Сон о якобинской сверхдержаве

Якобинская сверхдержава: гипотетический сценарий 1794–1870 гг.

Аннотация

     Художественно-историко-популярная реконструкция - альтернатива: анализ возможных политических, социальных и военных последствий освобождения Робеспьера 9 термидора. Гипотетический сценарий развития Европы в XIX веке. Термин «апгрейд» здесь — не шутка и не попытка осовременить историю. Это метафора системного обновления: как в программировании патч исправляет уязвимости, но сохраняет ядро, так и в моём сценарии якобинская система не рушится, а перестраивается. Я исследую, какие механизмы позволили бы ей выжить и как это изменило бы Европу XIX века.

     Р.S. Я не оправдываю террор. Для меня он неприемлем. Террор — зло. Точка. Но в контексте Французской буржуазной революции он сработал. И хватит врать, что в реальной истории после казни Робеспьера и соратников гильотины массово разобрали. Насилие всегда порождало только насилие.
     См. "Гильотина. Развенчание мифа"

     ВНИМАНИЕ: Текст на французском приведён не совсем верно. Всё потому, что все диакритические знаки в текстах на иностранных языках система сайта почему-то изменяет на точку с запятой.

1. Апгрейд пост-термидор

     9 термидора II года (1.) Париж дышал огнём. Вечер раскалялся, как наковальня. Весть об аресте Робеспьера и девятнадцати его сподвижников прокатилась по улицам, будто искра по пороховой дорожке. У Ратуши толпился народ — с факелами, с ружьями. В воздухе висел непрерывный гул.

     Двери Ратуши распахнулись.
     «Это конец? Гильотина? Так скоро? Без суда?» — Мелькнуло в голове у каждого арестованного.
     Робеспьер выпрямился:
     — Что ж… Принять смерть достойно — последнее, что ещё в нашей власти.
     Соратники рядом замерли. Кто;то глухо вздохнул, кто;то перекрестился.
     Но вместо стражников с ружьями — крики, свет факелов, лица, искажённые не злобой, а яростью иного рода.

     «Неподкупный» вышел без парика, в измятой, изорванной рубахе, будто прошедшим сквозь десятки разъяренных рук. На щеке — кровоточащая ссадина, под левым глазом наливается синяк, но глаза горят ярче прежнего. Шагнул вперёд, чуть припадая на левую ногу. За ним, пошатываясь, но с гордо поднятыми головами, вышли девятнадцать верных соратников. Никто не произнёс ни слова — лишь скрип сапог по камню да дыхание, хриплое, с присвистом, как у загнанных зверей.

     Чётко выделялись фигуры Сен-Жюста и Кутона. Сен-Жюст опирался на плечо ближайшего товарища — рука у него была перевязана грязным лоскутом ткани. Кровь проступила сквозь повязку, но он упрямо держал спину прямо. Кутон, бледный до синевы, едва передвигал ноги. Его поддерживали двое молодых гвардейцев, однако взгляд оставался острым, пронизывающим, словно он уже просчитывал следующий ход.

     Кто;то в первых рядах вскрикнул: «Их били!» Факелы качнулись, приблизились. И тогда протест на выдохе разнёсся над площадью: «Они ранены!»
     — Они видят наши раны. Это сделает их сильнее. — Прошептал Сен-Жюст, чуть повернув голову к Робеспьеру.
     — Да. Наши раны — их знамя. — Робеспьер кивнул, не отводя взгляда от моря поднятых кулаков.
     Волна возмущения заставила факелы колыхаться, отбрасывая дрожащие тени.

     Робеспьер поднял руку — медленно, с усилием, будто даже простое движение отнимало последние силы. Тишина упала, как топор.
— Je, Maximilien Robespierre, votre representant, votre frere, appelle a la revolte au nom de la Liberte, de l’Egalite et de la Fraternite! (Я, Максимилиан Робеспьер, ваш представитель, ваш брат, призываю продолжать революцию во имя Свободы, Равенства и Братства!)
     Толпа замерла на миг — и взорвалась. Крики «Vive Robespierre!» («Да здравствует Робеспьер!») слились с грохотом барабанов. Кто)то взлетел на ступени, размахивая красным платком. Трёхцветные кокарды постепенно терялись в море красного — сегодня цвет закона уступил цвету воли. Кто)то уже рвал афиши с объявлением о казни.

     «Нас хотели показать сломленными. — Пронеслось в голове Максимилиана.;—;Но страх;—;моё оружие. Террор — мой метод. Я всегда знал, на что иду. И оттого ещё страшнее: идея, за которую я борюсь, отрицает то, чем я стал. Если я дрогну, всё рухнет».
     Робеспьер поднял руку. Тишина упала, как топор.
     — Citoyens! (Граждане!) — его голос, холодный и ясный, прорезал шум. — Le Convent a trahi la Revolution! (Конвент предал Революцию!) Они схватили нас, думая, что сломят дух Свободы. Но мы стоим перед вами — живые, раненые, но ещё более сильные, и говорим: восстаньте! Как Феникс - к новой борьбе! Нас не остановить!
     Один из его сподвижников шагнул вперёд. Его голос, надломленный, но твёрдый, разнёсся над площадью.
     — Вы — те, которые понимаете, что дарованная вам нами власть — лучше монархии! Мы рассчитываем на вас!

     И они поднялись. Сначала десятки, потом сотни, потом — людской поток. Рабочие с Монмартра, ремесленники из Сент)Антуанского предместья, национальные гвардейцы, ещё утром клявшиеся Конвенту. Теперь их штыки смотрели в сторону Тюильри, где за высокими окнами дрожали заговорщики.

     Барабаны били сбор. Из мастерских выносили ружья, пикеты, даже косы — всё, что могло стать оружием. На углах улиц агитаторы выкрикивали: «К оружию!» Фонари качались, отбрасывая дрожащие тени, будто сама ночь поднялась на борьбу.

     Конвент оказался в осаде. Депутаты — Баррас, Тальен, Фуше — заперлись внутри, приказывая гвардейцам держать двери. Но те колебались. Один из офицеров, молодой лейтенант с бледным лицом, бросил оружие на пол.
     — Я не буду стрелять в своих!
     Толпа у стен ревела: «Выдайте предателей!»
     В ответ — залпы вверх, но без ярости, без решимости. Кто;то перелез через балюстраду и обнял товарищей из предместья.
     Робеспьер раздавал приказы. В голове его билась одна мысль: «Нельзя дать им опомниться. Один промах — и всё рухнет снова. Мы сохраним Республику Добродетели».
     — Отправить гонцов в Сен-Антуан. Поднять секции. Перекрыть мосты. Ни один предатель не уйдёт.

     К полуночи всё новые вооружённые колонны подтягивались к очагам вновь разожжённого восстания. Звуки отдавались от стен, от опор мостов как стук сердца гигантского зверя. Конвент дрогнул. Первые депутаты бросились к задним дверям, но их схватили — не с ненавистью, а с холодной решимостью.

     На рассвете Барраса и Тальена вели под конвоем к тюрьмам. Толпа молчала — тяжёлая, жуткая тишина, в которой каждый шаг звучал, как приговор. Робеспьер вышел к народу. За его спиной — все "первые среди равных".
     — Voici ceux qui ont voulu еtouffer la Rеvolution. (Вот они, кто хотел задушить Революцию.) Le peuple les verra. (Народ видит их.) Le peuple les jugera. (Народ судит их.)
     — Выведем коррупционеров и предателей на чистую воду!
     — Фуше на гильотину! — Молнией вырвался крик из тысячи глоток.
     — Выведем коррупционеров и предателей на чистую воду!
     — Но сперва вы их будете судить! – Добавил Робеспьер. — Не я, а именно вы!

     В тот же день состоялся чрезвычайный трибунал. Бывшие заговорщики стояли, опустив головы, их руки были связаны, взгляды метались между судьями и толпой за окнами.
     Среди судей — не только революционные магистраты. Впервые в истории рядом с ними сидели представители народа: ткач из Сент Антуанского предместья, печатник с улицы Сен Жермен, вдова ремесленника, потерявшая мужа в застенках прежнего режима. Робеспьер настоял: «Пусть те, кому угрожали, сами скажут слово правосудия».
     Зал молчал. Лишь скрип перьев секретарей да тяжёлое дыхание обвиняемых нарушали тишину. Каждый взгляд из за решётки искал в лицах судей хоть тень сочувствия — но находил лишь холодную решимость.
     — Вы хотели судить Революцию, — произнёс председатель трибунала. — Теперь Революция судит вас. И судит не именем власти, а именем тех, кого вы предали.
     «Неподкупный» сделал паузу, обвёл взглядом зал, затем произнёс с ледяной ясностью:
     — La vertu est l’ame de la Republique, et la Terreur en est l’appui. (Добродетель есть душа Республики, а Террор — её опора.)

     Гильотина работала без остановки. Лезвие падало, и каждый удар эхом отдавался в сердцах тех, кто стоял на площади. Народ не ликовал и не плакал. Люди, наконец, научились различать правду от лжи, истинную справедливость от иллюзии. Площадь молчала.

     А потом грянула «Марсельеза»:

                Allons enfants de la Patrie,
                Le jour de gloire est arrive!
                Contre nous de la tyrannie…

    Вечером Робеспьер стоял у окна своего дома. Он обернулся к нескольким ближайшим соратникам. Большинство уже разъехались к семьям, к теплу очагов, которых так долго были лишены. Сутки показались вечностью.
     — Мы обязаны вам жизнью. Но прежде всего — мы обязаны Республике нашей честью. — Молодой Сен;Жюст положил руку на плечо Робеспьера.
     — Не мне вы обязаны. Народу, который поверил в нас. — Тихо ответил Максимилиан.
     В его глазах не было торжества — лишь тяжёлая ясность.

     Ветер донёс запах горячего хлеба из пекарен. Барабаны били где;то вдали. Революция продолжалась.

     Прошло несколько месяцев. Террор был признан единственной основой справедливости.

     По распоряжению Робеспьера конфискованное имущество осуждённых за коррупцию — не только их личное достояние, но и то, что они награбили за годы злоупотреблений, — было распределено среди жителей предместий. Ни о каком возвращении прежним владельцам речи не шло: даже если те ещё были живы, сама мысль о восстановлении старой справедливости казалась теперь неуместной.
     На площадях развернули пункты выдачи: здесь можно было получить меру зерна, отрез ткани, инструмент, посуду — а порой и вовсе неожиданную роскошь. В тот день нескольким семьям выдали по подсвечнику из бронзы, а к ним — целых десять восковых свечей, бережно уложенных в деревянную коробку. Свечи пахли мёдом и теплом — для жителей предместий это было не обыденной мелочью, а подлинным чудом, ранее нереальным в их повседневности.
     Люди приходили молча, с напряжёнными лицами. Кто то брал пай без лишних слов, кто то долго разглядывал вещь, словно пытаясь разгадать её прошлое. Молодая мать, получив подсвечник, прижала его к груди, будто дитя. Её ребёнок тянулся к свечам, но она строго одёрнула руку: «Не сейчас. Сохраним. На особый случай».
     — Это ведь из особняка на Рю де Севр? — тихо спросила пожилая женщина, держа в руках медную сковороду.
     — Это из запасов Республики, — ровно ответил служащий, делая отметку в списке.
     В очередях не звучали имена казнённых. Не потому, что боялись — просто каждый понимал: эти вещи уже не имеют прежней истории. Теперь у них новая судьба — как и у людей, получавших эти пайки. Кто то поставит подсвечник на стол и будет зажигать свечу по воскресеньям; кто то продаст его за полцены, чтобы купить хлеба.
     Робеспьер знал: это не искупление и не милость. Это лишь способ показать, что Республика помнит о тех, кого прежде не замечали. Даже если цена такой «памяти» — кровь и отчуждение. Но в бедных домах предместий зажглись свечи, и в их свете люди прочли то, что он хотел до них донести: Республика видит их нужды.  Народ понял идею Робеспьера — не как непрекращающийся террор, не как обещание сытой жизни для всех, а как холодный, жёсткий знак: вы больше не невидимы.

     На стенах городов уже было не встретить былого клейма «ТИРАН». Теперь имя Робеспьера писали иначе: «Спасший Республику». Газеты избегали прежних эпитетов. Вместо них — привычное, сдержанное «Неподкупный». В залах заседаний, на площадях, в мастерских — всюду звучали слова, словно высеченные в камне: «Он спас Революцию».
     С плеч и души Максимилиана Робеспьера было стёрто позорное прозвище. Осталась лишь легенда, которую так боялись его враги.
     — Вы знаете, как Байрон писал о Корсаре? — В полголоса спрашивали одни. —   «Одною добродетелью был он и тысячью пороков наделён». (2.) Слова, которые и к иным судьбам подходят. Не находите сходства?
     — Нахожу. — Ещё тише отвечали другие. — Только в нашей истории добродетель не личная, а общественная. И кто решит, какая добродетель перевешивает какие пороки?
     Робеспьер, если и слышал такое, не откликался. Он полагал, что история сама расставит акценты.

2. Альтернативная история Европы: что было бы, если Робеспьер победил 9 термидора.

     Освобождение Максимилиана Робеспьера 27 июля 1794 года (9 термидора II года по республиканскому календарю) и новый виток Великой французской буржуазной революции могли стать точкой разворота не только для Франции, но и для всей Европы. Представим, как развивались бы события, если якобинская диктатура не пала, а укрепилась, распространив революционные принципы далеко за пределы страны.

Укрепление якобинской власти (1794–1799)

     После драматичного освобождения из под ареста Робеспьер консолидировал власть, превратив Комитет общественного спасения в постоянный орган управления. «Закон о подозрительных» не был отменён — напротив, он стал инструментом систематического контроля над потенциальными противниками революции. Террор, хотя и сохранял жёсткость, направлялся исключительно против «внутренних врагов»: бывших аристократов, колеблющихся депутатов и иностранных агентов.
     Экономическая политика приобрела ярко выраженный централизованный характер: государство жёстко регулировало цены, национализировало ключевые мануфактуры и перераспределяло земли эмигрантов среди крестьян и городских низов. Армия подверглась радикальной реформе — продвижение по службе теперь зависело от заслуг, а не от происхождения. Массовые призывы позволили создать боеспособные соединения, готовые защищать революционные завоевания.

Экспорт революции (1795–1805)

     Под лозунгом «Свобода, Равенство, Братство» французские войска перешли границы страны, неся революционные идеи в соседние государства. В Нидерландах, германских княжествах и Италии возникли «дочерние республики», где к власти пришли якобинские правительства. В Испании и Португалии вспыхнули восстания против монархий, и к 1800;году там утвердились республиканские режимы.
     Ключевое отличие этого сценария от реальной истории — отсутствие Наполеона Бонапарта как единоличного лидера. Вместо имперской экспансии возникла сеть союзных республик, координируемых из Парижа. Это позволило избежать войн за личную славу, но усилило идеологическое противостояние с монархическими державами.

Удар по монархиям Восточной Европы (1800–1815)

     Волнения охватили Пруссию и Австрию: в городах и деревнях нарастало недовольство, а часть армии перешла на сторону революционеров. К 1810;году Габсбурги и Гогенцоллерны либо бежали, либо вынуждены были подписать конституции, гарантирующие гражданские права.
     В России события развивались не менее драматично. В 1801;году заговорщики убили Павла I, и на престол взошёл Александр I, изначально склонный к реформам. Под давлением парижских событий он пошёл на радикальные меры:
     —  в 1803 году отменил крепостное право, компенсировав помещикам потери за  счёт конфискованных церковных земель;
     —  создал выборный Государственный совет;
     —  разрешил деятельность вольных типографий и общественных ассоциаций.
     К 1815 году в Санкт Петербурге и Москве действовали якобинские клубы, а армия частично реформировалась по французскому образцу.

Глобальные последствия (1815–1850)

     На международной арене вместо Венской системы сложилась «Лига республик» с центром в Париже. Её принципы — невмешательство во внутренние дела и взаимная защита революционных режимов — изменили дипломатический ландшафт Европы.
     Экономика пережила раннюю индустриализацию благодаря государственным инвестициям в текстильные фабрики, металлургию и строительство каналов. К 1830 году паровые машины распространились во Франции, Бельгии и Рейнской области, ускоряя промышленный рост.
     Социальные реформы стали визитной карточкой новой эпохи:
          — сословные привилегии были отменены;
          — введено всеобщее мужское избирательное право (к 1840-м годам частично распространилось на женщин);
          — утвердилось светское образование, гражданские браки и равенство наследственных прав.
     Колониальная система также претерпела изменения. В Карибском бассейне и Индии рабы и местные элиты восстали против метрополий. К 1820 году Британская и  Голландская Ост Индские компании обанкротились, а их владения перешли под управление республиканских комитетов.
Технологический рывок (1830–1870)

     Энергетика сделала шаг вперёд: к 1840 году появились первые гидроэлектростанции на реках Франции и Швейцарии, а к 1860;году начали тестироваться экспериментальные ветряные генераторы.
     Транспортная сеть связала крупнейшие города Европы. Железные дороги соединили Париж с Берлином, Веной и Санкт Петербургом, а к 1855 году поезда курсировали от Кале до Москвы.
     Связь также преобразилась: электрический телеграф, разработанный в 1820-х годах, объединил столицы республик. К 1860 году появились прототипы телефона, предвосхищая новую эру коммуникаций.
     Сельское хозяйство избавилось от угрозы голода благодаря коллективным фермам с выборным управлением. Они внедрили севооборот и механические сеялки, повысив урожайность и стабильность продовольственного снабжения.

Культурный сдвиг

     Французский язык утвердился как "lingua franсais" революционной Европы. В России и Германии университеты ввели двуязычное обучение, способствуя распространению идей Просвещения.
     Искусство отразило дух эпохи: романтизм уступил место «революционному классицизму». Монументальные здания, гимны труду и портреты народных героев стали символами нового времени.
     Наука получила мощную поддержку: академии наук финансировались государством. К 1870 году были открыты электричество, микробы и периодический закон, заложив основу для дальнейших прорывов.

Тень нового конфликта (1870-е)

     Несмотря на успехи, новая система столкнулась с вызовами. Консервативные силы — остатки монархий в Скандинавии, Османской империи и Японии — объединились против «якобинского интернационала».
Одновременно нарастала напряжённость между централизаторами, ориентированными на Париж, и федералистами, требовавшими большей автономии (особенно в Италии и Испании).
     К 1880 году Европа оказалась на пороге либо новой волны революций, либо тотальной войны за передел сфер влияния. Этот сценарий демонстрирует, как победа Робеспьера могла бы ускорить модернизацию и демократизацию, но также породила бы новые противоречия, способные изменить ход истории.

3. «Новый Наполеон» в якобинской Европе: возможен ли был военный вождь спаситель?

     Если представить, что Робеспьер удержал власть после 9 термидора, сама логика системы серьёзно затрудняла появление фигуры, подобной Наполеону Бонапарту. Однако полностью исключать возникновение «нового Наполеона» нельзя — он просто выглядел бы иначе и действовал в иных условиях.

Почему классический «наполеоновский» сценарий маловероятен

     В якобинской модели, закреплённой после победы Робеспьера, действовали ключевые ограничители. Жёсткая политическая вертикаль, воплощённая в Комитете общественного спасения и сети революционных комитетов, не оставляла пространства для самостоятельного полководца. Армия подчинялась не генералу, а политическим комиссарам, что принципиально меняло баланс сил.
     Принцип продвижения «по заслугам, а не по происхождению» тоже работал против возникновения культовой фигуры. Карьерный рост зависел от лояльности и эффективности, а не от личной харизмы, что снижало шансы на формирование ореола исключительности вокруг одного военачальника.
Систематический террор против потенциальных узурпаторов служил ещё одним барьером. Любое скопление личной власти мгновенно попадало под надзор, и даже самый успешный генерал рисковал оказаться под подозрением, если его популярность начинала затмевать авторитет центральных институтов.
     Наконец, идеологическая монополия революционной доктрины не допускала появления «спасителей извне». Все преобразования должны были исходить от имени Республики и её институтов, а не от отдельной личности. В такой среде классический наполеоновский сценарий — опора на армию, культ личности и разрыв с революционной легитимностью — выглядел почти невозможным.

Как мог бы выглядеть «альтернативный Наполеон»

     Если подобный лидер всё же появился, он действовал бы строго в рамках системы, а не против неё. Его образ и стратегия существенно отличались бы от исторического Наполеона.
     Прежде всего, это был бы политический генерал, а не диктатор авантюрист. Он не стремился к единоличной власти, а позиционировал себя как «верный сын Революции», чья задача — защитить её от внешних и внутренних врагов. Его риторические формулы звучали бы сдержанно: «Я не против Комитета — я его меч», «Победа на фронтах укрепит Республику, а не генерала», «Каждый мой успех — успех всех граждан».
     Опора такого лидера лежала бы не столько в армии, сколько в партийных структурах. Он выстраивал бы связи с якобинскими клубами, муниципальными комитетами и профсоюзами, добиваясь одобрения политических комиссаров и местных секций. Без этой поддержки его продвижение было бы невозможно.
Его победы прославлялись бы не как личные достижения, а как триумфы Республики. Портреты размещались бы не в парадных залах, а на агитационных плакатах рядом с изображениями Марианны и девизом «Свобода, Равенство, Братство». Культ личности сознательно размывался бы в пользу коллективного образа революционной победы.
     По сути, это был бы реформатор технократ, а не романтический герой. Вместо наполеоновских «походов за славой» он концентрировался бы на прагматичных задачах: совершенствовании логистики и снабжения, стандартизации вооружения и униформы, создании военных школ для выходцев из низов, внедрении телеграфа для координации действий. Эффективность, а не слава, становилась бы его главным мерилом.
Во внешней политике он избегал бы войн на истощение, предпочитая сепаратные соглашения с отдельными княжествами, поддержку «дочерних республик» через советников вместо оккупации, а также использование торговли и культурного обмена как инструментов влияния.

Где и когда такой лидер мог появиться

     Наиболее вероятные точки возникновения подобной фигуры — Итальянский фронт, Рейнская армия и Испанский театр военных действий. На итальянском направлении успехи в борьбе с австрийцами могли выдвинуть на первый план способного генерала, умеющего договариваться с местными якобинцами. В Рейнской армии, постоянно испытывавшей давление со стороны Пруссии и Англии, требовался организатор, способный сочетать оборону с контрнаступлениями. В Испании подавление роялистских мятежей нуждалось не только в силе, но и в политической гибкости, что открывало возможности для амбициозного военачальника.
     Временной горизонт для появления такого лидера — скорее 1810–1820 гг. К этому моменту революционные институты уже устоялись, но начали проявляться признаки бюрократической стагнации. Внешние угрозы сохранялись, создавая спрос на «эффективных управленцев» в погонах. Одновременно поколение ветеранов войны жаждало признания и социальных лифтов, что формировало питательную среду для появления нового типа военного руководителя.

Чем его путь отличался бы от пути реального Наполеона

     В отличие от исторического Наполеона, опиравшегося на армию и усталость общества от Директории, «альтернативный Наполеон» черпал бы легитимность из партийных комитетов и революционных норм. Его идеология строилась бы не на лозунге «порядка и стабильности» как отказе от радикализма, а на идее «углубления революции через дисциплину».
     Вместо единоличного правления и последующей империи он выступал бы как «первый среди равных» в коллегии военных и политических лидеров. Его внешняя политика ориентировалась бы не на экспансию ради славы и династических интересов, а на расширение сферы влияния Республики через союзные режимы.
     Образ героя одиночки, гения войны, уступил бы место образу слуги Республики, инженера победы. Он не перечеркнул бы якобинскую систему, а укрепил бы её изнутри — сделав революцию более управляемой, но и более бюрократичной.

Вывод

     В мире победившего Робеспьера «новый Наполеон» вряд ли стал бы диктатором основателем империи. Скорее он превратился бы в высокопоставленного функционера военачальника: влиятельного, но не всесильного; популярного, но лишённого культа; эффективного, но действующего строго в рамках революционной законности.
     Его роль свелась бы к оптимизации военной машины Республики, подавлению локальных мятежей без перерастания в личные войны и продвижению технократических реформ в армии и управлении. Такой лидер не разрушил бы якобинскую модель, а продлил бы её жизнь, одновременно закладывая основы будущей стагнации через усиление бюрократических механизмов.

4. «Новый Гитлер» в альтернативной Европе: угроза изнутри.

     В описанной альтернативной реальности, где якобинская революция не только уцелела, но и распространилась по Европе, к 1870-м годам складываются условия для появления радикального лидера популиста — своеобразного «нового Гитлера». Рассмотрим, как и почему это могло произойти, а также чем такой сценарий отличался бы от реалий XX века.

Противоречия, питающие радикализм

     Несмотря на успехи революции, к 1870-м гг. в «якобинской Европе» накапливаются противоречия, способные породить контрреволюционную реакцию. Централизация власти в Париже вызывает растущее недовольство в регионах: Италия, Испания и германские земли всё острее ощущают утрату самостоятельности. Экономическое неравенство сохраняется: индустриализация и коллективные фермы снизили угрозу голода, но не устранили разрыв между городом и деревней, между промышленными центрами и аграрными окраинами. Мелкие собственники и ремесленники чувствуют себя обойдёнными.
     Внутри революционного движения нет единства: радикалы требуют дальнейшего ужесточения, умеренные настаивают на либерализации. Этот идеологический раскол создаёт вакуум, который может заполнить харизматичный лидер, обещающий «порядок и чистоту». К тому же консервативные державы — Скандинавия, Османская империя, Япония — поддерживают подпольные сети и финансируют оппозицию, надеясь ослабить «якобинский блок».

Идеологические контуры угрозы

     Альтернативный аналог Гитлера не опирался бы на расовую теорию: в революционной Европе идеи равенства формально доминируют. Его идеология могла бы строиться на иных основаниях. Национал популизм с лозунгами о «предательстве элит», «засилье парижских бюрократов» и «утрате национальных традиций» стал бы стержнем пропаганды. Лидер мог бы позиционировать себя как защитника «чистой» революции от «коррумпированных чиновников».
     Антилиберальный радикализм предполагал бы критику «слабости» умеренных якобинцев и требование жёсткой вертикали власти с подавлением «внутренних врагов», включая бывших революционеров, обвинённых в «измене». Милитаристский уклон выразился бы в обещании восстановить «честь нации» через реванш над консервативными соседями и создании «народной армии» как опоры нового режима. Социальный демагогизм проявлялся бы в заигрывании с разорившимися ремесленниками и крестьянами: «земля — трудящимся», «фабрики — под контроль общин», — но при этом в подавлении профсоюзов, не подчиняющихся новому лидеру.

Почему именно Германия?

     Германия могла стать эпицентром такого движения по ряду причин. Фрагментированность германских земель даже после революции облегчала приход к власти лидера, обещающего «единство». Быстрый рост фабрик в Рейнской области и Силезии обострял конфликты между рабочими, предпринимателями и сельскими жителями, создавая питательную среду для популизма. Ностальгия по «сильной руке», связанная с памятью о подавлении монархий (Гогенцоллернов, Габсбургов), усиливала запрос на авторитарное лидерство. Геополитическое положение Германии — границы с «якобинской Польшей» и «республиканской Россией» — формировало образ внешней угрозы, которую новый лидер мог бы использовать для консолидации общества.

Путь к власти: ключевые этапы

     Кризис легитимности мог стать отправной точкой: после экономического спада или военного поражения (например, в конфликте с Османской империей) правительство в Берлине теряло поддержку. На улицах вспыхивали уличные бои: популистские отряды («народная гвардия») захватывали ключевые точки, обвиняя «парижских ставленников» в предательстве. При поддержке части армии и промышленников лидер объявлял о «спасении революции» и брал чрезвычайные полномочия. Следом начиналась чистка: аресты умеренных якобинцев, закрытие оппозиционных газет, создание тайной полиции. Пропаганда формировала культ личности, изображая нового вождя как «единственного защитника народа» от «заговора элит и иностранцев».

Отличия от исторического XX века

     Идеология альтернативного лидера строилась бы не на расизме, а на «классовой чистоте» и «национальном возрождении». Врагами объявлялись не этнические группы, а «парижские бюрократы», «продажные депутаты» и «агенты Лондона». Технологическая база 1870-х гг. — телеграф, железные дороги, паровые машины — позволяла быстрее мобилизовать ресурсы, но исключала ядерное оружие. Международные союзы формировались бы иначе: новый режим мог искать союзников среди консервативных монархий, предлагая им «раздел сфер влияния» против «якобинского интернационала».

Последствия для Европы

     Приход такого лидера к власти означал бы резкий разворот во внешней политике: Германия разрывала связи с «Лигой республик» и заключала пакты с Османской империей и Скандинавией. В соседних странах (Австрия, Италия) вспыхивали мятежи сторонников и противников нового режима, перераставшие в гражданские войны. Внутри страны начиналась заморозка реформ: коллективные фермы заменялись на «национальные хозяйства», светское образование вытеснялось религиозным. Резко росли военные расходы, запускались эксперименты с броненосцами и дальнобойной артиллерией, что вело к гонке вооружений.

Вывод

     В этой альтернативной реальности «новый Гитлер» стал бы не следствием поражения в мировой войне, а результатом усталости от революционной бюрократии и страха перед глобализацией. Его приход к власти означал бы конец якобинской мечты и начало новой эры конфликтов — уже не за идеалы, а за выживание режимов. Это напоминало бы о том, что даже самые прогрессивные системы не застрахованы от внутренних трещин, способных породить угрозу, маскирующуюся под «спасение».
_________________

1. 9 термидора II года — 27 июля 1794 года по французскому республиканскому календарю.
2. Последние строки поэмы Байрона «Корсар» пер. Ю. Петров

     P.S. В конце немного шутки: я же пишу огромный труд под названием "Франция. Сороковые-роковые. Век XIX-ый". Так это что - мне настолько уже лень его писать, что я Февральскую революция 1848 сдвигаю на 54 года назад?