще почти увернулась. Удар достиг цели, но вышел какой-то кривой, нелепый, и тоже кровавый. Не только агент, не только наёмник - вообще хоть сколько-нибудь поднаторевший в нелёгком деле отъёма жизни мерзавец исключался. Сила, отвязность и полное неумение. Нож, правда, острый, но явно убийца не представлял себе хорошенько ни тяжести клинка, ни сопротивления тканей. Сё-Мин поморщился - кроме сострадания к убитым что-то ещё не давало ему покоя, что-то раздражающее, что он никак не мог ухватить.
Он повернулся к санитару, всё ещё возящемуся с посудой.
- Это же в помещении архива случилось - буквально у вас за стеной. Вы ничего не слышали? Вы работали вчера?
- Работал. Ничего не слышал, - буркнул санитар.
- А во время убийства здесь находились?
- Не знаю. Я за временем не следил. Коп уже спрашивал. Вы тоже, как коп? Может, и здесь, а может, и выходил.
- Что-то вы неласковы, - заметил Сё-Мин, уязвлённый отрывистыми, больше похожими на лай, ответами.
- А я - не котик, - отрезал санитар, наконец, закрывая кран.
И именно в этот момент у Сё-Мина, что называется, щёлкнуло: запах. Фармацевтические компании нечасто имеют дочернюю парфюмерию - у Эда такая была. От волос трупа пахло афродизиаком дочерней «Истbrук фармасьютикls» компании - поднапрягшись, он бы даже, пожалуй, вспомнил их название. И они вряд ли были по карману простой медсестре.
Окончательно проснулся Орли уже после полудня. И первым делом ощутил, что этот глубокий сон был для него настоящим спасением. Туман в голове, правда, ещё плавал клочками, но острота тревоги улеглась, он смог собраться с мыслями и даже выработал для себя основную канву дальнейшего поведения - всё это, ещё не открывая глаз. Ну а когда он их открыл, то увидел, что его кушетка стоит в палате Харта, и сам Леон сидит тут же на своей высокой функциональной кровати, поджав под себя ноги, как турок, и что-то читает со стопки бумаги, время от времени заводя глаза к потолку и шевеля губами.
- Ты учишь роль, - обличающе ткнул в его сторону пальцем Орли, потому что симптомы были слишком знакомыми, да и тип распечатки угадывался - Ещё ничего не ясно, ты болен, ты на диализе, тебя диагностируют и понятия пока не имеют, что с тобой делать, а ты сидишь и учишь реплики для следующего эпизода, как будто на съёмочную площадку уже завтра. Тебе звонил Бич?
- Он ничего не говорил о моих съёмках. И вообще пока всё удачно: им удалось досрочно свернуть сезон, перерыв будет до октября - я успею всё порешать до продления контрактов. Мои сцены сократили, почти ничего не испортив.
- А это тогда что?
- Просто собираюсь дозаписать озвучку монологов, - смутился Леон. - На диск.
- Ты мне мозги пудришь. Для озвучки текст заучивать не нужно - можно с листа читать.
- Я не заучивал - я репетировал. Про себя.
- Ага. С каменным лицом и остановившимися глазами? Не ври мне, Леон Харт.
Леон вдруг отбросил от себя листы - так, что они разлетелись по кровати и даже упали на пол.
- Мы не о том с тобой говорим, - проговорил он совершенно серьёзно, глядя на Орли прямо и открыто своими удивительными, тёмными, как ягоды, но казавшимися, несмотря на блеск, ворсистыми, глазами. - Лечение, работа - это всё, конечно, важно, но не первостепенно. А вот что у нас с тобой, скажи мне пожалуйста?
- Мне казалось, ты уже как-то решил для себя этот вопрос, - проговорил Орли, хмурясь. - Или просто я был уставший, измотанный, грохнулся в обморок, и ты меня пожалел, а на самом деле ничего не простил и не понял?
Леон наклонил голову и вцепился зубами в ноготь - детская привычка, от которой его тщетно пытались отучить и Бич, и приглашённый для съёмок мастер маникюра.
- Ваши руки крупным планом страшно брать, - сердилась она. - Все ногти пообгрызены, а виновата буду я.
- И не надо, не на что там смотреть крупным планом,- отшучивался Леон. - Вон у Орли снимайте - у него красивые.
Шутки-шутками, но ему действительно нравились руки Орли - длиннопалые, с растяжкой клавишника, с чётким рисунком вен на тыльной стороне ладони, с правильными овальными ногтями, ровными, от природы не склонными зарастать кутикулой без всяких маникюрных ухищрений. Вместо грызения ногтей Орли имел привычку вертеть что-то в руках, достигнув в некоторых упражнениях виртуозности профессионального пенспиннингиста. Например, спичечный коробок исчезал с его ладони, а потом появлялся на ней с поразительным проворством.
- Для меня семейственность очень немного значит, - наконец невнятно из-за зажатого зубами ногтя проговорил Леон. - Это я о твоей дуальности в отношениях с женщинами и дружбе с мужчинами.
- Так, значит, всё хорошо? - с надеждой подхватил Орли, но Леон отрицательно покачал головой.
- Подожди. Ты, кажется, всё-таки не понял. Я только имею в виду, что не ставлю между сексуальными отношениями с женщинами, жёнами, и душевной близостью ничего, хоть сколько-нибудь похожего на знак равенства. Да, господи! Я с Рубинштейн трахался, хотя терпеть её не могу - ты же знаешь.
При упоминании Лайзы Орли почувствовал себя слегка уязвлённым. Он и раньше подозревал, что Леон сошёлся с ней исключительно в пику ему - вся съёмочная группа знала о небезответном неравнодушии Рубинштейн к Орли, хотя на самом деле ничего, кроме приятельства, там не было.
- И что? - немного с вызовом спросил он Леона. - Ты зачем мне это сейчас говоришь?
- Затем… - Леон быстро взглянул на него, снова отвёл глаза и занялся другим ногтем. - То, что твоё иное к этому отношение кое-что изменило, если ты заметил.
Орли обречённо выдохнул - «кое-что» было слишком мягко сказано, но он надеялся не возвращаться больше к этому предмету, спустить всё, что называется «на тормозах», постепенно связывая и склеивая их с Леоном отношения «как было». Что ж, кажется, его надежды пошли прахом.
- Леон… - укоризненно заговорил он. - Я заметил, ещё как заметил, и я вижу, что ты обижен на меня, но, убей, не понимаю, что там такого уж страшного произошло. Я был не в себе, когда заявил тебе своё «или-или», ты был ко мне… фантастически снисходителен. Я - вполне естественно - отказался от дальнейшего, но только потому... потому что порыв не должен управлять поступками, и это было бы непозволительно опрометчиво. Мне поздно меняться. Уступи я своей слабости, я бы поставил под угрозу и нашу с тобой дружбу, и своё… ну, миропонимание, что ли. И мы оба пожалели бы об этом, мы оба чувствовали бы себя сейчас… плохо, Леон.
- А так тебе хорошо? - жёстко спросил Харт. - Ты одинок - я знаю, что Минна увезла детей в Канаду, и вряд ли ты их увидишь ещё детьми - разве что через суд мог бы, но это - не твоё, ты судиться не станешь. Кадди спит с Хаусом, я послушно свёл общение с тобой к минимуму, чтобы не вводить в искушение твоё ненормальное мироощущение. Так что твоя партнёрша - в лучшем случае, смазанная вазелином ладошка, и с ней у тебя душевной близости точно не будет, но, что самое паршивое - при том, что это совсем не кажется тебе естественным - ты же даже сейчас покраснел, как рак, только от одних моих слов - ты всё-таки предпочитаешь оставаться с этим, несчастный и одинокий. А это значит, что ты врёшь и лицемеришь, Джеймс Орли, и на самом деле твой выбор продиктован не заботой о сохранности дружбы или сохранности семьи, не твоим благополучием и, уж тем более, не моим благополучием. И насчёт миропонимания ты тоже врёшь - никогда ещё миропонимание не базировалось на видимости, да ещё и лживой. Так что в реальности твоё поведение может быть продиктовано только одним - желанием создать видимость этого благополучия, правильного миропонимания и пристойности. Причём не для кого-то живого, и даже не в память о ком-то, кто, может быть, прежде был тебе дорог, а просто для абстрактного зрителя в абстрактном зрительном зале в твоей голове. И вот ради этой абстракции, которая только в твоей голове, ты меня оттолкнул, когда я готов был… да я на всё готов был. И сейчас продолжаешь врать, потому что как там, в гостинице, так и во всех других подобных случаях - ещё с Ванкувера начиная — о выборе между любовью и дружбой и невозможности их совмещения думал не я, а ты. И лицемерие делать вид, будто это не так. И в сто раз большее лицемерие называть всё это враньё «ничего такого». Потому что это, Джим, совсем не «ничего». Это свидетельство моей цены в твоих глазах, и такая цена меня не устраивает.
- Но ведь это не так! - воскликнул Орли с чувством, близким к отчаянию. - Я же не из-за абстракции, не из-за приличия, как ты не понимаешь! Я просто…просто боюсь подмены, боюсь, что сведя наши отношения к механическим, к шляпоприподнимательным, я потеряю что-то самое важное, самое нужное — и в дружбе с тобой, и в семье с Минной, а я не могу, не готов платить такую цену за душевный покой. У меня дети, у нас с Минной общие дети. Это — не механический секс. Даже намёка механисцизма я не хочу, не могу позволить. Пусть это слабость, трусость - назови, как хочешь, я это признаю, но не обвиняй меня в том, в чём я не виноват. Я не боюсь потерять реноме - я боюсь потерять тебя и боюсь потерять Минну, и боюсь потерять детей. Но больше всего на свете я сейчас боюсь потерять тебя в самом что ни на есть физическом смысле. И не отталкивай меня больше, не смей меня отталкивать, Леон Хартман! - его голос сорвался. Все переживания последних дней: страх за Леона, обида из-за его отчуждения, обвинения Уилсона, хриплый вонючий голос в ухо, брошенная псу под хвост карьера, физическая усталость, от которой до конца и долгий сон не избавил - вдруг поднялись в его душе, как сахар со дна стакана, сделались нестерпимо-острыми, он почувствовал, что близок к истерике. Что-то дрогнуло в лице Леона. Он мягко соскользнул с кровати и осторожно приблизился к Орли, медленно, как к птице, которая может улететь, протянул руки и взял лицо Орли в ладони.
- Ну, прости меня… - и снова его голос звучал проникновенно, но Орли уже боялся этой проникновенности, он закусил губу, и не смел сморгнуть, хотя глаза его заволакивало влажной пеленой, словно ждал чего-то ещё, решительного, пугающего. Нервы натянулись, как струны, на разрыв.
- Тш-ш… тише… - шёпотом, попросил Леон. - Не надо, Джим, успокойся… Я же просто пытался примирить в тебе это всё… Ладно, пусть всё будет так, как ты хочешь. Пусть будет Минна , а я буду прятаться в шкаф на время ваших встреч и больше не подойду к ней. Успокойся, Джим, успокойся… Всё хорошо… Я не буду… больше не буду… Я тебе обещаю. Как тебе нужно, так у нас и будет. Я клянусь тебе. Ты просто поверь.
Орли сморгнул и закрыл глаза. Он не поверил - ни на грош не поверил переменчивому, непостоянному, капризному Харту, уже дважды пытавшемуся увести у него жену — так, между прочим, не вкладывая в это никакой надстройки, кроме чистой воды плотской, но вот в его ладонях вдруг оказалось удивительно хорошо. Орли глубоко вздохнул и почувствовал, что, действительно, успокаивается, поэтому следующий вопрос Леона ударил его неожиданно, как под дых:
- Что с тобой произошло вчера? Что ты скрываешь?
Он дёрнулся от этого вопроса и чуть не вскрикнул, но тепло ладоней по-прежнему согревало пульсирующие виски и натянутую кожу на скулах, и вторая волна успокоения накрыла его с головой: а почему нет? Ведь это Леон! Леон, который прочитал его так же просто, как вычитывал реплики из лежащих на коленях списков, который почувствовал, что есть что-то ещё важное, кроме выяснения их отношений. Почувствовал по дыханию, по складке у губ, ещё по чему-то столь же неуловимому - бог весть
- Это насчёт убийства, - сказал Орли. - Ты же знаешь об убийстве?
- Какое это к тебе имеет отношение? - спросил Леон тревожно, но без особенного удивления.
Орли открыл глаза:
- Я расскажу. Только не перебивай, ладно?
Пока он рассказывал - монотонно, глядя в одну точку, Леон изгрыз ногти до мяса на обеих руках.
- Господи, - наконец, проговорил он, когда Орли замолчал. - Не попадай больше в такие истории, ладно?
- Да я и в эту не собирался, - усмехнулся Орли.
Леон серьёзно кивнул, продолжая издеваться над ногтем.
- Послушай, - наконец, проговорил он. - Ты думаешь, Уилсон его не видел?
- Если бы видел, он рассказал бы.
- Ну, ты же не рассказал.
- Во-первых он - не я, во вторых, кое-что я всё-таки тоже рассказал - носить в себе это впечатление оказалось как-то выше моих сил, а ты был ещё плох, тебя рвало, тебе всё время делали какие-то процедуры, и я… в общем, я кое-что, в общих чертах рассказал Лизе Кадди.
- Твоей другой несостоявшейся жене? М-да… - Леон покачал головой.- ты меня прямо не устаёшь удивлять, амиго.
- Я просто знаю, что в этом на неё можно положиться - она меня не выдаст. Ну, что ты так смотришь? Пойми, я просто не мог молчать. Сначала меня пытал полицейский, потом эта женщина-психиатр - Блавски, я чувствовал, что я то бледнею, то краснею не только лицом, но и шеей с ушами, а нужно было изображать наивную доброжелательность и непричастность. Потом того хуже - этот тип начал мне мерещиться в каждом встречном, а я должен был всё равно не подавать виду, хотя вполне могло оказаться, что это он и есть. Да мне за такую роль Оскара мало! - бледно пошутил он.
- Ты слишком тонкая натура, Джим, - с лёгким осуждением и совсем уж легчайшей насмешкой заметил Леон. - Тебя надо бы держать в баночке, в вате… Опрометчиво было выпустить такого голубоглазого мотылька, как ты, в этот несовершенный жестокий мир.
- Издеваешься?
- Немного. Ну, а если она тебя всё-таки сдаст? И потом, неприятности с полицией - не самое страшное. Ясно ты его не видел, значит, не сможешь и уверенно опознать - так, чтобы его сразу арестовали. А вот знает ли он, что ты ничего не разглядел? А если он первый запаникует? И ты, и Уилсон - оба окажетесь тогда под ударом.
- Я никак не могу для себя решить: хотел ли он убить и Уилсона тоже? И успел ли Уилсон всё-таки хоть что-то разглядеть? Потому что в моём случае убивать этот тип явно не хотел, и не попробовал, а вот в его… По всем законам механики, он должен был или разбиться, или страшно покалечиться на эскалаторе, и это, в общем, ежу понятно. Даже если бы он его стукнул своим кулачищем и оглушил, вред был бы меньший.
- Почему тебе не поговорить с самим Уилсоном? - предложил Леон. - Он-то что обо всём этом думает?
Уилсон с трудом перебрался с кресла на больничную койку в своей, пока ещё, можно сказать, закреплённой за ним палате и постарался устроиться поудобнее. Получалось плохо - всё тело ломило и ныло, словно его избили ногами или палками. Самое разумное было бы сейчас получить коктейль из обезболивающего с успокоительным и постараться проспать несколько часов, но Уилсон собирался вместо этого поступить неразумно - отправиться на слушанье дисциплинарной комиссии «по самообращению доктора Марты Чейз в связи с неэтичным поведением для определения степени вины и принятия соответствующего решения». Формулировка выглядела корявенько, как и вся история, и Уилсон сомневался. А когда он сомневался, он предпочитал контролировать. Другой вопрос, осуществимо ли что-то всерьёз контролировать для парализованного инвалида с гиперкинезом, ушибом - как бы не трещиной - запястья, ободранными в хлам ладонями, больными рёбрами, дикой головной болью и желанием свернуться в позу эмбриона и оставаться так, по меньшей мере, сутки.
- Чейз, ты меня отвезёшь? - спросил он, едва завхирургией заглянул к нему.
А Чейз огорошил, энергично отрицательно помотав головой:
- Я не поеду.
- Не поедешь на дисциплинарный разбор поступка твоей жены? - мягко уточнил Уилсон, надеясь что-то затронуть и изменить этим уточнением, но Чейз не поддался:
- Я там не нужен. Слушать меня, как заинтересованное лицо, всё равно не будут, да и что бы я сказал? Мне эта затея вообще не нравится - Марта вполне могла бы переживать муки совести в одиночку, не втягивая дисциплинарную комиссию и администрацию. Я думаю, это - глупый поступок. Сорваться на Харта было уже глупо, заняться после этого официальным самобичеванием - глупо вдвойне. Гипертрофированная честность и опьянение чувством вины… Меня это не восхищает. А ты можешь наслаждаться.
Он зачем - то потрогал стоящий без дела дозатор, вытянул и впихнул обратно ящик прикроватной тумбочки, сделал отметку в палатной карте о выписке и прекращении выполнения назначений и, не найдя больше, чем оправдать своё пребывание в палате, направился к выходу.
- Чейз! - окликнул его Уилсон, уже выходящего, в дверях.
Он обернулся с готовностью, словно ждал:
- Что?
- У вас… не всё хорошо? С Мартой?
Повисла долгая пауза, во время которой лицо Чейза медленно каменело, становясь непроницаемо-ледяным.
- Какое твоё дело? - наконец, холодно спросил он.
- Какое моё дело? - повторил Уилсон, удивлённый, скорее, не вопросом, а вот этой непривычной в Чейзе каменностью. - Я - её друг. Да и ты мне небезразличен.
- А тебе не кажется, что для того, чтобы задавать такие вопросы, нужно, пожалуй, быть больше, чем просто другом?
Уилсон поднял голову и встретился с Чейзом глазами. Ему показалось, что первым порывом Чейза было свой взгляд отвести, но он передумал и не отвёл.
- Вообще-то, это мне даже льстит… - медленно проговорил Уилсон. - Я имею в виду то, что в моём положении я ещё могу вызывать твою ревность. Но только ты ошибаешься. Марте я просто друг. Без малейшего сексуального подтекста.
Чейз покраснел пятнами, словно у него внезапно развилась аллергия немедленного типа.
- Ладно, ты прав, - глухо сказал он, теперь уже отводя взгляд. - У нас не всё хорошо. Из-за Шерил. С тех пор, как она родилась, мы как будто на разных языках говорим. Потому что для Марты она просто ребёнок, дочь, такая же, как Эрика, только… не очень здоровенькая.
- А для тебя? - поспешно спросил Уилсон.
- Я не могу воспринимать её так, будто с ней всё в порядке.
- Потому что с ней, действительно, не всё в порядке. У неё синдром Вильямса - хромосомная болезнь, которая делает её особенной и требует от вас с Мартой особенного подхода к ней. Но это всё, Чейз. Это просто болезнь. Она - не Демьен, не космический монстр - она твоя дочь. Вильямс - не приговор. Да, у них, как правило, невысокий уровень интеллекта, но это милые, дружелюбные, талантливые дети. Посмотри на Хауса - у него интеллект зашкаливает, и много счастья это ему принесло?
- Лукавишь, - тихо сказал Чейз, возвращаясь от двери и присаживаясь на край его кровати. - Если бы это был просто Вильямс, меня не дёргали бы спецы и не брали бы с меня подписок.
- Подожди! Тебя заставили дать подписку? Какую? О чём?
- О том, что Шер не будет рожать детей, когда вырастет.
- Чейз! - ахнул Уилсон.
- У неё хромосомная аномалия, она только правильно сделает, что не будет рожать - чего ты вскинулся?
- Ничего, - теперь отвёл глаза Уилсон.
- Ведь у неё не Вильямс, правда? Вы с Хаусом делали анализ ДНК - скажи мне, что там было?
- А почему сам не сделаешь?
Чейз усмехнулся.
- Наивный! Потому что его всё равно перехватят и подправят, как надо. И вы тоже уже по новой не сделаете - скажи, что было в том, первом? Ведь не Вильямс? Послушай, Уилсон, не будь скотиной - она моя дочь, а…. Ты помнишь рассказ Рея Бредбери про кокон?
Уилсон хмыкнул - ему прежде казалось, что Чейз вряд ли читает что-то, кроме медицинской литературы и мужских журналов. Правда, может, в школе, но сам-то он рассказ читал и вспомнил.
- Для меня сейчас Шерил - такой же зелёный кокон, - продолжал Чейз с лихорадочным возбуждением. - Мне жутко находиться рядом с ней. Я ночью лежу - и прислушиваюсь. И не могу уснуть. Ты же, наверное, заметил, что я стараюсь все ночи торчать здесь, в больнице. Я лежу ночью, слушаю, как она возится или сопит в своей кроватке и думаю: «кто ты?». А Марта ничего подобного не чувствует - может быть, даже считает меня ненормальным, хотя ничего такого она и не говорит. Но мы отдалились… Уилсон, послушай, скажи мне правду! Не ври!
- А ты не сходи с ума. Попей успокоительное, в конце концов. У неё самый настоящий Вильсон - ты что, никогда ничего не читал об этом синдроме? Там сто из ста. Просто произошла дислокация плеча хромосомы, и это создало ложное впечатление другой конфигурации.
- Игрек- хромосомы?
- Ты много дежуришь по ночам, Чейз, - с притворным сочувствием вздохнул Уилсон. - Твоя дочь - девочка, если ты забыл. Какой там игрек?
- Откуда мне знать, какой фенотип может быть у супермужского диплоида?
- Никакого. Супермужской генотип нежизнеспособен. Ты не хуже меня знаешь, что при супермужском генотипе формируется пузырный занос, и плод погибает на ранних сроках развития.
- Тот самый пузырный занос, по поводу которого Марте сделана субтотальная гистерэктомия?
Уилсон тяжело вздохнул и, глядя Чейзу в глаза, стал говорить спокойно и веско, самым убедительным тоном:
- Чейз, при пузырном заносе плод нежизнеспособен и отторгается не позднее седьмой-девятой недели внутриутробного развития. Как врач, ты этого не можешь не знать. У Марты было частичное врастание предлежащей плаценты с расслоением миометрия в нижнем сегменте - не исключено, что это ей аукнулся перенесённый несколько лет назад боррелиоз, по поводу которого она была повторно пролечена. Из-за расслоения миометрия при попытке отделения плаценты начался разрыв матки по нижнему сегменты - отсюда гистерэктомия, гистологически мы увидели опухоль хориона, а не пузырный занос. И, слава богу, что матку убрали - при имеющейся стадии это была радикальная операция. У твоей малышки - Вильямс, что, конечно, восторга не вызывает, но это просто Вильямс. Не накручивай себя и ничего не выдумывай. Спецы просто перестраховываются - это их обычное состояние.
- Хорошо, - недоверчиво кивнул Чейз. - Дай мне честное слово, что всё, о чём ты говоришь - правда, и ты это не выдумал только сейчас, чтобы меня успокоить.
- Честное слово, что всё это - правда, - твёрдо сказал Уилсон.
- Ладно, я отвезу тебя, - передумал Чейз. - Но сам туда не пойду - подожду в машине. Ты справишься с креслом без меня?
- Мне помогут, если что-то не будет получаться.
- О`кей, в половине пятого.
Чейз вышел из палаты. А Уилсон откинулся на спину и прикрыл лицо сгибом локтя. Он выдохся.
Дом, который построил Грег, часть 3
© Copyright: Ольга Новикова 2, 2025
Свидетельство о публикации №225120501056
Свидетельство о публикации №225120501056
Рецензии