Святой родник у большой дороги Часть 3

                Часть 3
К слову сказать, как правильно распоряжаться на картинной плоскости цветом я и сам стал более-менее разбираться только после окончания института. Но мне основы всё-таки заложили преподаватели живописи и рисунка в институте. Потом самостоятельно внимательно изучал картины многих западноевропейских, русских и советских постимпрессионистов. Пока не понял, что для прочных знаний о цвете необходима большая работа, как в теории, так и в практике. А ещё больше работа над собой, воспитание себя, как живописца. Прежде всего – изживать в себе привычку «похожести», «как живое», что есть, по сути, тоже копирование. Вот тогда я и разобрался, что искусство и жизнь – разные вещи. Но это вдвойне трудно осознать в деревенских условиях, будучи полностью оторванным от художественной среды. Но, понимающему основы предмета, тем и интереснее. Особенно, когда увидишь реальный и нужный результат. Петька, конечно, всего этого знать не мог…
После возвращения из армии, но до учёбы в институте, я тоже пристрастился к копированию классиков живописи. На примере дядьки и брата. Хотелось попробовать, а смог бы я так? Скопировал у Брюллова «Всадницу», у Айвазовского «Девятый вал», и ещё других с пяток картин. Но мне это быстро надоело, когда стал заниматься в изостудии ДК Трубного завода. Понял одно – надо делать что-то своё, а повторение всегда и будет повторением. Зачем ещё раз делать, когда оно уже есть. И когда я поступил в институт на худграф, подумалось: это место бы Петьке занять, а не мне.
Но мне повезло в этом отношении больше, чем Петьке. Может, помог пример трудолюбия папы, или поддержка мамы, а может мое негаснущее любопытство и настойчивость. Как и Петьке, мне хотелось что-то сделать своими руками, но изготовив простенькое, хотелось уже добиться большего, чего- то посложнее, увидеть результат продвижения, хотя, нравился и сам процесс. И это осталось у меня на всю жизнь. Запахи масляных, акварельных художественных красок, струганого дерева, столярного клея, вид натянутого шероховатого холста вводят меня в долгое устойчивое состояние детских впечатлений, ностальгии, от чего непроизвольно наворачиваются слёзы.
По окончании Ливенской начальной школы нас перевели в пятый класс уже в среднюю, Хмелинецкую школу. После четырёх классов своей школы я чувствовал себя повзрослевшим, опытным школьником, но Хмелинецкая школа, по рассказам старших ребят, это на ступеньку выше. И брала робость – там всё другое. Значило уже то, что школа трёхэтажная и учёба идёт на всех трёх этажах, там и учеников больше, и местные мальчишки чужаков могут невзлюбить, а значит и обижать. Да и идти в школу из дома не десять минут, а больше часа и через лес. Конечно, и интересно, но и страшновато. Ещё ходили рассказы, про нападения волков, которые случались совсем недавно. Поэтому, казалось, один ни туда, ни обратно не пойдёшь. И в своей школе одна учительница, а там учителей под два десятка, а то и больше, к тому же и женщины, и мужчины.
Но зато много разных предметов, и один другого интереснее, богаче библиотека, есть отдельные кабинеты физики, химии, мастерские по труду, где станки, верстаки, на уроках ребята работают с настоящим инструментом. Дома-то папа не всегда разрешит попилить или поработать топором, ведь мои руки как следует, пока держать его не могли, но хотелось. Я даже однажды чуть пальцем не поплатился и не свёл маму с ума. Шрам на левой руке и по сегодня красуется.
А что особо будило моё воображение – в Хмелинце работает старинный сахарный завод, а через его территорию иногда, если взрослые не остановят, можно проходить. А там, пока пройдёшь, наглядишься всякого, и как свёклу разгружают, и как её моют, и как грузят жом – где ещё такое увидишь? А запах этого завода до сих пор помню – запах перетёртой свёклы, патоки и кислого жома. Вся смесь – это запах Хмелинецкой школы, запах детства!
Если лень идти из школы пешком, можно зайти на весовую, где взвешивают пустые машины, или на сахарном складе, упросить шофёра, взять с собой попутно, и добраться домой на грузовике. Несколько лет папа работал на складе грузчиком и помогал нам упросить шофёра подвезти нас. Так и домой быстрее попадёшь, и очень интересно, сидеть с шофёром рядом и видеть, как тот ловко управляет машиной. Кроме всего, здорово смотреть, как всё устроено в кабине. А кое о чём нам с гордостью рассказывали старшие ребята, а мы, завидуя, слушали и думали – вот повезло! Случится ли у нас такое? А увидев всё это самому, будет чем и нам перед другими ребятами похвастаться.
Старшие ребята уже отличали Газоны от Захаров, то есть ЗИЛов. В ЗИЛе обычно в кабину от мотора прут газы, зато можно доехать вдвоём. А в Газон возьмут только одного. Машины старые, изношенные, вести сахар очень тяжело, и случается «выскакивает» скорость, как я потом узнал, когда зубья шестерён в коробке передач заметно подношены, то четвёртая скорость могла самопроизвольно выключаться. А чтоб этого не случилось, шофёр в пути рычаг подпирал самодельной деревянной рогаткой. Но тогда об этом «секрете» знал только шофёр. Нам-то, что? Пусть втыкает хоть палку, хоть доску, лишь бы доехать. Была и ещё одна шофёрская хитрость. Если ослабла пружина на педали газа, некоторые шофёры под неё подкладывали пружину от домашнего мягкого дивана. Смотрится аляповато, зато опять же, едет. Заводились машины часто с рукоятки, а ещё в пути машина может заглохнуть, тогда шофёр матерится и лезет под капот, но обычно быстро восстанавливает неисправность.
А главное достоинство при посещении Хмелинца, которое мы видели, как в школе, так и во всём селе, это электричество, чего в нашем Ливенском пока и не предвиделось. Итак, воображение рисовало сложную картину, что ещё больше разжигало мальчишеское любопытство. Нам всё это предстояло испытывать на себе и не в один год. И годы учёбы и школьных отношений покатились. Интересно было всё: подружился со многими ребятами, не чурался и девчонок, любил узнавать на уроках новое, писать изложения и сочинения, к тому же не хотелось писать простенько – что-нибудь как выверну! Учительница, правда, эти выверты часто перечеркивала. Литература нравилась, и книжки читал, но программу по чтению обычно преодолевал с трудом. Программные сочинения в голову не лезли. Хотелось читать то, что друзья советовали, приключенческие, о путешествиях, пиратах, и обязательно технические и о художниках –до безумства! Хотя, этих книг в школьной библиотеке были единицы.
Иногда мне давали что-то почитать мои друзья, братья Вовка и Колька. Вовка был старший и мой ровесник и конечно был мне ближе. Познакомился я с ним, когда играли в футбол на школьном стадионе. Мы с Вовкой попали в одну команду. Я стоял на воротах, а Вовка играл в нападении, и во время игры у него произошёл конфликт с игроком противоположной команды. Тот парнишка был старше на год и просто задира, к тому же, в этом случае он был неправ. Это произошло недалеко от моих ворот, и я резко вступился за Вовку. На том конфликт закончился, и домой после окончания матча мы уже пошли с Вовкой почти друзьями.
Особенным местом в школе для меня была просторная мастерская, для уроков труда. Дело в том, что мой папа часто занимался дома жестяными, плотницкими и столярными работами. И хотя он самоучка, его и на работу принимали по этим специальностям. Весь его домашний столярный труд происходил у меня на глазах, прямо в избе. Я  ждал, когда, наконец, попаду на уроки труда в эти мастерские. Буду там точить, пилить, клеить. Когда- то я описал первую свою встречу с мастерской и учителем Хохловым Иваном Ивановичем в рассказе «Учитель». Как- то раньше я почему- то не задумывался, а ведь мы с ним оба Хохловы! И ничего, что у одного это кличка, у другого – фамилия. Всё равно, приятно? Повторять бы содержание того рассказа не хотелось, скажу, только, что эта встреча запала в душу на всю жизнь. Мечта иметь свою собственную мастерскую, станки, пилить, строгать дерево, делать из металла «живые» вещи, отговорить меня уже никто не мог. И рад был бы учить ребятишек всему, чему научился сам.А, потому, этого замечательного, одаренного необыкновенным талантом, большого учителя, настоящего человека, я буду помнить до последней своей минуты. Оттуда же, в дополнение к книжке М. В. Водопьянова, появилась и неизлечимая болезнь, называемая «авиацией». Мой самоделка-самолет, и все, что связано с ним родились тогда, в далёком детстве.
Еще одно достоинство Хмелинецкой школы – там был спортивный зал и прекрасный учитель физкультуры Иван Егорович Коробейников. О нём с первых дней старшие ребята много рассказывали, и всем хотелось попасть именно к нему. Вторым учителем физкультуры была женщина. О ней говорили, что она очень строгая, могла накричать и наказать ученика за малейшее ослушание. Позднее узнал, что она была не просто строгая. Пример тому, когда ей соседи сказали, что на улице лежит её пьяный муж, она отказалась его забрать домой. А это был ноябрь, и человек погиб. От этого случая осадок и боль в душе у меня остались навсегда. И её я просто исключил для себя – так поступать просто нельзя. Этот человек был мой лучший учитель. Такой поступок женщины, да ещё учителя, уже не строгость, а откровенная жестокость. Как я потом узнал, её уволили из школы, правда, за другое – на её уроке мой земляк из Ливенского упал с брусьев, сломал локтевой сустав и повредил  сухожилие. Поздно обратились к врачу, рука неправильно у него срослась, отчего он на всю остальную жизнь остался инвалидом.
Наш учитель, Иван Егорович был фронтовик, человек высочайшей культуры, увлечённый своим предметом. С ним было легко общаться, он был прост, внимателен к ученикам и доступен, мог иногда и беззлобно пошутить. В нашем классе учился его сын, Серёжка, хороший парень. Он как-то даже приводил меня к себе домой – они жили возле школы. Для меня это было, словно в храм входил! Серёжка тоже неплохо рисовал, играл с нами в футбол, дружил с одноклассниками, не зазнавался, что конечно, мы, его одноклассники ценили.
Осень, весна– занимались физкультурой в зале. Зимой ходили на лыжах, и мы, и сам, учитель. На настоящих, спортивных, с креплениями лыжах, не на валенки, как в Ливенской школе, а на ботинки. А для мальчишек это была первая мечта. Случилось, как-то участвовать в школьных соревнованиях в лыжном кроссе и мне удалось занять первое место. Первая в жизни победа! И, конечно, понравилось быть первым. Спортом я интересовался, как и многие мои ровесники. У нас в деревне не было тогда специально поставленных людей для занятия с детьми в свободное время, но мы не переживали по этому поводу – сговорились и отбили у колхозных начальников край ровного поля, поставили там футбольные ворота, вкопали столбы для игры в волейбол. Сетки, конечно, не было, её заменяла натянутая верёвка, осталось место и выкопали яму для прыжков в длину. Там мы и пропадали в летние дни до темноты, после пруда, конечно, и материнской свекольной плантации.
Школу я любил по – своему и был от неё просто без ума. Обожал запах краски в отремонтированных классах и коридорах, любил виды из окон третьего этажа школы. Любовался «Третьяковкой» из журнальных цветных вкладок, сделанной учителем рисования Борисом Александровичем, портреты и лозунги на стенах, мастерски написанные копии картин учителем физики Абрамовым Иваном Михайловичем, карты географии и истории, кабинеты биологии с чучелами животных, физики, химии с их оборудованием и много чего ещё. А ещё вожделенным местом для меня был хозяйственный магазин, располагавшийся рядом со школой, где продавались пилки для лобзика – товар мечты – пилки часто ломались! Выпиливать и выжигать хотелось, как есть и пить. Кроме как на школьной перемене, в этот магазин больше я попасть не мог.
Но кое-чего я в школе боялся. Во-первых, математичку Анну Кузьминичну. У себя в классе я был членом редколлегии стенгазеты, потому что умел, как казалось всем, рисовать лучше других. Анну Кузьминичну это бы устраивало, если б я разбирался в алгебре. А раз это было, мягко говоря, не так, она обо мне отзывалась особо не задумываясь:
– Художник – от слова «худо», добра не жди!
После такой рекомендации не потянет тебя ни к предмету, ни к хорошим отношениям с математичкой. А вот с геометрией и черчением дружба у меня получалась, хотя и их преподавала тоже Анна Кузьминична.
Также боялся двоек – опасная штука, позорная. Боялся до смерти линеек, а в школе училось около пятисот человек. Представить, что тебя выставили напоказ перед всей школой – было ужасно! Не хотелось выглядеть прилюдно не в лучшем свете! Но однажды Владимир Иванович, учитель пения предложил под баян исполнить на каком-то, кажется осеннем концерте, со сцены песню «Журавлёнок». Песня мне нравилась, особенно удачно там у меня выходили низкие ноты, почти басом: «…и стаю журавлей, ведёт вожак в заморский край суровый!» Надо было хорошо выучить слова, а я понадеялся – да я их и так знаю. Но вышел на сцену, увидел перед собой сотни глаз, устремлённые на меня, и что-то во мне переклинило. Один куплет спел, а второй забыл. Смех в зале… получил по заслугам. Со стыдом ушёл со сцены. Как же трудно было заставить себя потом выступать в составе агитбригады со сцены института, вести в школе 21 год музыку, выучить наизусть около сотни песен, готовить с детьми концерты, учить их выступать на своей и чужой сцене, практически не имея музыкального образования, да ещё в ряду других учителей-профессионалов…Словно в оправдание за тот неудавшийся концерт! И долго вспоминалась эта песня про журавлёнка – получалось, что пел про самого себя – тот не мог правильно распорядиться своими крыльями, вот и я тогда тоже не смог. Шёл домой из школы с обидой на себя и невезение. Но дорога длинная, по пути насмотришься вокруг и, глядишь, и мысли изменятся.
 А смотреть было на что, если не на машине, а пешком. Осенний лес – красотища! Смотришь вверх, а там ветки щекочут облака, того гляди, зацепятся за деревья и шмякнутся на землю. А снизу дуб расставил свои могучие лапы – корни, сосёт влагу из глубины! Всё живое! Пахнет грибами, яблоками- дичками, а вон и орехи – угощайся. Лес словно друг, убаюкает тебя от бед и успокоит душу. Можешь ему выговориться, и он все поймёт и никому твой секрет не разболтает. Уходить от дороги далеко и не надо: дубы, орешник, осинки осыпают свою одежду, под ногами шорох, словно разговариваешь с ними на их, лесном языке. И ни каких тебе насмешек и упрёков – ты тут свой, самый близкий и понятный.
Некоторые ребята, у кого не получалось с учёбой, и кого дома слабо контролировали на весь учебный день оставались в лесу, а домой возвращались с остальными школьниками. Даже ходило такое понятие – скрываться от школы в лесу. Кому-то это было ненаказуемым мероприятием. Дома не спросят, а в школе отговорка–заболел. Вот так, в один из осенних дней учёбы в пятом классе, меня соблазнил друг Вовка Родионов остаться в лесу, мол, за орехами... Я, конечно, переживал, а вдруг дома узнают, что не в школе были? У Вовки не было отца, ему проще, а мне будет «по самое не балуйся». День прошёл удачно, набрали карманы орехов и уже собрались домой, и вдруг выходим из лесу, а по дороге идет наша Лидия Васильевна. Всё, конец! Ей не соврёшь!
– Вы почему не в школе! Скрываетесь от занятий? Идите домой, но завтра будут знать и родители и учителя.
Не помню, итоги этого «преступления», но больше меня на него никто не мог соблазнить. Лес, конечно, продолжал манить, но в нём можно погулять и после уроков, зато всё по-честному. Школа становилась уже первой обязанностью. И все остальные четыре года она ею и была. Но, к окончанию восьмого класса захотелось и самому от учёбы большего, да родители предложили продолжить учёбу в Липецке – там много родных, будет у кого «голову прислонить». И для меня, почти неожиданно, детство закончилось.   
Не хотелось, к случаю, пропустить ещё один, пожалуй, немаловажный этап своей жизни – учёба игры на гармошке. Баян был уже потом. Музыку всегда, с раннего детства любил. Играть на музыкальном инструменте хотелось всегда, сколько себя помню. Самым доступным была гармонь-хромка, у нескольких земляков она уже была. Как-то к соседской бабе Марише Конакиной приезжал в гости из города внук лет 8-10, который во всю шпарил на маленькой гармонике, на зависть нам, его ровесникам. Только где ж нам было такое богатство взять – в доме не было лишней копейки.
Но, лет в 13-14 на старенькую, растрёпанную гармошку папа из своего бюджета, в обход мамы, мне 3 рубля, всё же выделил. За столько я купил её из третьих рук у друга, когда тот уже научился играть. Папа, труженик, сколько его помню, пока мы подрастали, никогда не имел выходных. Строились жилые дома по своей и соседним деревням, поэтому, в эти дни его приглашали ставитьна стены домов стропила с решетником и крыть железом крыши. Повзрослев, я стал ему помогать. Кроме зарплаты, что он получал на сахарном заводе, это была небольшая прибавка на наши плечи и домашний стол. А значит было не до новой гармони – стоила она немало – 45 рублей – половина папиной зарплаты.
Но и я был не промах. Первый опыт игры я уже получил на собственных коленках – всё получалось удачно – левая рука на левой, правая на правой – только перебирай в ритм. А далее, перед тем, как папа мне пообещал заветный трояк, я на найденном на чердаке, посылочном ящике, с двух сторон нарисовал кнопки басов и голосов, и напевая, давил на них. Получалось, как бы играл любую мелодию. Говоря современным языком – работал на тренажёре. Только меха не раздвигал. И потому, как только друг, Шурка Томилин сбагрил мне свою худую и без многих кнопок гармонь, я сразу же заиграл – довольны были все, особенно папа – не зря выкинул трояк. А на баяне научиться уже потом, было делом техники. Хотя до нотной грамоты, дело так и не дошло.
Если назвать мою последнюю любовь – это радиодело. До сих пор старинные радиоприемники, уже не нужные никому, бередят мне душу и скребут самые больные струны. Ведь когда-то они были, в том числе и в нашем сокровенном детстве, предметом удивления, культуры, и достатка.
Электричество в нашу деревню провели, когда мне было уже 14 лет. Леонид, тот, что забирал меня из Задонска, пришёл из армии, когда мне было лет 8-9. А служил он радистом. Я видел его на фотографии в наушниках и безмерно гордился им и чуточку завидовал. И примерно в это же время у нас появился радиоприемник «Воронеж». Он был батарейный – три огромные батареи мама привозила из Ельца. Такие тяжеленные, ей приходилось их тащить от магазина до автостанции, и от автобусной остановки до дома, без малого километр. И всё, только ради того, чтоб в доме заговорила Москва, заиграла настоящая музыка, или передавали утреннюю зарядку. Хотя ею, конечно же, никто не занимался – в деревне тогда было не до этого, там своя зарядка в сарае с животными. Но интересно играло пианино – «па бам, па бам, па бам…», и хотелось тоже маршировать, но, надо было в школу собираться, там, по дороге намаршируемся.
Так вот, с одной стороны армейская профессия брата, с другой – в чёрном пластмассовом корпусе, завораживающий моё воображение «Воронеж», вколотили в мою вместительную голову ещё одну загадку, от которой я не могу отделаться и по сей день.
На нашем столе, а он был и кухонный, и обеденный, и письменный, смотря, что кому надо, я видел этот загадочный «Воронеж» каждый день. И каждый день ждал, когда, наконец, увижу, разберусь, кто в нём поёт, говорит, играет! Сначала задача была простая – достать этих типов пальчиком через расковырянную дырочку в ткани, если никто не обращает внимания на меня. Но непонятно – палец чувствует дребезжание, а голос притихает. Дальше – больше, и вдруг – ай! Беда! Всё смолкло. Влип. От папы хулиганскую выходку не скрыть – и я получил хорошую дозу ремня в известное место. За ремонт соседу мама отдала целых пять рублей!
А сосед поступил хитро. Получалось, надо было всего-то спаять проводок. Но тогда эта работа будет стоить копейки. Он же поступил надёжнее, выдрал с корнями весь бумажный диффузор – вот, мол, что наделал ваш любопытный сынок! А теперь платите денежки! И заменил динамик на новый.
Шок у меня был надолго, но не навсегда. Таких людей, живших за счёт облапошивания других, встретилось мне в жизни потом немало.
 Теперь, позднее, выбрав время, когда никого не было дома, я аккуратно занавесил окна и принялся за более крупную операцию. Найденная среди папиного инструмента отвертка помогала мне вершить преступление. Радиоприемник я предусмотрительно спустил на пол, и началось действо – снял заднюю картонную в дырочках крышку и…вот оно! Передо мной предстало всё или почти всё загадочное нутро этого самого «Воронежа». Фантастика – передо мной светятся волоски в лампах с зеркальными острошлемными макушечками, бросаются в глаза ярко-малинового цвета круглые заплаточки на перевёрнутых алюминиевых стаканчиках и необычный, почти волшебный запах! А где люди? Кручу ручку и почти вижу, как ловятся волны, только я не вижу никого из певцов и говорунов. Но почему-то мне всё кажется наоборот – вижу, почти реально, откуда они говорят и поют. Фантастика! Но мне этого уже мало. Иду на крайний шаг – отворачиваю два шурупика и о, боже… я вынимаю всё самое сокровенное нутро нашего «Воронежа», переворачиваю, и всё передо мной! Разноцветные проводки, зелёненькие, красные, коричневые детальки. Вот оно, всё, что и говорит, и поет, а ни какие человечки. Прикасаюсь пальцем к проводкам – интересно щекочет – раз, другой и… стук щеколды в задней двери сенец. И через секунду в затемнённую избу входит старшая сестра –наверное, её пораньше отпустили из школы.
– А-а-а, попался? Всё папе расскажу!
Опять преступление! Больше говорить нечего. Дальше следовало всё, что должно было следовать.
Но продолжение этой истории было более приличное. Сначала, когда по деревне протянули подземные провода радиотрансляционных точек, и мои родители отказались от батарейного «Воронежа», тогда-то  мне и было позволено его благополучно расковеркать в пух и прах, о чём теперь откровенно жалею. Однако разборка раритета подтолкнула меня пристроиться в радиокружок при тогдашнем Задонском Доме пионеров, где я позанимался с годок, по воскресеньям, ездить было не близко. Там приобрёл какой-никакой практический опыт радиолюбителя, повторюсь – тем самым, загнав себе в душу ещё один гвоздь любви к творчеству по самую шляпку! Практически, мне знание радиотехники и физики пригодилось очень скоро, и не только мне, но и всей нашей семье. Я уже был в седьмом классе, когда в нашу деревню подвели электричество – копали ямки, куда ставили столбы, тянули по ним провода. А вот проводки в домах надо было делать наёмным мастерам, или кто может – сам. Тут-то мой опыт и сгодился. Только, как счётчик подсоединить, мне подсказал наш учитель физики Иван Михайлович, с остальным я справился сам.
Когда включили свет – было что-то невообразимое. Самое удивительно, помню, стало светло в чулане, в погребе – я и туда свет провёл, в самые недоступные места! Казалось стены погреба или сарая были в растерянности или даже испугались такого яркого света. Это было так необычно и непривычно, просто солнце среди, казалось, вечного мрака. Мне представлялась паника в душах жучков и паучков в щелях погреба – б-р-р!
 Свет в доме помог мне включиться ещё в одно не менее интересное занятие. Уже учась в Липецке, с одной из стипендий, я купил фотоаппарат «Смена-6». А значит, я мог не только фотографировать, но и дома делать фотографии, когда позднее я докупил и остальную аппаратуру.