Шанс на любовь

Пролог


Любовь не всегда пахнет ванилью и дождем. Иногда она пахнет дымом от сигареты «Мальборо», бензином от мопеда и дешевым одеколоном, который щиплет глаза, когда ты прижимаешься к коже его шеи. Моя любовь была именно такой. Острой, горькой, липкой. Как соль на открытую рану. Сначала – невыносимое жжение, а потом – странное, болезненное привыкание. Без этой жгучести рана казалась бы мертвой.









Часть 1. Клетка




Город окутал туман. Через густоту этого мрака с трудом можно было разглядеть свет фар проезжающих машин. Тускло горели фонари. Диана сидела на балконе, укутавшись в плед и вспоминала хорошие моменты из их жизни с Марком.

Что то он задерживается
- подумала она.

Марк был любовью всей ее жизни. Без него она не могла дышать. И сейчас из ее души выливалась вся та боль, которую он ей причинил за два года совместной жизни.

Диана зашла в комнату , села за стол и стала писать…








Записи Дианы.


Его звали Марк. Он вошел в мою жизнь не как человек, а как атмосферное явление. С громом, ослепительной вспышкой и ощущением, что после этого воздух навсегда изменился.

В предновогоднюю ночь, я шла домой с пакетом мандарин. Было много снега, дороги были скользкие и я не заметила машину, которая с бешеной скоростью неслась на меня. Я закрыла глаза и услышала громкий скрип тормозов, от испуга я поскользнулась и упала. Из машины вышел молодой человек, красивый, высокий.

Он протянул мне руку.

Куда спешим? - спросил он.
Домой - ответила я.

Он помог мне подняться и предложил подвезти до дома. Я угостила его мандаринкой. По дороге мы познакомились.
Он смеялся, шутил. Мы обменялись номерами телефонов и на следующий день снова встретились.
 

Так мы начали встречаться, наш роман не был бурным и страстным. Он был похож на медленное раскрытие бутона. Мы писали свою книгу вместе. Букет к каждому выходу книги, которую он реставрировал.

Он был нежен, очень нежен. Я влюблялась с каждым днем все больше. Мне было так хорошо с ними. Я перестала общаться с подругами, друзьями, с родственниками, для меня существовал лишь он.

Вскоре он предложил переехать к нему. Я была счастлива , как никогда.
Но с этого момента и началось самое интересное. Когда я к нему переехала, он изменился. Это был уже не тот Марк - ласковый и нежный. Это был одержимый человек. Для которого нужно было создавать комфорт , его собственный мир.
Я должна была надевать только то, что он хотел бы на мне видеть. Делать только то, что он пожелает. Общаться мне ни с кем нельзя, а когда приходили его друзья, я должна была подать еду и уйти , не появляясь до их ухода. Он не желал , чтобы на меня смотрел кто то еще. 

Мир с ним приобрел насыщенные, ядовитые краски. Без него — выцветал до серого. Он мог не звонить три дня, а потом появиться под дверью в три ночи с синяком под глазом и сказать: «Соскучился». И эти слова значили больше, чем ежедневные «доброе утро» от кого-то другого.

Абьюз не начинается с удара. Он начинается с едва уловимого сдвига реальности. С фразы: «Ты так наивно понимаешь этот фильм, я объясню». С легкого насмешливого взгляда на мою одежду: «Опять в этом мешке?» С ревности к подруге, к книге, к собственным мыслям. Он отсекал от меня все, как садовник обрезает лишние побеги. Оставлял один ствол — себя.

Первая ссора. Первый раз, когда он схватил меня за запястье так сильно, что остались синяки. Его глаза после — огромные, полные ужаса и раскаяния. Он плакал у моих ног, называл себя чудовищем, бился головой о стену. Я... утешала его. Я чувствовала себя избранной. Видите, он настолько вне себя от любви ко мне, что теряет контроль. Это же по-настоящему. Это не аквариум. Это океанский шторм.


У нашей любви была своя химия, точнее — биохимия. Резкие выбросы адреналина во время ссор. Дофаминовый взрыв, когда после ледяного молчания приходило примирение. Он был мастером «сахарных» периодов. Неожиданные цветы (хотя он говорил, что это пошлость), прогулка за город, где он был нежным и смешным, ночные разговоры по душам, где он признавался в своих детских травмах. Я чувствовала себя его спасительницей, его святой. Той, чья любовь сильнее его демонов.

Но демоны крепли. Оскорбления становились тоньше и больнее. Изоляция — полной. «Твои подруги — курицы, они тебя не стоят». «На работе тебя используют». Деньги, которые я давала ему «до зарплаты», исчезали. Обещания рушились. Вина за его срывы ложилась на меня: «Если бы ты не грузила меня своими глупостями, если бы ты просто была рядом молча...»

Удары теперь приходились не по телу, а по душе. Но иногда — и по телу тоже. Оправдание было всегда одно: «Довел».

Дно не было громким. Оно было тихим и влажным. Я стояла на кухне в три часа ночи и мыла чашку, которую он разбил об стену три часа назад. В квартире пахло пивом и злостью. Он спал в комнате. На моей щеке горел след от пощечины, но я чувствовала пустоту. Я посмотрела на свои руки в тазу с водой. Руки чужой женщины. Усталой, запуганной, потерянной.

Я вспомнила, как он неделю назад, в один из «сладких» дней, гладил меня по голове и сказал: «Ты никогда от меня не уйдешь. Никто не будет любить тебя так, как я. Никто не вытерпит тебя так, как я».

И в этот момент, среди осколков и мыльной пены, во мне что-то щелкнуло. Не громко. Как тихий, четкий замок. Это был не крик протеста. Это был внутренний голос, который произнес: «Это ложь».




Часть 2. Начало конца.






Мысли Дианы, которые она с фанатизмом излагала в тетради прервал стук захлопнутой двери.

Марк - тихо произнесла она про себя.

Шаги приближались к комнате. Диана закрыла быстро тетрадь и спрятала ее в ящик стола.

Ты живешь как в аквариуме, — заявил он, глотая дым. — Всем удобно, чисто, тихо. И скучно до тошноты.
Что ты имеешь ввиду?
Что это за халат на тебе? Так ты меня встречаешь?
А что ты хочешь на мне видеть?

Марк протянул Диане платье. Она надела его. Оно было красного цвета, облегало по фигуре и очень короткое. Он заставил её надеть туфли на шпильке.

Совсем другое дело, танцуй для меня - заявил он.

И она танцевала. Он взял ее за руку и притянул к себе. Эта любовная вспышка отдавала грубостью, он готов был ее разорвать , во время любовной сцены он повторял.

Сладкая, какая же ты сладкая.

После, он закурил и сказал:

Собирайся, сегодня идем на вечеринку. Помни, ты должна затмить всех. Моя девушка должна быть самая красивая.

Она покорно подчинилась.

Они пришли в ночной клуб “ Глобус”.

Сверкающая тьма поглотила ее, едва она переступила порог. Звук был не просто громким — он был физической субстанцией, плотной и пульсирующей, которая билась в такт вспышкам света, разрывающим темноту. Воздух, густой от ароматов дорогого парфюма, холодного дыма и человеческого тепла, вибрировал низкочастотным гулом.

Марк крепче сжал руку Дианы, ведя её сквозь водоворот тел. Мерцающие лучи синего и пурпурного света на мгновение выхватывали из мрака лица — смеющиеся, сосредоточенные, закрытые, — чтобы в следующую секунду снова утопить их в небытии. Ритм, исходивший от гигантских колонок, совпадал с биением крови в висках.

«Хочешь выпить?» — крикнул он ей прямо в ухо, его губы едва коснулись мочки. Его дыхание было тёплым островком в этом ледяном царстве искусственного ветра.

Она не ответила словами, лишь кивнула, её глаза сияли отражённым неоновым огнём — два тёмных озера, в которых плясали блики. В её взгляде читалось не только волнение, но и вызов.

Они протиснулись к длинной, подсвеченной изнутри барной стойке, где танцующий в воздухе дым клубился вокруг бокалов, наполненных жидкостью цвета драгоценных камней. Бармен в идеально отутюженной белой рубашке ловил их взгляд, его движения были точными и быстрыми, как у фокусника.

Пока Марк заказывал, Диана обернулась, прислонившись спиной к прохладной стойке. Она наблюдала. За танцполом, где тела, освобождённые от дневных условностей, сливались в единый, дышащий организм. За тёмными углами мягких диванов, где шёпот был ценнее крика. За вспышками искреннего, неконтролируемого смеха, который был виден, но не слышен сквозь всепоглощающий бит.

Ей подали бокал. Холодное стекло в руке, кисло-сладкий вкус на губах — ягодный взрыв, за которым следовала терпкая прохлада. Марк смотрел на неё, взглядом хищника.


Без единого слова Марк  взял её бокал и поставил рядом со своим. Его рука мягко легла на её талию, а её пальцы сплелись с его пальцами. И они двинулись туда, где сходились свет и тень, чтобы раствориться в толпе, превратившись ещё на один миг в часть этого огромного, дышащего ритмом существа — но при этом оставаясь абсолютно, неразрывно своими.

Внезапно появились друзья Марка.
Привет - поздоровался Марк.
- пойдемте за столик- предложил Андрей.


Они присели за столик.
Марк ловил  взгляд Дианы и едва заметно качал головой, указывая глазами на ее почти полный бокал с вином. Улыбка на ее лице замерла, стала натянутой. Она тут же отпила глоток, торопливо, почти с благодарностью. Он кивнул, одобрительно. Хорошая девочка.

Я в следующим месяце хотел поехать в Питер, не хотите составить мне компанию - предложил Андрей.

 Марк улыбнулся  широко и открыто. — У нас, кстати, тоже были планы на следующий месяц. Но, кажется, Дианочка совсем забыла про мой день рождения? Придется их перенести. Она у меня такая, забывчивая.

Он говорил ласково, с любовной укоризной, и Андрей заулыбался. «Ну что с нее взять, влюбленная», — хмыкнул он.  Диана покраснела. Планов не было. Он никогда не говорил о них. Она  напряглась до каменной твердости.

— Я… я не забыла, — прошептала она.

— Конечно, не забыла, — он подошел к ней, потрепал ее по волосам, и каждый его палец был словно раскаленная игла. — Просто голова занята всякой ерундой. Давай-ка сходишь за коктейлем для всех? Мой, ты знаешь.

Это был не вопрос. Это была проверка, ритуал. Вспомнит ли в точности, какой он любит, после трех его «нет» и одного унизительного «ты что, не можешь запомнить?» в прошлый раз. Диана встала, походка была немного скованной, будто все мышцы свело.

Все наблюдали за ней задумчиво.

— С ней все в порядке, Марк? Выглядит уставшей.

— Заботится слишком много, — отмахнулся он, следя глазами за удаляющейся фигуркой Дианы. — Я же говорю — забыла про мой праздник, теперь сама не своя от угрызений. Но ничего, я помогу ей все исправить.

Когда Диана вернулась, осторожно расставляя бокалы, ее рука дрогнула, и капля ликера упала на его запястье. Время замерло. Она застыла, глаза расширились от ужаса, большего, чем если бы она пролила стакан кислоты. Андрей засмеялся, не видя этого ужаса, приняв его за обычную досаду.

Марк медленно, на глазах у всех, поднес запястье к губам и слизнул каплю. Его глаза, темные и непроницаемые, не отрывались от ее побелевшего лица.

— Ничего страшного, — сказал он так тихо, что услышала только она. — Потом разберемся.

И снова улыбнулся друзьям, обняв Диану за талию и притянув к себе. Она прижалась к нему, будто ища защиты, а он знал, что она ищет лишь способ стать меньше, невидимей, раствориться в этом шуме и дыме. Он гладил ее по руке, а подушечки его пальцев оставляли невидимые синяки на ее душе. Концерт унижения на сегодня был окончен. Публика аплодировала, даже не подозревая, что видела спектакль.

Дверь захлопнулась с таким глухим стуком, что будто отрезала последнюю нить, связывающую с внешним миром. Тишина в прихожей была внезапной и густой, контрастируя с гулким эхом только что пережитого вечера. Воздух пахло холодом с улицы, его дорогим парфюмом и едва уловимой нотой чего-то прокисшего — то ли от выпивки, то ли от накопившейся усталости.

Он снял пальто, небрежно кинул его на вешалку, и этот жест был первым аккордом в новой, домашней симфонии. Его движения, еще час назад такие плавные и увлеченные в кругу друзей, стали тяжелее, определеннее. Он повернулся к ней, и в его глазах, которые при посторонних искрились самоуверенным юмором, теперь плавала та знакомая ей мутная пленка — смесь утомления и притязания на территорию.

Он прошел в гостиную, и звук его шагов по паркету отдавался в её висках. Он налил себе виски, не предлагая ей. Звон льда в бокале был удивительно громким в этой тишине.

«Ну что, повеселилась?» — его голос прозвучал тихо, но не мягко. Это был не вопрос, а первая линия разметки. В его интонации она услышала то, чего не слышал никто на вечеринке: легкий упрек за её слишком заразительным смехом, за то, что она на секунду дольше обычного говорила с его другом о каком-то пустяке, за её «неправильную» шутку, которую он тут же, при всех, сгладил своей, перехватив внимание.


«Ты, конечно, сегодня очень старалась, — произнес он, глядя на золотистую жидкость. — Прямо душа компании. Особенно с Андреем». Имя было брошено как обвинительный акт.

«Да, было здорово. Твои друзья такие интересные», — проговорила она, голос звучал фальшиво даже в её собственных ушах. Она знала, что это ловушка. Если согласится, что было весело — обвинят в легкомысленности, в желании привлечь внимание. Если скажет, что не очень — начнется допрос, почему она портила всем настроение.


Комната, их общее пространство, внезапно сузилось до размеров его недовольства. Стены, которые днем казались просто стенами, теперь давили. Он не кричал. Он никогда не кричал сразу. Он анализировал, выискивал слабые места, закладывал микро-мины под её уверенность. Возвращение домой с ним никогда не означало пристанища. Это означало переход на другую, закрытую сцену, где занавес для зрителей уже опущен, и начинается настоящая,  пьеса, где у неё только одна роль — виноватой.

И она стояла посреди прихожей, все еще в своем нарядном платье, чувствуя, как краска веселья сползает с неё, обнажая холодную кожу страха. Вечер только начинался.

Марк не утихал, допив виски, он встал и разбил стакан об пол. Диана пригнулась. Он схватил ее за волосы и отбросил, она упала на пол.

Марк, пожалуйста - взмолилась она.

Но Марк был не в себе. Его глаза наполнились кровью. Он снова взял Диану за волосы.

Ты будешь послушной! Ты будешь улыбаться только мне! - кричал он.

Она не чувствовала боль от его ударов, так как это не сравниться с той болью , что она испытывала в душе.

Сделав свое дело , Марк лег спать. Диана всю ночь пролежала на полу и рыдала.

На следующий день Диана не вышла на работу. Ее лицо было в синяках и опухший глаз.

Она легла на диван и попыталась уснуть, что не было так больно.

.
Дверь скрипнула.

Она замерла, глаза инстинктивно зажмурились, мышцы напряглись, готовые к удару. Но вместо грубой силы в комнате воцарилась тишина, а потом — шаги, осторожные, почти неслышные.

— Дианочка… — голос Марка звучал хрипло, неестественно мягко. — Ты не спишь?

Она не ответила. Притворилась спящей, чтоб переждать пока уйдет.

Но он сел на диван, который скрипнул, заставив ее непроизвольно вскрикнуть от внезапной боли. Он вздрогнул.

— Прости, — прошептал он сразу, ладонь протянулась, чтобы коснуться ее плеча, но зависла в воздухе. — Боже, прости меня. Я не… Я не хотел.

Диана медленно открыла глаза. Он сидел, ссутулившись, в тех же самых джинсах, что и вчера. Волосы свалялись, глаза красные, опухшие. В правой руке он сжимал два стакана: в одном дымился чай, в другом — вода. На подносе лежала таблетка анальгина и бутерброд с сыром, аккуратно разрезанный пополам.

— Я принес тебе… Обезболивающее. И чай. С сахаром. Ты вчера почти ничего не ела, — он говорил быстро, сбивчиво, не смотря ей в глаза.
 Его взгляд скользил по синяку у ее виска, по царапине на шее, и он морщился, будто самому ему было больно.
-
- Диана, я… Я с ума сошел. Это не я. Клянусь. Это был не я.

Он поставил поднос на тумбочку, руки его дрожали. Чай расплескался на дерево.

Он наклонился вперед, уткнувшись лицом в одеяло возле ее ног. Плечи его вздрагивали.

— Прости меня. Пожалуйста. Я умоляю. Я всё исправлю. Я никогда больше… Никогда. Ты самое дорогое, что у меня есть. Я закопаю себя живьем за то, что сделал. Просто дай мне шанс. Один шанс.

Он поднял на нее взгляд. В этих глазах сейчас была такая бездонная мука, такое раскаяние, что на мгновение сердце Дианы сжалось старой, глупой жалостью. Она помнила этого человека — того, который в первые месяцы носил ее на руках, который плакал, смотря душевные фильмы, который заваривал ей ромашковый чай, когда она болела. Куда он девался?

— Я люблю тебя, — выдохнул он, и его пальцы, холодные и влажные, наконец коснулись ее руки. Нежно. Как будто она была хрустальной. — Я без тебя умру. Ты веришь мне? Скажи, что веришь.

Диана смотрела на его руку, сжимающую ее пальцы.

Она молчала. Больше всего на свете ей хотелось сейчас поверить. Поверить, что этот кошмар закончился. Что тот, кого она любила, вернулся. Что завтра будет лучше. Что это был последний раз.

Она знала цену этим словам. Она слышала их уже много раз.

— Дай мне просто быть с тобой сегодня, — попросил он, и его голос звучал так сломано, так искренне. — Позволь мне помочь. Позволь заслужить прощение.

И, глядя в его полные слез глаза, чувствуя, как ее собственная душа разрывается между страхом и надеждой, Диана медленно, почти неощутимо, кивнула.

Этот кивок был самым страшным предательством по отношению к себе самой. Но в эту секунду он казался единственным способом выжить — до следующего утра.

Во второй половине дня к Диане пришел коллега по работе - Денис, обсудить важные моменты. Когда Диана открыла дверь. Денис обсмотрел ее с ног до головы.

Господи, что с тобой - спросил он.
Да так, упала, заходи.

Денис вошел, он смотрел на Диану и он с трудом верил в ее версию с падением.

Вдруг скрипнула дверь, Диана замерла, в комнату вошел Марк.

Тишина была густой.
 Диана слышала только тиканье напольных часов в гостиной и бешеный стук собственного сердца где-то в горле.

Марк медленно подошел, как в замедленной съемке. Его лицо, обычно такое гармоничное и умеющее быть нежным, теперь было маской вежливого, почти научного интереса.


И что мы здесь так оживленно обсуждаем? - спросил тихим голосом Марк

Диана сделала глоток воздуха, пытаясь звучать естественно.
—Да… Да, по работе. Денис….

— Денис, — перебил Марк, и имя прозвучало как щелчок затвора. Он сделал шаг вперед, из тени в полосу света от торшера. — Денис Макаров. Твой старый… университетский приятель. Ты не упоминала, что вы работаете вместе.

— Я просто...

— Странное совпадение, — он улыбнулся. Уголки губ поднялись, но глаза оставались плоскими, темными, как две дыры в вечности.

— Мы просто поговорили, Марк. О работе. Диана не вышла сегодня, остались неразрешенные вопросы.
—О работе, — повторил он, приближаясь. Он не шел, а словно плыл, заполняя собой пространство комнаты. Его парфюм, который она раньше любила, теперь пахнул химической горечью. — О тех временах, когда ты была… свободнее. Когда позволяла себе больше.

— Это не так, — прошептала она, отступая к книжной полке. Спиной она чувствовала корешки книг — его книг, упорядоченных, выверенных, как солдаты на параде.

Он был уже в сантиметрах от нее. Не дотрагивался. Его сила была не в прикосновениях, а в этом поле ненависти и контроля, что исходило от него и давило на грудину.

— Ты думаешь, я не вижу? Ты думаешь, я не знаю, как ты опустошена здесь, со мной? — Он ткнул пальцем в воздух в направлении ее сердца, не касаясь. — И вот появляется кто-то из прошлого, кто напоминает тебе о какой-то иллюзии «настоящей жизни». И ты таешь. Как дешевая свечка.

— Я не таяла! Мы просто разговаривали!
—ВРЕШЬ! — хлопок его ладони по полке рядом с ее головой прозвучал громче выстрела. Фарфоровая статуэтка — пастушка, подарок его матери, — вздрогнула и зазвенела тонким, болезненным звоном. — Ты врешь мне прямо в лицо. Твои глаза бегают. Ты вся дышишь этой ложью.

Он схватил ту самую фарфоровую пастушку. Держал ее в руке, рассматривая с странной нежностью.

— Я даю тебе всё, Диана. Дом. Стабильность. Заботясь о каждой твоей мысли. Я пытаюсь оградить тебя от всей этой грязи, пошлости, от таких… пустых людей, как этот Денис. А ты… ты идешь и пачкаешься. Мыслями. Взглядами. Надеждами.

Он посмотрел на хрупкую фигурку в своей руке, затем на нее.
—Ты знаешь, что самое уязвимое в этом фарфоре? — спросил он почти ласково. — Не тонкость. А его иллюзия прочности. Кажется, что он вечен. Но стоит один раз уронить… или позволить чужим рукам прикоснуться…

Он протянул руку, и Диана инстинктивно зажмурилась, ожидая удара. Но его пальцы лишь коснулись ее щеки, провели по скуле — ледяным, влажным прикосновением змеи.

— Я не позволю, — прошептал он ей на губы, и его дыхание пахло мятой и чем-то металлическим. — Я не позволю никому разбить то, что принадлежит мне. И тебя в том числе. Ты понимаешь?

Она не могла говорить. Она лишь кивнула, чувствуя, как по щеке, по тому месту, где он провел пальцем, теперь катится предательская слеза.

Он отступил, поставил пастушку обратно на полку, поправил ее с маниакальной точностью.
—Обед стынет. Иди разогрей. И выбрось из головы этот спектакль. И его. Навсегда.

Он повернулся к окну, снова став силуэтом. Инцидент был исчерпан. Наказание совершилось — не криком, не рукоприкладством, а медленным, методичным раздавливанием ее воли, ее правды, ее прошлого. И оставило после себя лишь холодный, всепроникающий страх и звенящую, как тонкий фарфор, тишину, в которой теперь предстояло существовать до следующего раза.

Диана послушно поплелась на кухню, чувствуя себя не женой, не любовницей, а той самой пастушкой — красивой, безмолвной и полностью принадлежащей чужим рукам, которые могли в любой мир прикоснуться с нежностью или раздавить в пыль. Во имя любви. Всегда во имя любви.

Денис ушел. Марк зашел на кухню и как ни в чем небывало обнял Диану. Диана напряглась, каждое его прикосновение, было обжигающим кожу.

В пятницу день рождение Макса, приведи себя в порядок, наложи на лицо больше косметики, чтоб замазать синяки и одень то, свое золотистое платье.

Наступила пятница. Диана, как всегда подчинилась Марку. Она была неотразима. Опухоль с глаза сошла, синяки видно не было.

Гости все уже собрались. Марк и Диана немного опоздали.
— Народ! — громко, с привычной ему безапелляционной улыбкой, произнес Марк, и несколько человек машинально повернулись к нему. — Поздняк, виноват, пробки. А это — Диана. Поздоровайтесь с Дианой.

Он произнес это с легкой, почти невинной снисходительностью, как представляют дорогую, но немного капризную вещь. Диана робко улыбнулась, губы дрогнули. «Привет», — прошептала она, звук потерялся в гитарном риффе.

Макс, наблюдавший за этой сценой, почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он знал Марка годами. Знал его шутки, которые больно ранили. Знал его взгляд, который мог обездвижить. Знал, как он умел «воспитывать» тех, кто слабее.

Вечеринка попыталась жить дальше. Музыка играла, кто-то спорил о фильмах. Но в комнате теперь было две вечеринки. Одна — шумная, раскованная. Другая — тихая, компактная, с центром в лице Марка.

Он вел Диану за собой, не выпуская её локтя. Его пальцы впивались в её тонкую руку так, что костяшки побелели.

— Смотри, какая милота, — сказал он, подводя её к фотографиям на стене. Его голос был громким, назидательным, будто он читал лекцию. — Это мы в прошлом году, на выезде. Видишь этого урода? Это Витька. Полностью облысел с тех пор.


Диана кивнула, пытаясь улыбнуться. Её взгляд скользнул по фотографиям, но не видел их. Она видела только его руку на своем локте. Чувствовала только тяжесть его присутствия, которое заполняло собой всё пространство вокруг, оставляя ей лишь узкую щель для дыхания.

Макс подошел с двумя бокалами.

— Диана, давай знакомиться. Я Макс, именинник. Держи, вишневый мохито, без алкоголя.

Она потянулась за бокалом, но Артем был быстрее. Он взял бокал, сделал глоток и сморщился.

— Сладковато. И зачем без алкоголя? Она же взрослая девочка. Пойдем, я налью тебе нормального вина.

— Я… я не хочу вина, — тихо сказала Диана, и в её голосе послышалась тончайшая, едва уловимая струна паники.

— Не хочешь? — Марк наклонился к ней, его улыбка стала широкой, игривой, но глаза остались плоскими и холодными, как голыши. — А я думал, мы договорились сегодня расслабиться. Не заставляй меня выглядеть скупым рыцарем, который своей принцессе вина не наливает.

Он говорил громко, чтобы слышали другие. Шутил. Но в шутке была стальная проволока. Диана покраснела. Её плечи сжались.

— Ладно, — выдохнула она. — Только чуть-чуть.

— Вот и умница, — он потрепал её по волосам, жест был одновременно снисходительным и собственническим. Он повел её к столу с вином, оставив Макса с двумя бокалами мохито.

Макс смотрел им вслед. Смотрел, как
Диана, взяв бокал, делает крошечный глоток. Как её глаза снова бегут по комнате, но не ищут знакомых или интересного — они ищут выход. Ищут способ стать невидимой. Смотрел, как Марк, положив руку ей на талию, что-то говорит ей на ухо. И как по её спине пробегает мелкая, предательская дрожь, которую она тут же пытается подавить, выпрямляясь.

Это была не девушка на вечеринке. Это был живой маяк тихого, ежедневного ужаса, который она принесла с собой в сумке, вместе с помадой и телефоном. И этот ужас, тихий и вежливый, теперь сидел с ними за одним столом, улыбался и поправлял салфетки, отравляя собой радость дня.

После вечеринки они вернулись домой.

Тишина в прихожей была густой и липкой, как сироп. Дверь закрылась с тихим, но окончательным щелчком, будто захлопнулась крышка гроба. Марк сбросил куртку на вешалку, и та заскрипела, протестуя против резкого движения. Весь вечер — этот бесконечный, фальшивый карнавал с дурацкими бумажными колпаками и душными тостами — он носил на лице маску правильного парня. Улыбка теперь агонизировала где-то в мышцах челюсти.

Он прошел в гостиную, тяжело ступая. Диана следовала за ним.


Марк остановился посреди комнаты, чувствуя, как внутри него поднимается и пузырится то самое невысказанное за вечер раздражение. Глупые шутки Егора, идиотский торт с соленым кремом, на который все делали вид, что это вкусно. Пластиковые улыбки. И эта тишина здесь, дома, которую он сейчас нёс в себе как заряженное устройство.


Диана замерла, села в кресло, она узнавала эту интонацию. Тихий, холодный ледок, плывущий под поверхностью. Марк подошел к ней ближе, она ощутила на себе его горячее дыхание с запахом алкоголя.

— Марк, пожалуйста… Не сегодня. Я  плохо себя чувствую.

— Я вижу, — он наклонился ближе.

Он провел пальцем по ее виску, жест был почти нежный, если бы не сила, с которой он прижал ее голову к креслу.

— Знаешь, что я думал, пока они пели «Каравай» этому болвану? Думал: моя Диана такая красивая.

Марк, я прошу тебя, не сейчас.

Он повернулся к ней. Маска окончательно спала. В его глазах стояла та самая, накопленная за вечер, ярость от необходимости быть кем-то другим. А здесь, в этих стенах, можно было быть собой. Можно было слить этот яд, и емкостью для него была она.

— Встань.
Он сказал это тихо.

Диана медленно  поднялась. Она стояла перед ним, чуть ссутулившись, похожая на ребенка, которого ругают за провинность.

— Подойди ко мне.
Она сделала шаг.

Он не ударил ее. Не кричал. Он взял ее лицо в свои ладони — жест, который когда-то был ласковым. Теперь это был жест обладания и проверки на прочность.

— Ты мой человек, — прошептал он, глядя ей прямо в глаза, впуская в нее свой холод. — Весь этот мир там — он фальшивый. А здесь — мы. И если нам плохо, то плохо должно быть вместе. Поняла?

Слеза скатилась по ее щеке и упала ему на палец. Он стер ее, размазал по ее коже.

— Не плачь. Это не наказание. Это просто правда. Я с тобой, потому что ты — единственная, кто может это понять. Или нет?

Он ждал. Ждал того, что она скажет «да». Что обнимет его, извинится, возьмет эту ярость и одиночество на себя, превратит их обратно в тишину. Она была его душкой, его живой, теплой, тихой душой, в которую он мог выдохнуть все, что отравляло его снаружи. И она примет. Всегда принимала.

Диана закрыла глаза, сделала глубокий, прерывистый вдох, и кивнула. Маленький, почти невидимый кивок капитуляции.

Марк отпустил ее лицо, провел рукой по ее волосам — уже мягче, почти с сожалением.

— Иди, приготовь мне чаю. Я устал.

И когда она, послушная, поплыла на кухню, он опустился в еще теплое от нее кресло, нажал кнопку пульта. На экране ожили чужие, смеющиеся лица. Он вытянул ноги и закрыл глаза. Дом был наполнен правильной тишиной. Тишиной после бури, которую он принес с собой и которую она, как всегда, взяла в себя, чтобы он мог наконец отдохнуть.

Утром Диана собиралась на работу. Перед выходом , когда уже ее рука собиралась открыть входную дверь, она услышала тяжелые шаги.

Она замерла на пороге, ключи в одной руке, сумка в другой. Его голос догнал её, мягкий и спокойный, каким он всегда был перед штормом.

— Куда собралась, сладкая?

Она не оборачивалась, чувствуя, как по спине пробегает холодок.

— На работу, Марк. У меня сегодня смена с девяти.

.Он остановился прямо за ней, так близко, что тепло его тела обожгло её спину через тонкую ткань блузки. Он взял её за локти, нежно, почти ласково, и разжал её пальцы. Ключи с легким звоном упали на тумбу.

— Нет, — произнес он тихо, губами у самого её уха. — Никуда ты не идешь.

— Но… Меня ждут. Это же моя работа. — Голос предательски задрожал.

Он развернул её к себе, одной рукой все так же придерживая локоть, а другой откинул прядь волос с её лица. Его глаза, такие ясные и голубые, изучали её, как ученый изучает подопытное насекомое.

— Твоя работа — здесь. Со мной. Заботиться о нашем доме, о нас. А та… контора. — Он презрительно сморщился. — Эти твои коллеги-неудачники, этот начальник-хам… Ты думаешь, они ценят тебя? Они используют тебя, солнышко. А я… я берегу тебя от этого. От всего этого грязного мира.

Он говорил так убедительно, с такой искренней, болезненной заботой в голосе, что на секунду в её сознании мелькнула мысль: «А вдруг он прав?»

— Но мне нужны деньги, — попыталась она возразить, уже чувствуя, как почва уходит из-под ног. — Мы же договаривались…

— Деньги? — Он улыбнулся, и в этой улыбке не было ни капли тепла. — Я прекрасно обеспечиваю нас. Разве тебе чего-то не хватает? Разве я тебя в чем-то ограничиваю? — Его пальцы слегка сжали её локоть, уже не так нежно. — Это не деньги, Диана. Это упрямство. Ты хочешь сделать мне назло. Показать свою… независимость.

Он выпустил её руку и прошелся по коридору, делая вид, что размышляет.

— Знаешь что? Это к лучшему. Ты стала нервной, худой. Эти твои походы на работу тебя разрушают. Ты не видишь, а я вижу. И, как человек, который тебя больше всех на свете любит, я не могу этого допустить. Сегодня ты останешься дома. Отдохнешь. А завтра… завтра позвонишь и уволишься.

«Нет», — кричало что-то внутри неё. «Нет, нет, нет». Это был её последний островок, крошечный клочок земли, который она называла своим. Но глядя в его спокойное, уверенное лицо, на его сложенные на груди руки, она чувствовала, как сопротивление тает, словно лед под паяльной лампой. Страх был сильнее. Страх потерять его, страх ссоры, страх того невыносимого молчания, что последует за неповиновением. И страх того, что он, возможно, и прав — а вдруг она и впрямь без него пропадет?

— Хорошо, — прошептали её губы, в то время как всё внутри сжималось в комок ледяного отчаяния.

— Умничка, — он осветил комнату сияющей улыбкой, подошел и обнял её, прижав к себе так сильно, что она едва могла дышать. — Я же знал, что ты все поймешь. Иди, переоденься в свое милое домашнее платье. Сейчас я приготовлю нам кофе.

Она медленно пошла в спальню, механически снимая пиджак. В зеркале отразилось бледное лицо с пустыми глазами. За ее спиной, на тумбе у входа, лежали ключи. От работы. От мира. От себя самой. Она слышала, как на кухне включилась кофемолка. Будничный, уютный звук. Звук тюрьмы, в которой добровольно остаются, потому что стены ее выложены красивыми обоями, а тюремщик целует на ночь и называет «сладкая».

В этот же день вечером.

Сегодня мы идем в ночной клуб, ты должна быть на высоте.
У меня болит голова, Марк, можно я останусь дома.
Дома? Ты везде должна быть со мной!
Ну пожалуйста, я не вынесу этого громкого шума.
Ну как знаешь, пойду один.

Марк пришел домой под утро, от него разило перегаром. Диана не спала, но услышав приближающиеся шаги она закрыла глаза, будто спит.

Тухлая была вечеринка - произнес Марк.

Посмотрел на Диану.

Спит, моя сладкая - подумал он. - ну ничего, исправим.

Он стал ее будить.

Ты уже пришел? Как вечеринка?
Тухляк, без тебя. Когда эти уроды веселились, мне было скучно.
Прости, у меня очень болела голова.
Хорошо выглядишь для больной.

Марк приблизился к Диане.

Пора исправить свой косяк.
Марк, пожалуйста, не сейчас, я еще плохо себя чувствую.
Ничего, сейчас будет лучше.

Марк взял Диану за волосы и притянул к себе. Он снова был груб, совершенно не думая о ее чувствах.

После всего, он откинул ее от себя как вещь и лег спать.

Диана больше не могла выносить такого отношения.




Часть 3. Освобождение.






Ветер бил в стекла, словно пытаясь предупредить. Диана стояла в прихожей, сжимая в руках потрепанный рюкзак — не вещь, а символ, вместивший два года жизни. Два года, которые теперь умещались в одно паспорт, две смены белья, фотографию матери и потрепанный томик Цветаевой.

Она не собиралась ничего брать из того, что он ей дарил. Ни бриллиантовые сережки, похожие на кандалы, ни шелковое платье, в котором она чувствовала себя бутафорской куклой. Только свое, самое простое, самое настоящее. То, что было до него.

Из спальни доносилось ровное дыхание. Он спал, счастливый и умиротворенный.  После того как заставил ее извиняться в постели. Он был уверен в своей победе, в том, что она снова сломлена. В этом и была его главная ошибка — он перестал видеть в ней человека. Видел только поверхность, гладкую, как лед.

Диана посмотрела на дверь. Не на ту, за которой он спал. А на ту, что вела на лестничную клетку, в промозглую ноябрьскую ночь, в пустоту. Эта дверь казалась ей сейчас и вратами в ад, и дверью в рай одновременно. Потому что неизвестность пугала меньше, чем привычный, вымеренный до минуты ад.

Она прикоснулась пальцами к синяку на ребрах, спрятанному под толстым свитером. Боль была острой, четкой, настоящей. Последний подарок. Больше — нет.

«Уходишь? Без меня ты никто. Ты ничего не сможешь», — эхом звучал в голове его голос. И он был прав. Она не умела ничего из того, что ценилось в его мире. Но она научилась чему-то другому. Молчать. Выживать. И ждать. Ждать этого самого момента, когда страх остаться окончательно перевесит страх уйти.

Она не оставила письма. Не вывела красивым почерком «Прости» или «Это твоя вина». Ее молчание будет громче любых слов. Его первым чувством будет не боль, а ярость. От уязвленного самолюбия. Как она посмела? Кто она такая?

Диана надела самые простые кроссовки, те, что он называл «позорными». Взяла со стола ключ, оставив свой, от квартиры, аккуратно на блюдечке. Символический жест отрезания.

Пальцы дрожали, когда она поворачивала ручку входной двери. Сердце колотилось так, что, казалось, разбудит весь дом. Она задержала дыхание, ожидая крика, тяжелых шагов сзади. Но было тихо.

Шаг. Еще шаг. Она на лестничной площадке. Дверь с легким щелчком закрылась за ее спиной. Не замком, а целой эпохой.

Холодный воздух обжег легкие. Диана спустилась по лестнице, не в лифте. Она боялась замкнутого пространства, звука двигателя. На улице моросил дождь. Она закинула рюкзак за спину и пошла, не оглядываясь на освещенные окна своей — уже бывшей — жизни. Она не знала, что будет завтра. Где будет ночевать, на что жить. В кармане жалкие сбережения, отложенные по пятисот рублей за долгие месяцы.

Но впервые за два года она дышала полной грудью, и каждый вдох, несмотря на боль в боках, был сладок. Это был ее воздух. Ее ночь. Ее дождь. И ее путь, страшный, неизведанный, но ведущий только вперед. Прочь от тирании любви, которая была не любовью, а медленным удушьем.

Она просто шла. И с каждым шагом груз, годами давивший на плечи, становился чуть легче. Он еще кричал в ее голове, он еще держал ее за душу когтями, но расстояние между ними уже измерялось не сантиметрами, а метрами. Скоро будет километрами.

Диана ускорила шаг, растворяясь в серой пелене ночного города, как призрак, обретший плоть. Как человек, наконец-то решившийся родиться заново. Сквозь боль. Сквозь страх. Но — самостоятельно.

Дверь в квартиру открылась еще до того, как она успела достать ключ. Мама стояла на пороге, не в фартуке с пирожками, как в сладких снах, а в стареньком домашнем халате, с лицом, на котором были видны морщины . Она просто смотрела — на потрепанный рюкзак, на впалые глаза, на шею, которую дочь инстинктивно прикрывала шарфом.

— Мама, — голос сорвался в шепот, хриплый от слез и молчания.

Слова не понадобились. Мама распахнула объятия, и это был не нежный, осторожный жест, а крепкий, почти грубый захват, будто она вырывала ее из невидимых рук, все еще цепляющихся за плечи. Девушка вжалась в этот знакомый запах — лавандового мыла и домашнего покоя — и впервые за два года позволила себе обмякнуть. Не боясь, что ее слабость используют, не ожидая упрека.

И она плакала. Не красиво, с тихими слезами, а рыдая, захлебываясь, уткнувшись в  халат. А мама гладила ее по волосам, спутанным в беспомощный узел, и твердила одно, как заклинание: «Всё, дочка. Ты дома. Всё, всё уже позади».

Потом была кухня. Не накрытый праздничный стол, а простая кружка с чаем, который мама держала в ее руках, разжимая закоченевшие пальцы. «Пей. Просто пей». И девушка пила, чувствуя, как тепло разливается по внутренностям, оттаивая что-то ледяное и окаменевшее под грудью.

— Я такая дура, — вырвалось у нее наконец, сквозь ком в горле. — Я же видела, с самого начала… Я думала…
—Не думай сейчас, — тихо, но твердо прервала мама. Ее глаза, обычно мягкие, сейчас были острыми, как скальпель. — Ты выжила. Ты ушла. Ты здесь. Всё остальное — потом.

Она взяла ее лицо в свои рабочие, шершавые ладони. Не жених с его бархатными речами и железной хваткой. А эти руки, которые мыли, готовили, шили и никогда, никогда не сжимались в кулак.
—Никто не имеет права делать тебе больно, — сказала мама, и в ее голосе звучала сталь, которой девушка в ней не знала. — Никто. А тот… он просто оказался чудовищем. Распознать такое с первого взгляда невозможно.

Девушка смотрела в эти родные, уставшие глаза и видела в них не разочарование, не стыд за сломанную дочь, а яростную, первобытную готовность стать щитом. Стеной. Крепостью. Здесь, на этой старой кухне, под  гул холодильника, рушилась та реальность, где ее чувства были ничтожны, а слова — ложью. Здесь ее боль не была досадной помехой. Ее просто любили.

Она вздохнула — глубоко, как будто после долгого ныряния. Жизнь, простая и невозмутимая, шла своим чередом. И она, наконец, была ее частью. Не постановкой, не тюрьмой. Домом.
Мама поймала ее взгляд и слабо улыбнулась.
—Спи сегодня со мной. Как в детстве, когда тебе снились плохие сны.
—Они все еще снятся, — призналась девушка.
—Ничего, — мама вытерла ей мокрую щеку большим пальцем. — Теперь я буду рядом. И мы их прогоним.

На утро Диана с мамой пекли пирожки.

Мама, я так счастлива, что я снова дома, рядом с тобой.
Все будет хорошо доченька.

Их милый диалог, прервал звонок в дверь. На пороге стоял Марк.

Ключ от твоего нового замка он, кажется, нашел на тумбочке. Он стоял на пороге, вытиснувшись в дверной проем, и пахло от него не агрессией, а тоской — дешевым одеколоном и нестиранным свитером. Так пахнет поражение. Она этого от него не ожидала.

— Пустишь? На пять минут. Мне просто… нужно поговорить.
Голос у него был сломанный,как после долгой болезни. Диана отступила на шаг, автоматически, и он тут же переступил порог, заполнив собой узкий коридор. Все в нем было знакомо до боли: стертые джинсы, привычка стоять, переминаясь с ноги на ногу, взгляд, который искал ее глаза и не находил их.

Он не сел, когда она предложила. Простоял на середине комнаты, словно на краю пропасти, и говорил в пол.
—Я все понял. Я был… я был ужасен. Я это вижу теперь. Каждую ночь пересматриваю, как орал на тебя по каждому поводу.. Как требовал читать твои переписки. Как сжал твою руку тогда и не отпускал. Во мне будто сидел кто-то другой. А теперь он ушел. И я… я пустой.

Он говорил красиво. Выверенно. Так всегда говорят, когда теряют контроль. В его словах были осколки правды — да, он орал. Да, сжимал руку. Но он аккуратно опустил закатывание глаз от ревности, ледяное молчание, которое длилось днями, мелкие уколы: «Ты в этом платье выглядишь… доступно». Он предлагал ей покаяние за конкретные грехи, но не за систему, в которой она была виновата по умолчанию.

— Я иду к психологу, — сказал он, наконец подняв на нее глаза. В них была мокрая, щенячья надежда. — Я делаю упражнения. Учусь дышать, когда злюсь. Я стану другим. Я уже стал. Просто дай мне шанс это доказать.

Он протянул руку, но не чтобы коснуться ее, а будто показывая пустую ладонь. Смотри, никакого оружия. Только я, раненый и понявший.

И что-то в ней дрогнуло. Не любовь — нет, это чувство он выжег дотла. Дрогнула жалость. Знакомая и токсичная. Жалость к этому большому, сломанному мальчику, который стоит в центре ее новой жизни и умоляет вернуться в ад, который стал для нее домом.

Она посмотрела на его сжатые кулаки. Он всегда так делал, когда нервничал. Костяшки белели. Он говорил о дыхательных упражнениях, но его дыхание было коротким, прерывистым. Он говорил, что другой, но его тело помнило старые паттерны: напряжение в плечах, готовность к взрыву.

— Ты помнишь, — тихо сказал он, — как мы ели ту пасту с морепродуктами в той дырявой таверне? И ты смеялась, когда мне чайка утащила креветку прямо из тарелки? Мне сейчас не хватает этого. Не хватает тебя. Мне не дышится без тебя.

Он использовал ее же слова. Она писала ему когда-то, в самом начале, в любовной смс: «Я без тебя не дышу». Он достал это из арсенала их былых нежностей, как гранату, и бросил ей под ноги. Расчет был точен. По ней прошел мелкий, противный трепет ностальгии.


— Нет, — сказала она. Голос не дрогнул. — Ты все понял. И я тоже все поняла. Я поняла, что тот, кто однажды сжал мою руку, чтобы причинить боль, всегда будет знать, как это делается. Даже если он сто раз пожалеет.

В комнате повисла тишина. Густая, как вата. Он не стал кричать, угрожать, рыдать. Он просто стоял. И в этой тишине она наконец услышала то, чего не было в его красивых речах. Звенящий, яростный гнев. Гнев загнанного в угол хищника, чья уловка не сработала. Он дышал теперь ровно. Очень ровно.

— Я так и думал, — произнес он почти шепотом. И в этих трех словах было больше правды, чем во всем предыдущем монологе. Это был не тон раскаявшегося грешника. Это был тон судьи, выносящего приговор неблагодарной твари.

Он развернулся и вышел. Дверь закрылась с тихим щелчком.

Диана обернулась, позади стояла мама.


Молодец дочь, не будет с ним ничего хорошего, люди не меняются.

Диана прижалась к маме, как в детстве. Теперь ей дышалось легко, она чувствовала себя защищенной.







Часть 4. Затишье перед бурей.






Вечером Диана шла с работы , моросил дождь. Вдруг она увидела машину Марка. Марк вышел из машины и быстрыми шагами двинулся в ее сторону.

Прости меня - тихо сказал он и рухнул на колени.
Встань, здесь же мокро.
Все равно, мне все все равно, если нет тебя.

Она посмотрела в такие родные глаза. Она думала любовь прошла, но сейчас она понимала, как ошибалась. Ей очень хотелось его обнять и раствориться в нем, в таком, каким он был сейчас.

Хорошо, я вернусь, но если ты ещё раз….
Никогда - прервал ее Марк.

Он обнял ее, так крепко, что у нее мурашки пробежали по коже.
Она закрыла глаза. В памяти всплыли другие слова, брошенные:  «Дура», «Сама виновата», ледяное молчание, которое больнее крика. Но она сейчас  тонула в тепле его дыхания на своей шее.


Его губы коснулись виска.
«Я все осознал.Я иду к психологу, ты даже не представляешь. Я буду другим. Ты увидишь».
Она кивнула,прижимаясь щекой к его груди.

Они приехали в их квартиру.

Он повел ее на диван, усадил, принес чай — именно тот, травяной, который она любит. Рассказывал о работе, о новом проекте, смеялся тихим, счастливым смехом. И мир сузился до теплого круга света от торшера, до их двоих, до этого хрупкого перемирия. Ей хотелось верить, что это навсегда. Что на этот раз — на этот раз! — трещина в стекле их отношений затянется, станет лишь едва заметной черточкой, милой особенностью, о которой они будут с улыбкой вспоминать.

Позже, когда он заснул, крепко обняв ее за талию — его сон всегда был безмятежным после примирений, — она лежала с открытыми глазами. Взгляд упал на его телефон на тумбочке. Он забыл его выключить. На экране горело уведомление: «Света, извини за сегодня. Дела семейные».

Диана медленно, очень медленно отвела взгляд. Посмотрела на его расслабленное, почти невинное лицо на подушке. Потом потянулась и выключила лампу.

Темнота была не врагом. Темнота была укрытием. В ней легче было делать вид, что не видишь того, что разобьет этот хрупкий мир снова. Завтра. Или послезавтра. А пока… а пока он здесь, он снова ее, он теплый и он просил прощения.

На следующий день Диана не находила себе место, смс , которое она прочитала вчера, не давало ей покоя.


Кто такая Света и почему он ей пишет? - думала она

Когда Марк уехал на работу, Диана решила покопаться у него в столе. Она нашла записную книжку, аккуратно ее открыла.

Книга пахла кофе и чужим парфюмом. «Твои загадки, милый», — усмехнулась она про себя, проводя пальцем по корешку старого блокнота в кожаном переплете.

Это был не дневник. Это был каталог.

Страница за страницей, аккуратным, ненавистно красивым почерком, который она знала как свои пять пальцев, тянулся список. Имена. Даты. Небольшие пометки. «Алина, встретились у фонтана, смеялась слишком громко». «Марина, музей, грустила о бывшем, было скучно». Ее собственное имя красовалось где-то в середине: «
Диана,  тихая, послушная». Как характеристика собаки из приюта.

Воздух в комнате стал густым и липким, как сироп. Она перелистывала страницы, и времена года смешались в калейдоскопе чужих свиданий. Вот он писал стихи ей, Диане, о вечной любви, а через день в блокноте появлялась запись о подарке кому-то другой — серебряной подвеске в виде якоря.

Но главное ждало в конце. Последние несколько страниц были заполнены одним именем. Света, с которой он «случайно» задержался на работе. Света, которой он писал вчера.  Тут были не просто даты. Тут были детали. Их общие шутки, цитаты из разговоров. Эскиз ее глаза на полях. И самая свежая запись -”мне было хорошо с тобой вчера”

Слово “ хорошо” было подчеркнуто дважды.

Диана медленно закрыла блокнот. В ушах стоял гул, будто она погрузилась на дно глубокого, ледяного озера. Все его вчерашние “прости” - пустой звук.
Она не почувствовала горя. Не почувствовала даже боли. Сквозь ледяную толщу воды, в которой она теперь находилась, доносилось лишь одно — оглушительная, звенящая тишина. Тишина после краха мира.

Она положила блокнот в ящик стола, ровно на то же место. Вытерла невидимую пыль с обложки. Потом подошла к окну и уставилась на улицу, где жизнь текла своим чередом. В отражении в стекле на нее смотрело бледное лицо с огромными глазами. И в этих глазах, где еще вчера жила надежда на лучшее, но все в одночасье рухнуло.

Он думал, что ведет учет своих трофеев. Он не понимал, что только что вручил ей самое тяжелое оружие — правду. А правда, как известно, имеет обыкновение освобождать. Даже если путь к свободе лежит через сердце, разорванное в клочья не болью, а презрением.

Марк пришел домой с большим букетом роз.

Сто одна роза для моей королевы - сказал Марк.

Диана приняла цветы. Она решила, что не будет рассказывать Марку о своей находке, да и не могла она.

Сегодня у нас корпоратив в ресторане , будь готова.

Марк протянул пакет, в котором было красивое вечернее платье.




Зал сиял хрустальными люстрами, смех и звон бокалов сливались в праздничный гул. Диана в своем новом платье цвета шампанского пыталась раствориться в этом гуле, стать его частью. Но рядом был Марк. Его рука, лежащая на ее талии, казалась не ласковым жестом, а тяжелым, горячим якорем, приковывающим ее к нему.

— Что, снова все на тебя смотрят? — его губы, только что улыбавшиеся начальнику, почти не шевелясь, выдохнули ей в ухо. Его пальцы слегка сжали ее бок, будто проверяя упругость.

— Нет, Марк — тихо ответила Диана , заставляя себя улыбнуться проходящей мимо девушке из маркетинга. — Он просто кивнул привет.

— Кивнул, — повторил Марк, и в его голосе зазвенела знакомая, леденящая сталь. Он взял два фужера с шампанским с подноса официанта и протянул один ей. — Держи. Ты почти не пьешь. Хочешь, чтобы все подумали, что ты не умеешь веселиться? Или что я тебя не хорошо содержу?

Она взяла бокал. Пальцы дрожали, и вино колыхнулось, грозя пролиться. Марк заметил это. Его взгляд скользнул по ее руке, и в уголках его глаз появились удовлетворенные морщинки — крошечные трещинки в идеальном фасаде успешного, внимательного парня.

— Осторожнее, Дианочка , — он сказал громче, чтобы слышали стоящие рядом, и обнял ее за плечи, притянул к себе. — Дорогая моя, расслабься. — Он произнес это с такой нежностью, что у Дианы свело желудок. Для окружающих это была забота. Для нее — напоминание: «Ты — мое продолжение. Твое состояние — мое отражение».

Когда к ним подошел пожилой директор по финансам, Марк мгновенно преобразился. Его голос стал теплым и уверенным, шутки — изысканными. Рука на плече Дианы легла горделиво, демонстративно.

— Диана — мое вдохновение, — сказал он, глядя на нее таким обожающим взглядом, что она сама на секунду в него поверила. — Без нее я бы, наверное, сгорел на работе.

Она улыбалась, чувствуя, как мышцы лица застывают в маске. Ее хвалили: «Какой у вас чуткий мужчина, Диана, вам повезло!» Она кивала, ловя боковым зрением жесткий, оценивающий взгляд Марка. Он проверял, достаточно ли она сияет, достаточно ли благодарна.

К Диане подошел друг Марка - Максим и пригласил ее на танец, Диана собралась протянуть ему руку в знак согласия, как Марк схватил ее за запястье.

Извини Макс, но она уже приглашена

Он сжал ее талию так сильно, что она не могла вздохнуть.

Ты ведешь себя как глупая девочка на дискотеке. Что это за хохот на весь зал? Ты меня позоришь.
Я просто….
Что просто?


Он поправил прядь волос у ее лица, его движение со стороны выглядело невероятно нежным. А потом добавил, уже отходя и снова надевая маску любезного кавалера:
—И поправь платье на плече. Оно сползает. Выглядишь неаккуратно.

Диана осталась стоять одна, прислонившись к холодной стене. Вокруг бушевало веселье, а ее мир снова сузился до размеров его взгляда, его оценок, его невидимых, но ощутимых оков. Она поправила бретельку. И сделала шаг назад, в шум, туда, где он ждал, чтобы снова взять ее за руку и показать всем, какая у него идеальная, послушная, счастливая девушка.
Все повторялось, как раньше.


Вернувшись домой, Марк снова стал отчитывать Диану, как ребенка.

Ты вела себя, как вульгарная девка.
Марк я….
Не переживай меня. Что за взгляды у вас с Максом были?
Какие взгляды? Марк ты опять начинаешь?

И здесь Марк понял , что перегнул.

Хорошо, прости, я действительно что то устал, наверное.


Марк немного успокоился. Возвращаясь с работы он дарил Диане цветы, цацки. Она приходила с работы раньше него, готовила ужин. О записной книжке она не вспоминала, самое главное, что Марк был с ней обходителен.
Когда Марк пошел в душ. Его телефон остался на тумбочке. Пришла смс, Диана взглянула в телефон. Смс была от Светы.

Любимый, ты скоро? Я тебя жду!

Краски померкли в глазах Дианы. Марк вышел из душа. Одел свой костюм, часы.

Диан, меня сегодня не жди.
А ты куда?
Я к маме, она приболела.
Такой нарядный? К маме?
Дипн, не цепляйся , маме нравится этот костюм, хочу порадовать.

За ним громко захлопнулась дверь. Диана смотрела на выход и не знала, что ей делать дальше.




Часть 4. Прозрение.



Дверь открылась с тихим щелчком — он всегда заботился о том, чтобы не скрипели петли. Секреты, даже в мелочах.

Диана сидела в кресле у окна, в темноте. Не зажигала свет, пока ждала. На коленях лежала книга, которую не могла читать уже несколько часов. Слова расплывались, превращаясь в черные муравьи на белом листе.

Он замер в дверном проеме, силуэт вырисовывался на фоне слабого света из подъезда. От него пахло ночным воздухом и… ее духами. Сладковато-тяжелый, чуждый запах, въевшийся в шерсть его темного пальто.

— Ты еще не спишь? — Его голос был низким, усталым. Невинным. Как будто он вернулся с ночного дежурства, а не из теплой постели другой женщины.

Сердце ударило в ребра глухой дробью. Диана не ответила. Тишина зазвенела в ушах.

Он вздохнул — тяжело, с обреченностью человека, которому вновь приходится разгребать чужие проблемы. Пальто упало на спинку стула. Шарф. Он двигался по квартире как хозяин, как король, возвращающийся в свои владения. И она была частью этих владений. Мебелью.

— Я чувствую, здесь пахнет истерикой, — сказал он наконец, зажигая свет на кухне. Резкий желтый луч разрезал полумрак гостиной, но до ее кресла не дотянулся. Диана осталась в тени. — Опять накручивала себя целый вечер? Создавала драму из ничего?

«Из ничего». Два слова, которые перемалывали в порошок любую ее боль, любой вопрос. Мой страх был «ничем». Его измена — «ничем». Ее слезы — «драмой», которую она «создавала».

Он вышел из кухни с бутылкой воды, пристально глядя на нее сквозь полутьму. Его лицо было спокойным, даже немного сочувствующим. Это было самое страшное — это спокойствие хищника, который знает, что добыча уже в капкане.

— Я был у мамы, я же говорил. . — Ты звонила ей, чтобы проверить? Хочешь, я сейчас позвоню, чтобы она подтвердила?

Это был ритуал. Он знал, что Диана не позвонит. Позвонить — означало выставить себя сумасшедшей, недоверчивой дурой перед его мамой, которая, конечно, покрывала его. Это означало унижение, на которое у нее больше не было сил.

— От тебя пахнет духами, — сказала Диана  тихо. Свой голос она не узнала. Он прозвучал плоским, безжизненным. Как будто его произнес кто-то другой.

Он замер на миг. Потом медленно, театрально, поднес рукав пиджака к носу, вдохнул.
—Да? Должно быть, в лифте с кем-то ехал. Или в такси. Эти женщины сейчас так злоупотребляют парфюмом, что потом весь день голова болит.

Он подошел ближе и сел на корточки перед ее креслом. Его лицо теперь было на одном уровне с ее. В его глазах она увидела ту самую смесь — каплю нежности, ложку разочарования и целое море холодного превосходства.

— Я же просил тебя не делать этого, — прошептал он, беря ее холодную руку в свои теплые ладони. — Не превращать наши встречи в допрос. Ты же сама все портишь. У меня был тяжелый день, я мечтал прийти к тебе, к нашему дому, к нашей тишине… А тут эта подозрительность. Эта вечная неуверенность в себе. Это же тебя съедает, солнышко. Не меня.

Солнышко. От этого слова внутри все перевернулось. Оно обожгло, как кислота. Оно было ключом от их первой весны, от того кофе на балконе. И он использовал его сейчас, здесь, пахнущий другим телом, чтобы она почувствовала себя виноватой. И у него получилось.

Слезы, которых Диана так ждала, наконец хлынули. Горячие, предательские. Она плакала не из-за ее духов, а из-за того, что снова «все испортила». Из-за своей «истерики».

— Вот видишь, — он вытер ее слезы большим пальцем, грубовато, почти по царапав кожу. — Опять нервы. Тебе нужны таблетки? Я же говорил, тебе нужен хороший психотерапевт, чтобы разобраться с этими приступами ревности. Это же ненормально.

Он поднялся, потянулся. Кость на запястье хрустнула.
—Я устал. Иду спать. Иди умойся. Ложись ко мне. Обнимемся, и все будет как раньше.

Он пошел в спальню, оставив Диану одну в кресле, с размазанными слезами и с той самой мыслью, которую он так ловко в нее вложил: «Со мной что-то не так. Я сама все разрушаю. Он просто устал. Я не должна была спрашивать».

Через десять минут она осторожно легла рядом с ним. Он повернулся, обнял ее во сне, притянул к себе. Его дыхание было ровным. Он уже забыл. Он был дома.

А она лежала, прижавшись к его спине, и вдыхала этот чужой, сладкий запах, смешавшийся с запахом из постельного белья. И думала, что дом — это не место, где тебя ждут. Это место, куда ты приходишь, чтобы тебя забыли. И чтобы самой научиться забывать. Себя.











Часть 5: Отвыкание






На следующий день, у Дианы был снова выходной , Марк уехал на работу. Из своей старой сумке, замотанной в простыню и хорошо спрятанной в шкаф Диана достала свои записи. Это был личный дневник. Она села за стол и принялась перечитывать.






Дневник Дианы.








Запись без даты (первая тетрадь)

Сегодня солнце. Буквально. Мы пили кофе на его балконе, и он смеялся, запрокинув голову. Он сказал, что мои глаза наконец-то выспались и сияют, как «те самые, которые он искал». Я чувствовала себя центром вселенной. Его вселенной. Он такой умный, такой начитанный. Слушая его, я будто пью газированную воду — щиплет, но так освежает. Он сказал: «С тобой не скучно. Только не становись как все, а то выброшу на помойку». Сказал с улыбкой. Я восприняла это как шутку. Разве это не шутка?

12 марта

Он не любит, когда я ношу эту рыжую помаду. Говорит, она делает меня вульгарной, а он ценит во мне естественность. Сначала расстроилась — мне она так нравилась. Но потом подумала: он же заботится о моем образе. Он видит меня настоящую и оберегает ее. Это мило. Убрала помаду в самый дальний ящик.

3 мая

Ссора. Я задержалась на работе на час — дедлайн. Не уследила за телефоном. Когда дозвонилась, в трубке была ледяная тишина. Потом тихий, спокойный голос: «Значит, я для тебя не в приоритете. Значит, все, что ты говорила о чувствах — ложь». У меня внутри все сжалось в комок. Я оправдывалась, чуть не плача, на остановке. Говорила, что люблю его. Он ответил: «Докажи. Приезжай сейчас же». Я поехала. Отменила планы с подругами. Он открыл дверь, грустный такой. Обнял и сказал: «Я просто так боюсь тебя потерять. Ты не понимаешь, какая ты непрактичная. Мир жесток, а ты доверчивая, как ребенок. Я должен тебя защищать, даже от тебя самой». Я плакала от облегчения. Он простил меня. Это была моя вина, правда?

15 июля

Постепенно исчезают люди. Сначала он «мягко» посмеялся над Ленкой, сказал, что она использует меня, чтобы плакаться о своих проблемах. Потом — что Саша (мой друг с института) на самом деле влюблен в меня и ждет своего шанса. «Ты слепая, — сказал он. — Я же мужчина, я вижу его взгляд. Ты позволяешь ему себя не уважать». Постепенно звонки стали раздражать его. Мои выходы «в свет» — оставлять его одного, эгоизм. Теперь проще отменить встречу, чем потом три часа разбирать, почему я «выбрала их, а не его». Они и правда меня не понимают. Только он понимает.

Запись без даты (листок, смятый в комок)

Я СУКА. Я полная, безмозглая, эгоистичная СУКА. Как я могла забыть про годовщину нашего первого поцелуя? Он молчал весь вечер. Потом сказал, что это не обида, а разочарование. «Я помню каждую секунду с тобой. А ты… Ты, наверное, даже не помнишь, какого цвета были мои глаза в тот день». И ушел, хлопнув дверью. Я разрыдалась. Я не достойна его. Такого внимательного, такого ранимого. Я его ранила. Опять.

10 октября

Мир сузился до размеров его квартиры. Моя работа — «бессмысленная трата времени». Мои увлечения — «детские забавы». Сегодня разбила кружку, поднося ему чай. Он вздохнул так устало, будто я убила человека. «Вечно у тебя все из рук валится. Без меня ты бы не выжила». Он прав. Я как ребенок. Он терпит меня. За что?

Новый год (полпервого ночи)

Фейерверки за окном. Мы сидим в темноте. Он не в духе. Я сказала что-то не то за столом у его родителей. «Ты всегда портишь все, к чему прикасаешься. У тебя дар». Я сижу и смотрю на вспышки в окне. Они такие красивые и такие далекие. Я чувствую пустоту. Глубокая, тихая пустота, где раньше была я. Кто-то внутри меня уснул. Может, навсегда.

14 февраля

«Смотри, что ты со мной делаешь, — говорит он, сжимая виски. — Ты сводишь меня с ума своей пассивной агрессией, своим вечным страдальческим видом. Я из-за тебя становлюсь монстром». И я верю. Я ВЕРЮ. Это я виновата. Это мои слезы, моя неуклюжесть, моя глупость доводят этого блестящего, нежного мужчину до белого каления. Если бы я была лучше… Если бы могла любить его правильно…

Запись на обрывке салфетки

Сегодня в метре женщина читала книгу. Она улыбалась. Просто так. Я смотрела на нее и не могла понять: как? Как можно просто сидеть и улыбаться книге? Что у нее внутри? Неужели нет этой вечной тяжести, этого ощущения, что ты вот-вот совершишь ошибку? Я забыла, каково это.

12 апреля (пролитый чай)

СЛУЧИЛОСЬ. Он кричал. Прямо в лицо. Из-за немытой тарелки. Слюна брызгала. Его лицо было чужим, искаженным злобой. А потом… потом он развернулся и с силой швырнул в стену нашу общую фотографию. Стекло разлетелось звездой. Наступила тишина. Он уставился на осколки, потом на меня. Его глаза наполнились ужасом. «Посмотри, до чего ты меня довела, — прошептал он. — Я же не такой. Это ты меня превращаешь в этого урода». Он заплакал. Я… я подошла его утешать. Я целовала его щеки, соленые от слез, и говорила, что все знаю, что он не виноват, что это я, я, я. Мы занимались любовью на осколках нашего прошлого. Это было самое страшное и самое близкое, что между нами было.

20 мая

Зеркало. Я смотрю в зеркало. Там незнакомка. Тусклые глаза. Синяки под ними. Она пытается улыбнуться — получается гримаса. Кто ты? Где ты, та девушка с рыжей помадой, которая пила кофе на солнце? Она умерла? Или ее замуровали живьем где-то внутри, в этой пустоте?

Запись без даты (карандаш, почти нечитаемо)

Позвонила маме. Он был в командировке. Я сказала, что устала. Она спросила: «Что случилось? Ты как будто не живешь, а существуешь». Я расплакалась в трубку. Выговорилась. Не обо всем, но достаточно. Она молчала. Потом сказала очень тихо: «Доченька, беги. Беги, не оглядываясь. Дверь дома всегда открыта». После разговора мне было страшно. Как будто я совершила предательство. Если он узнает… Но впервые за долгие годы в груди что-то шевельнулось. Что-то теплое и колючее одновременно. Надежда? Или просто еще одна боль?

3 июня

Он вернулся. Похожий на того первого, с балкона. Привез подарки, цветы. Говорил о будущем. О путешествиях. О детях. Смотрел в глаза так глубоко. «Ты — моя вселенная, — сказал он. — Прости за все. Это был тяжелый период на работе. Ты же меня понимаешь?» И я кивала. И целовала его. И думала: «Ложь. Это сладкая, сладкая ложь. Цикл. Сейчас будет взлет, а потом…» Но в тот момент так хотелось верить. Так легко было поверить. Я ненавижу себя за эту слабость.

ИЮЛЬ (последняя тетрадь, несколько листов вырвано)

10 июля
Сегодня на прогулке я увидела собаку.Хозяин дернул ее за поводок, она взвизгнула. И вдруг внутри меня что-то щелкнуло. Ясно, холодно, как лезвие. Я — эта собака. Меня дергают за поводок, и я взвизгиваю. А потом дают кусочек сахара и ждут благодарности. И я виляю хвостом. Эта мысль не была эмоциональной. Она была констатацией факта. Как диагноз.

15 июля
Я начала собирать чемодан.Мысленно. Сначала в голове. Потом, когда он на работе, стала потихоньку складывать самые нужные вещи в старую спортивную сумку на антресоли. Это не решение уйти. Это просто план Б. Как аварийный люк. Знать, что он есть, уже дышать легче.

1 августа (День рождения)
Он подарил мне кольцо.Дорогое. Сказал: «Теперь ты точно никуда не денешься». Шутка. Но его глаза не шутили. Они говорили: «Ты моя собственность». Я смотрела на блеск бриллианта и чувствовала, как этот холодный камень ложится мне на грудь. Гиря. Не украшение. Гиря.

20 августа. 3:15 ночи.
Не сплю.Он спит рядом. Дышит ровно. Внезапно, с абсолютной ясностью, пришла мысль: «Я не хочу его спасать. Я хочу спасти себя».
Не его больного,травмированного, не его внутреннего ребенка. Не хочу больше быть его терапевтом, матерью и жертвенной овцой в одном флаконе.
Я хочу свою утреннюю чашку кофе в тишине.Хочу надеть дурацкие смешные носки. Хочу позвонить Ленке и извиниться. Хочу разучиться вздрагивать от звука хлопающей двери.
Я хочу перестать бояться.
Все.Точка.

Запись без даты (последняя)
Завтра.
Когда он уйдет на работу.
Сумка уже готова.
Ключи от маминой квартиры в кармане.
Тело дрожит,как в лихорадке. Сердце колотится, пытаясь вырваться из клетки.
Это не«сила». Это не «решимость». Это животный, первобытный ужас. Я трус. Но я делаю это, потому что иначе просто сдохну. Физически или духовно — не важно.
Я не оставляю прощальной записки.Моя тишина будет моим последним словом ему.
Солнце,которое я видела в тот первый день, оно должно быть и где-то еще. Не только на его балконе.
Я иду его искать.



Закончив читать дневник, Диана задумалась.

Уходить ей  приходилось не один раз. Он находил ее, умолял, угрожал, манипулировал. Она возвращалась, потому что ломка была физической: тошнота, бессонница, панические атаки. Она была зависима от его яда.

 Но все, хватит. Надо снова полюбить себя. Она собрала вещи и вернулась к маме.

Спасла Диану не любовь к себе (ее не было), а холодная, механическая дисциплина. Как у алкоголика. Один день. Не звонить. Второй день. Не отвечать. Блокировать везде. Третий день. Выбросить его старую футболку. Она заводила будильник и просто дышала, переживая приступ тоски, как приступ боли.

Помогла странная вещь. Она, как переехала к Марку стала записывать все. Не эмоции, а факты. «23 января. Назвал дурой, потому что пересолила суп. 12 февраля. Не пришел на день рождения мамы. 3 марта. Ударил, потому что «мешала спать»». Перечитывая этот бесстрастный список преступлений против себя, она видела не трагическую любовную историю, а криминальную хронику. Это отрезвило.

Она смогла сказать - нет, когда он вновь и вновь просил ее вернуться.
Она много раз давала ему шанс на любовь, но он им так и не воспользовался. С каждым разом он все больше загонял ее в угол, не давая ей шанса, ему верить и чувствовать себя с ним защищенной.






Эпилог.


Прошло два года. Шрам на запястье от того самого первого раза почти не виден. Другие шрамы — глубже. Иногда во сне она все еще слышит запах его одеколона и просыпается с комом страха в горле.

Но есть и другое. Она вдыхает запах свежемолотого кофе на своей новой работе. Она могу надеть любой «мешок», не оглядываясь на чье-то мнение. Она смеется с подругами до слез. Это тихие, аквариумные радости. И она научилась ценить их чистый, ненавязчивый вкус.

Любовь не должна быть солью на ране. Она должна быть воздухом, которым ты дышишь легко, не замечая его. Небом, а не молнией, которая выжигает вас изнутри.

Она иногда думает о нем. Не с тоской, а с недоумением: как она могла принять боль за страсть, а тюрьму — за дом?

Ответ приходит сам: зависимость начинается там, где заканчивается самоуважение. И выздоровление — там, где ты, собрав по кусочкам свое «я», делаешь первый тихий шаг в сторону от источника боли. Просто потому, что жить — больше не значит страдать.

Через пять лет, когда раны зажили, Диана вновь подняла свои записи, но не для того, чтоб снова страдать. Она написала книгу про абьюзерские отношения : “Токсичная любовь”.