Д. Часть пятая. Глава третья. 5

     Воздух в салоне был густым и липким, словно его не вдыхали, а разжёвывали. Селезнёв хорошо знал этот вкус: приторная сладость потёртой кожи, горьковатая пыль из дешёвых воздуховодов и вездесущий лекарственный оттенок — то ли от салфеток для стёкол, то ли от самого Долькина и его дешёвого лосьона. Селезнёв сидел очень прямо, положив руки на бёдра и растопырив пальцы. Под кожей, в самых их кончиках, что-то тикало — тонкая, назойливая вибрация, будто маленькие часовые механизмы, отсчитывающие секунды до взрыва.
     План был обдуман, оценен с разных сторон, отполирован до блеска. Не его план, чужой, план Маргариты. Смехов изложил её слова чёткими, короткими фразами, и от этого они стали походить на инструкцию несколько больше, чем хотелось бы Дмитрию. “Ищите не отпечатки — ищите отражение. То, во что он смотрится, чтобы помнить себя”. Абсурдная мистификация. Но другого плана у них не было, и на эту нелепость теперь предстояло положиться.
     Справа от него Долькин, заполнявший собой всё пространство сиденья, вертел в руках дубликат ключа. Это не было простым нервным движением. Это походило скорее на странный ритуал: металлический брусок ловил бледный свет фонаря, переворачивался с тихим щелчком, и Селезнёв понял — его напарник уже там, в кабинете. Его сознание уже проникло за ту дверь, оставив здесь лишь физическую оболочку.
     — Малахов и Колесников согласились, — сказал Долькин, не отрываясь от ключа. — Я им выложил всё как есть. По бумагам всё будет чисто, нас нет, а если провалимся… ну, пенять останется только на самих себя. Если поймают – пиши пропало. Колесников спросил: «А если найдём то, что ищем?» Я ему сказал, что тогда, возможно, конца не будет. На этом и порешили
     Дмитрий промолчал. Его взгляд задержался на лобовом стекле, на тонкой, похожей на паутину трещине. Следовало поменять лобовуху ещё весной, потом отложилось до лета, теперь, видимо, отложится на неопределённый срок. Он уже успел привыкнуть к этой трещине, и ему нравилось смотреть на мир вокруг, словно поделённый на верх и низ.
     Селезнёв набрал номер, поднёс телефон к уху. Экран вспыхнул, осветил, выжег на его лице причудливую маску из быстрых теней. Гул в ушах нарастал, пока он ждал ответа.
     Смехов ответил на третьем гудке. Сначала — скрип кожи, короткий, сдавленный вдох.
     — Я, — голос был плоским, сигналом из пустоты.
     — На местах? — собственный вопрос показался Селезнёву неуместным.
     — В машине. Стоим у служебки. Пока всё чисто.
     В паузе, что наступила затем, Дмитрий уловил на том конце резкий, сиплый выдох. Курят, значит, нервничают, значит, страх там, в той машине, такой же осязаемый, как и здесь.
     — Она… что-то ещё передавала? — он не назвал имени, будто их могли подслушивать.
     — Нет. Только чтобы вы были спокойно делали своё дело. И чтобы… чтобы я смотрел не на его лицо, а на руки. Уж не знаю зачем.
     — А вы запомните, не помешает, — тихо сказал Селезнёв, и ему вдруг стало стыдно за эту игру в поводырей, за то, что их единственная надежда — безумные намёки явно сумасшедшей женщины. — Как только эфир закончится, берите. Или, если он дрогнет раньше — то сразу. Нельзя позволить ему выйти из студии.
     — Понял, — в голосе Смехова проскользнули нотки азарта. — А вы… вы верите, что там что-то есть?
     Дмитрий снова посмотрел на трещину. В отблеске фонаря она на миг вспыхнула жидким серебром, стала похожей на тонкий ручеёк.
     — Я знаю только, что устал гоняться за тенью, — ответил он, и слова эти показались ему исчерпывающе правдивыми. — Даже если мы найдём одну пыль, она хотя бы будет настоящей.
     Он дал отбой. Что ж, план переставал быть просто схемой, обретал вес и временные координаты.
     Дмитрий потянулся к внутреннему карману пиджака. Вынул большой конверт, плотный, матовый, цвета пожелтевшей кости. Положил его на приборную панель. Белизна бумаги в полумраке была особенно отчётливой.
     Долькин оторвался от ключа. Его лицо, обычно неподвижное, дрогнуло изнутри — не мимика, а подкожное движение, будто под маской зашевелился кто-то другой.
     — Это что? — глухо спросил он.
     — Заявление об отставке. Датировано сегодняшним числом, — Селезнёв смотрел на конверт, а не на напарника. — Если завтра… если нас возьмут в кабинете, дашь ему ход. Скажешь, что я был одержим, что ты и Смехов ничего не знали, а когда узнали, то пытались остановить.
     Долькин кивнул. Пальцы его сжали ключ до белизны в костяшках.
     — Не понадобится, — выдохнул он. Потом, сделав паузу для нового вдоха, добавил уже твёрдо: — Но я возьму.
     Он протянул руку. Бумага хрустнула, звук был сухим и окончательным. Не смотря на конверт, Долькин сунул его внутрь кожанки, застегнул молнию.
     Селезнёв вдохнул полной грудью. Воздух был тем же — спёртым, сладковато-горьким. Он повернул ключ. Стартёр обиженно скрипнул, прежде чем двигатель ожил с низким, недовольным рокотом. Вибрация прошла по рулю, по сиденью, создав неприятный, назойливый резонанс — будто тело и машина настраивались на одну частоту.
     Дмитрий включил фары. Два жёлтых глаза проткнули темноту, и трещина на стекле немедленно воскресла, преломила свет, отбросив на асфальт перед ними дрожащую, паутинистую тень. Он тронулся с места. Машина вздрогнула и выкатилась из-под света фонаря в чёрную ткань ночи.
     Процесс был запущен. Теперь возможности развернуться у них не будет. Но в этом ощущалась какая-то успокаивающая, какая-то последовательная определённость.