Одинокий Серафим

Пьеса-миниатюра


Действующие лица:

Серафим — юноша 22 лет с ангелоподобной внешностью, пианист, композитор, студент консерватории
Лиза — его сестра, 26 лет
Юрий Николаевич — их дядя, очень интеллигентный человек 45 лет, преподаватель консерватории
Марго — возлюбленная Серафима, скрипачка, студентка консерватории, 22 года


Картина 1
Сентябрьский вечер. Большой деревянный дом, напоминающий старую усадьбу. Лиза сидит за маленьким столиком на веранде и пьёт чай. Появляется Серафим.

ЛИЗА. Почему не позвонил? Говорил, ещё в три часа дома будешь.
СЕРАФИМ. Извини. Хотелось погулять в одиночестве. Ты же знаешь, со мной такое бывает.
ЛИЗА. И родители волновались. Есть будешь? Котлеты в холодильнике.
СЕРАФИМ. Спасибо, я не голоден. Чаю выпью, наверное. Позже. Я поел в центре.
ЛИЗА. Фим, и так ведь просвечиваешь. С чего вдруг настроение для долгих променадов?
СЕРАФИМ. Продумывал прелюдию, со вчерашнего дня вертится в голове. (Пауза.) Мой дуэт взяли на отчётный концерт в консерватории. Из недавних, «Маски». Помнишь, я играл тебе?
ЛИЗА. У тебя столько музыки, что многое уже слилось воедино. Который со скрипкой?
СЕРАФИМ. Да, Марго согласилась начать репетировать. (Пауза.) Лиза, я хотел тебе кое-что рассказать. Только ты не говори никому.
ЛИЗА. Ты наконец-то лишился девственности?
СЕРАФИМ. Да ну тебя. Вообще лишился какое-то время назад. Не то чтобы хотел обсуждать подробности. А формулировка дурацкая, будто это большая потеря.
ЛИЗА. Опять к словам придираешься.
СЕРАФИМ. Ты меня от главного отвлекаешь. Я гулял сегодня по набережной. Вода ещё поднялась высоко. Синяя-синяя, красиво. И облака на небе собрались в какие-то причудливые фигурки. С детства люблю находить их во всём — в узоре на обоях, на кафеле. Я долго стоял, смотрел на воду, слушал первый концерт Шопена. В самом начале, как начинается главная тема, словно сердце сжимают в горсти. И настолько больно, щемяще делается, что даже хорошо. Всё вокруг перестаёт существовать, когда слышишь такую музыку. Не имеет уже никакого значения. Бесконечное одиночество, сакральное и вечное, вот что она приносит. И оно становится не в тягость, а в благодать. И в благодарность. Я смотрел на воду и думал, как благодарен за ветер, треплющий мне волосы. За мои руки, которым дано играть на фортепиано и записывать ноты. За глаза, которые способны увидеть истинную красоту. За всё, что дано свыше. И великая музыка — она повсюду. В синей воде и в холодном камне с чёрными крапинками. Надо только уметь её услышать. (Молчит.)
ЛИЗА. Об этом ты хотел рассказать?
СЕРАФИМ. (Как будто не слыша.) Тело — оно ведь для того, чтобы душа могла жить физически на земле. Чтобы могла претворить себя в этот мир и прикоснуться к прекрасному во всех его проявлениях. Существует ангельская любовь, взаимопроникновение двух душ, слияние света, небесных начал, единство двух энергий. Только на земле это невозможно. А физическое — большая радость, но иллюзия близости.
ЛИЗА. Ты что, хочешь от этого отказаться?
СЕРАФИМ. Не в том дело. Есть или нет, я вспоминаю слова Гиппиус: «Я своя и Божья». Ты говоришь, лишился девственности. Разве это что-то глубинно во мне изменило? Освободило, сделало увереннее в каком-то смысле — возможно. Но только потому, что с этим связано множество условностей, комплексов, стереотипов. Знаешь это ощущение, когда то, что тебе не разрешали раньше, вдруг становится доступным. Лечь спать под утро. Посмотреть десять серий за день. Выкурить сигарету. И быстро становится понятно, что в этом нет ничего особенного.
ЛИЗА. В интимной жизни нет ничего особенного?
СЕРАФИМ. Опять не то. Скорее, зависит от восприятия, преломления, даже приложения. Если Блок написал стихи под воздействием эротических переживаний, подняв их на высоту собственного дара, — это одна категория. А если рассматривать акт отвлечённо, то в нём нет ни чёрного, ни белого. Но концерта Шопена или «Тайной вечери» да Винчи в нём тоже нет. А радость, удовольствие, даже нежность — да, счастливы те, у кого есть хотя бы это.
ЛИЗА. Ты как будто ищешь этому оправдание, Фим. И выдаёшь разрешение.
СЕРАФИМ. Ты не права. Я не мыслю так, никого не оправдываю и не обвиняю. Просто рассуждаю.
ЛИЗА. Тяжело тебе придётся.
СЕРАФИМ. Я хотя бы знаю, за что плачу.
ЛИЗА. Мне всего лишь хочется, чтобы ты был счастлив.
СЕРАФИМ. Разве я несчастен?
ЛИЗА. Для этого мира ты слишком...
СЕРАФИМ. (Перебивая.) Странный?
ЛИЗА. Неудобный. Бросаешься в глаза.
СЕРАФИМ. Ты, конечно, судишь предвзято. Я всё-таки твой брат. Но, если так подумать... (Молчит.) Бог, может быть, создал Баха и Моцарта для Себя, потому что музыка сфер ему наскучила. Но, думаю, Ему приятно, что это нужно кому-то ещё.
ЛИЗА. (Внезапно чуть охрипшим голосом.) Ты точно не будешь есть? Или чай?
СЕРАФИМ. Нет, пойду умоюсь — и к себе в комнату. Пожалуй, захвачу минералки с кухни. Хочу набросать прелюдию. Или почитаю «Песочного человека». Помнишь, как ты читала мне его в детстве?
ЛИЗА. Помню. Думала напугать, а тебе неожиданно понравилось.
СЕРАФИМ. Спокойной ночи, Лиз.
ЛИЗА. Спокойной ночи.

Серафим уходит. Лиза задумчиво проводит пальцем по ободку чашки, потом вдруг спохватывается.

ЛИЗА. (Вдогонку Серафиму.) У нас на завтра билеты, не забудь! Ты обещал сходить со мной на чтения.


Картина 2
День. Консерваторский класс. Серафим за роялем, листает ноты. Сбоку от него ряд кресел с откидными сиденьями. В одном из них сидит Юрий Николаевич.

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ. Вчера зашёл к Андрею, выяснить кое-что по поводу расписания. А у него студент сидит, ноты разбирает. Ноты разбирает. В консерватории. На занятии.
СЕРАФИМ. И чему ты удивляешься?
ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ. Вот удивляюсь. До сих пор. Знаешь, о чём я думал, когда сам только поступал сюда учиться? Что это храм музыки. Уникальное место, где собрались люди, объединённые великой идеей служить искусству. Они и служат. По восемь часов долбят клавиши, как дятлы клювом, или мучают струны до мозолей. Автоматоны, механоиды — в лучшем случае. Сейчас компьютер выдаёт чистое звучание, идеальный темп, ритм. Живая эмоция, художественная окраска, уникальность трактовки, душа, в конце концов, — если это отсутствует, зачем нужен исполнитель?
СЕРАФИМ. Для них это то же самое, что учиться на бухгалтера, дядя. Осваивают специальность.
ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ. Педагоги, которые превращают консерваторию в бизнес-центр. Студенты, которые играют Вивальди с таким видом, словно оттирают запачканную старым маслом сковороду. Бесконечное отчаяние.
СЕРАФИМ. Самое страшное, что они не думают: как мне повезло. Со мной из другого столетия говорит отмеченный Богом гений. И я способен передать его искусство людям. Нет, они думают иначе. Какой я гений, как я взял эту ноту! Первую не фальшивую за день. Я добьюсь от этой чёртовой скрипки, чтобы она мне подчинялась! Я выучу этот пассаж! Ради чего эта демонстрация?
ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ. Вот я и говорю: тошно. А оркестранты, которые играют «Щелкунчика» с таким видом, будто им на обед каждый день тухлую сардельку подают. Научились удерживать скрипку шеей и издавать на ней членораздельные звуки — радуйтесь, что хотя бы немного приобщились. Вот он сидит, Фима, играет гениальную музыку. В сотый раз, в тысячный — неважно. Каждый — таинство. А он думает: скорее бы домой, ещё трусы стирать, борщ в холодильнике протух, туалетная бумага заканчивается, зарплату через неделю дадут, надо Светке купить те туфли, а то загрызёт. Разве так можно? Разве это приемлемо, допустимо, нормально? Разве им самим не стыдно, не гадостно? У них же на лице написано: всё надоело, скорее бы отбыть время.
СЕРАФИМ. А зритель тратит деньги, чтобы прикоснуться к прекрасному. Или хотя бы просто получить удовольствие. Только какое тут удовольствие, когда для самих участников это наказание, повинность. Рок-музыкант исполняет песню — и получает от этого видимый кайф. Его эмоция передаётся слушателю. А здесь — пустота.
ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ. Да, Фима, пустота. Им ничего не надо. Пушкин, Толстой, Гофман, Блок, Ахматова, да хоть Вирджиния Вулф — ничего. Не надо и не интересно. Отнимает время, которое можно было бы потратить на разучивание очередного нотного материала. Его же много требуется, этого времени, пока пальцы на место водрузишь, пока разберёшься, диез или бемоль, где находится «си» четвёртой позиции. (Пауза.) Господи.
СЕРАФИМ. У меня такая ситуация на экзамене по музлитре была... Сосед спросил, что звучит? Я говорю, ария Кутузова. А он спрашивает, откуда. Анекдот просто.
ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ. Из балета «Двенадцать». В балете же номера ариями называют, всем известно.

Серафим тихо смеётся.

ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ. Зато на вступительных начинается: его надо взять, он у меня год консультировался.
СЕРАФИМ. А я вообще твой племянник.
ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ. Перестань. Серебрякова тоже была племянницей Бенуа. Ты талант. И не только потому, что отлично играешь с минимумом необходимых временных затрат. А потому, что нуждаешься в этом.
СЕРАФИМ. Потому что сдохну без Чайковского и да Винчи. Извини, что грубо.
ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ. Но ты же прав. Я слышал, твои «Маски» утвердили на отчётный концерт? С Марго будете играть?
СЕРАФИМ. С ней, да.
ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ. А что так безрадостно?
СЕРАФИМ. Я как будто недоволен собой. Вроде пьеса удалась, стилизация получилась. И Марго хотела играть, ещё когда я подал заявку.
ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ. Вы сегодня репетируете?
СЕРАФИМ. Да, она скоро придёт. Ты говорил, что можешь оставить нам этот класс. Иначе придётся ждать в очереди.
ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ. Точно, забыл. У вас будет часа полтора. Сыграете мне в следующий раз?
СЕРАФИМ. Конечно. И спасибо.

Юрий Николаевич уходит. Серафим машет ему вслед, потом снова принимается изучать ноты. Появляется Марго. В руке у неё скрипичный футляр. Серафим достаёт из кармана телефон и включает музыку.

МАРГО. (Подойдя к креслам и положив футляр.) Что слушаешь?
СЕРАФИМ. Шуберт. «Фантазия» в четыре руки. Хочу с дядей выучить. Мне кажется, мы с тобой уже слушали её вместе.
МАРГО. Да, звучит очень знакомо. Кто играет?
СЕРАФИМ. Французские пианисты. Такой мягкий, пластичный звук... Идеальное касание.

Марго подходит к нему и целует в губы.

МАРГО. Мы репетировать будем?
СЕРАФИМ. А ты не хочешь минут десять послушать?
МАРГО. Мы же договорились. Потом послушаешь.
СЕРАФИМ. И так всегда.
МАРГО. Только не надо сейчас. У меня ещё занятие есть, я могу опоздать...
СЕРАФИМ. (Как бы перебивая.) Ладно, ладно, я понял.
МАРГО. (Возвращаясь к креслам и начиная расчехлять инструмент.) Почему ты именно «Маски» выбрал?
СЕРАФИМ. Для отчётного? Важное для меня произведение.
МАРГО. Вторичное название. Мне так кажется.
СЕРАФИМ. Весь нотный материал и программа за ним — отсылки. Для кого-то повторение, для меня — переосмысление. Способ вернуться к дорогому и близкому. Я тебе рассказывал.
МАРГО. Да-да, я помню. «Карнавал» Шумана, Сомов, «Балаганчик» Блока. Символизм. Жизнь прошлым. Существует новый язык, новое искусство.
СЕРАФИМ. (Очень спокойно.) Ты хочешь поссориться?
МАРГО. Это просто моё мнение.
СЕРАФИМ. Извини, но я в нём не нуждаюсь. Я найду другую скрипачку, если ты передумала.
МАРГО. Нет, конечно. Наверное, я сказала лишнее.
СЕРАФИМ. Наверное. Я прислал тебе программу. Надеюсь, ты прочитала.
МАРГО. Буквально вчера. Фортепиано — Пьеро, скрипка — Коломбина. Арлекин как бы вне сценического пространства?
СЕРАФИМ. Арлекина здесь нет. Есть внешний мир, который старается завлечь Коломбину в свои сети. Глухой к гениальности, продающий стекляшки под видом драгоценных камней. И она ему поддаётся. Как раньше поддавалась Арлекину.
МАРГО. В тебе говорит презрение.
СЕРАФИМ. Я не люблю дешёвку. И ложь. Масочность и марионеточность всегда были присущи человеку. Пожалуй, это вообще основное, что нам присуще. Мы столько раз за жизнь меняем маски, что перестаём понимать, где мы сами, где наша личность. И существует ли она вообще. А судьба... (Молчит.) Сумма разбросанных хаосом случайностей.
МАРГО. Блок написал «Балаганчик» под влиянием событий собственной жизни.
СЕРАФИМ. (Отвернувшись, как бы про себя.) Почему я должен что-то объяснять? (Обращаясь к Марго и протягивая ей ноты.) Я принёс новый вариант скрипичной партии с незначительными исправлениями. Вчера распечатал. Давай начнём.


Картина 3
Декабрьский вечер. Комната Серафима. Большая кровать, шифоньер, книжный шкаф, деревянный стол, два больших стула. На столе — стопка книг, исписанные нотные листы. За окном метель.
Входит Серафим, за ним Марго. В доме жарко, поэтому оба одеты по-летнему: шорты, футболки. Серафим садится на постель, Марго — внизу на больших подушках.

СЕРАФИМ. Книга, о которой ты говорила, на столе. Пару дней назад пришла, я забыл сразу сказать.

Марго поднимается с подушек, подходит к столу, находит нужную книгу, подбегает к Серафиму, целует его — и садится обратно.

МАРГО. Спасибо. А то когда бы я ещё её заказала.
СЕРАФИМ. (Смотрит в окно.) Чёрные снежинки танцуют на фоне чёрного хаоса бытия. А хор неупокоенных детских душ поёт всему миру колыбельную.
МАРГО. (Листает книгу.) Что ты говоришь?
СЕРАФИМ. Да так... В детстве нравилось представлять, что в такой метели летает Снежная королева. Однажды даже показалось, что я её увидел. Ты бы спасла меня, если бы она решила меня забрать?
МАРГО. Снова твои фантазии. Такого не бывает.
СЕРАФИМ. Это аллегория. Похоже, кого-то из нас она уже забрала. (Молчит.) Я включу что-нибудь? «Венгерскую мелодию»?
МАРГО. Не хочу сейчас.
СЕРАФИМ. Ты никогда не хочешь. (Пауза.) Знаешь, когда я поступал в консерваторию, думал, что там обязательно найдётся кто-нибудь для меня. Помню, как ты шла по коридору с футляром в руке. И как вдруг мне улыбнулась. Я тогда отчего-то решил: вот оно, то самое, единственное.
МАРГО. Но ты ошибся.
СЕРАФИМ. Да, ошибся. Мы должны были быть похожи, сотканы из одних нитей, сплетены из одних струн.
МАРГО. Это всё стереотипы о музыкантах. Нет здесь ничего возвышенного, ничего особенного. Такая же профессия.
СЕРАФИМ. Ты дура. Прости. (Пауза.) Прости.
МАРГО. Я думала, мы поженимся после выпуска.
СЕРАФИМ. Я тоже. (Немного в сторону.) Недавно прочитал, что ребёнок появляется, когда очень хочется продолжить кого-то. Не внешность, как все говорят. Чью-то уникальность восприятия, особую тонкость души, чистоту созерцания и эмоционального переживания. Из надежды, что это можно продолжить, продлить, повторить хотя бы частично. Чтобы кто-то ещё обладал тем же зрением, тем же врождённым знанием. А я смотрю на тебя и...
МАРГО. Тебе всё равно. Почему не сказал раньше, ждал отчётного концерта? Или, может быть, тебе не нравится спать со мной? Этого слишком мало?
СЕРАФИМ. Опять не то. Мне это нравилось. И я ничего не ждал специально. Просто понял сейчас, насколько это всё бессмысленно.
МАРГО. Ты будешь очень одинок, Серафим.
СЕРАФИМ. Как банально. Человек приходит сюда одиноким, умирает одиноким. Естественное состояние, которого очень хотелось бы избежать, но вряд ли это возможно. У меня есть искусство. «А вверху — над подругой картонной — высоко зеленела звезда». Может быть, в череде случайностей мне однажды повезёт. (Молчит.) А искусство тоже пропитано одиночеством, даже когда полно радости и света. (Пауза.) Останься до завтра. Метель страшная. Лиза что-то готовит.

Марго откидывается назад. Её голова оказывается у Серафима на коленях. Он гладит её по волосам и смотрит печально в окно.

СЕРАФИМ. (Очень тихо.) Чёрные снежинки танцуют на фоне чёрного хаоса бытия. А хор неупокоенных детских душ поёт всему миру колыбельную.

Медленно гаснет свет.


Конец

Санкт-Петербург, июнь 2025 г.

(пьеса опубликована в журнале «Лиterraтура»)