Крещендо

У меня нет музыкального слуха.
И нет музыкального образования.
Я не знаю ноты. И не понимаю, что такое тембр.
Но у меня есть обостренное чувство музыки.

Музыка имеет неограниченный доступ ко мне.
Я беззащитен перед ней.
Слушаю ее, я углубляюсь в себе.
Я гораздо дальше обнаруживаю себя.
Я творюсь ею.

Музыка уводит от гнетущих излишек, окружающих притяжений.
От того, чем болишь, пока не учуешь музыку.
Она ударяет в мои недра.
Туда, где я в себе еще не был, откуда я себя не ощущал, где вовсю целина.
Она циркулирует во мне, закрепляя меня в мире.
Том мире, который мне достался, которым я проникаюсь, с которым чувствую болевую связь, из которого отныне не хочу уходить.

Музыка напитывается в душу стремительно. Очередями микроскопических тычков.
И душа смещается, меняет ось, распрямляясь наполненно.
Как будто прямо в душу, как перьев в подушку, насыпали мурашек.
Музыка расшатывает основу мироздания. Дышит в него учащенным сомнением.
Она – детонатор мироустройства. Протеин человечности.
Мир в музыке преподносится неутвержденным, вернувшимся к исконному.
Мир перестает предстоять.

У меня не изысканные вкусы.
Классика в меня входит наравне с поп-эстрадой.
С каждой нотой, с каждым переходом у меня возникают собственные отношения. Неожиданно и в любой момент.
Я не представляю природу и погоду, солнце и дождь, когда слушаю времена года Вивальди.
Ave Maria для меня не благость и не умиротворение.
А хоральную прелюдию Баха я слышу/поглощаю как структурированную бездну. Вот так –

Музыка – полыхнувшая сокровенными мирами.
Отдавшаяся эхом священных древностей.
Царствие свое необратимо провозгласившая.
Она развертывается передо мной – я проваливаюсь в нее, вероломно подвергнутый агрессии звуков.
Я получаю разом всю мудрость, минуя опыт.
Я вновь постигаю знание, что жил когда-то, что когда-то уже умирал и что меня еще не было за мгновение до этого ее прихода –
а теперь я рождаюсь и уношу с собой невесомое бремя прошлых жизней.
Я изучаю подаренные мне связи с тем, чего, мне казалось, раньше никогда не существовало.
Я трогаю взявшиеся ниоткуда нетленные смыслы. И не знаю, что с ними делать, как применить.
Я оказываюсь владельцем непонятных переходов и направлений и не могу выстоять против них.
Я опрокидываюсь в освоенную гармонию непонимания.

Музыка – заунывное, тревожное, стремительное блаженство.
Только она умеет так преподнести пронзительность жизни,
насытить неутомимыми, беспокойными, теснящимися атомами смысла.

Когда музыка прекращается, я перестаю знать окружающий мир.
В музыке я не просто его участник, я – его единственное свидетельство.
В ней даже вечность, которая сильнее времени, признает мое бытие, отражает мои движения.
Музыка – последний шанс к воскрешению индивидуальности.
Она находит и шевелит давно забытые ключи, потерявшиеся закладки.
И я с удивлением узнаю, удостоверяю себя –
вот то, что есть и всегда будет только у меня;
это и есть я, это моя жизнь, это мои ценности.
И именно отсюда, когда приходит пора, рождаются мои лучшие мысли.
Отсюда – по восходящей – они несут в сохранности частицы пространства, как фотоны.
Музыка определяет мою стоимость и величину.
Музыка думает мною. Я – способ ее отношения, ее путь к какой-то своей цели.
Может быть, путь ложный, а цели – несуществующей.

Вы замечали, как по-разному на нас действуют мажор и минор? Камерная и симфоническая музыка? Диаметрально.
Мажор – сопровождает нашу повседневность.
Он помогает ориентироваться и утверждаться в среде, вписывается в хозяйственный интерьер, технический ландшафт – строительные леса, котлованы, красный кирпич, белый кафель.
Он подельник порядка и методичности.
Аккомпаниатор в работе, нагрузках, юморе.
Аккомпаниатор генеральных уборок, ремонтов, профилактик.

Мажор наполняет реальное время. От понедельника до субботы. Размеривает, упрощает, осветляет действительность. Усиливает конкретику дат и имен.
В нем мы строим планы, радуемся, празднуем, верим, излечиваемся.
Он уравновешивает, возвращает ощущение нормальности, закономерности происходящего, полноценности, уверенности в себе. Ощущение собственного незыблемого места и вращающегося вокруг мира.

Мажор несет заряд, энергетику, добро.
Он навязывается ими.
Он нападает ими – побуждает к активному участию в жизни. К мужественному подхватыванию ее.
К решительным действиям заодно, со всеми вместе в общем такте.
К поступкам, практике, борьбе.
Он говорит нам – все будет хорошо, все будет отлично, все у нас получится.
Мажор заглушает боль, замещает страдания. Профанирует смерть.
Превращает ужас реальности в зрелищную комическую иллюзию, химеру.

А минор – тяготит.
Он разъединяет. Разрушает. Ломает векторы.
Выбивает землю из-под ног.
Провоцирует пассивную рефлексию.
Заслоняет и пронизывает одиночеством.
Он вреден.

Иногда музыка так невежливо и навязчиво
вручает тебе прошлое: вот все, что утратил.
Это будущее, не успев приблизиться к настоящему,
уже такое изношенное – вдруг становится памятью.

Ничто так не украшает, не усиливает, не усугубляет глубину и выразительность музыки, как картина умирания.
Смерть художественна.
Смерть – немая музыка.
Они обе обостряют совесть, в них человек предельно честен и чист.
Музыка и смерть – моменты истины.

Освенцим.
Там правила музыка.
В патефонах. В репродукторах.
Прогрессивные логова, заведенные на бис, испускали ее во всеуслышание.
Деловито. Наотмашь. Единяще.
Незамысловатую, бравурную, народную.
Контрольный разгул румяных мелодий.
Веселящий радиационный фон.
Наведение порядка в человечестве.
Голос-улыбка, голос-амфибрахий
гладил клумбы, ложился в окна, висел в проемах, проходах, простенках,
бродил в телах, выглядывая из желудков, утроб –
рождал урчащие образы,
отвоевывал у людей ненужные эмоции,
причинявшие паническую радость,
просачивавшиеся дотла, ласкавшие вдребезги, согревавшие наповал.
Существование в мире, занятом самоуверенным мажором, положено было влачить бодро.

В Освенциме жил оркестр.
Каждый день. Много раз в день.
Плыли скрипки. Нанизывали тон виолончели. Переливами сходились мандолины.
Разразившаяся гармония.
Почасовое кромешное благо.
Подкатывались и ошеломляли сказки Гофмана.
Выступали трубачи и войско маленьких королей.
Безмятежно зарился милый Августин.
А затем выходила веселая вдова.
Музыканты уличного движения в косынках, юбках и полосатых пиджаках.
Избранники без права на тишину.
Пока играли – жили.
Исполняли себе жизнь.
Складывали ее из полек, фокстротов и чардашей.
Из цирковых фанфар, маршей, танго и серенад.
И вокруг их безукоризненного мажора,
в круглосуточной глубине услужливой, беспомощной, беспощадной музыки
церемонно принимали крематории.
Естественный отбор в унисон.
Торжественно зачисленные в издержки.
Подвергшиеся любви к жизни.

В ритме и гармонии
гигиенично трещали кудри, пряди и копны,
челки, локоны и косы.
Визжали жилы.
Шипел жир.
Скручивалась и плясала кожа.
Пыхали распустившиеся фурункулы.

Кипели глаза.
Пузырились ногти.
Съеживались. Вздувались. Лопались. Рвались.
Рассыпались. Разбрызгивались. Разлетались. Разметывались.
Нёба. Ушные раковины. Брюшины. Пуповины. Мочевые пузыри.
Позвоночные столбы. Солнечные сплетения.
Перестройка материи. Смерть – это праздник.
Фырчали и клубились грусти, одиночества, памяти, правды, мужества,
веры, воли, свободы, дружбы, детства, родины,
отзывчивости, благородности, покорности,
преданности, гордости, жадности, ненависти, бессилия, безрассудства.
Выпаренная, вытопленная, очищенная от телесности человечность.
Липкая. Жирная. Приторная.
Вытяжка. Экстракт.

Музыка – вращением вентиля разошедшаяся.
Музыка – по трахеям, бронхам, легким освобожденная.
Музыка – в выгребную яму застывшая.
Свое дело уставшая музыка.

«Послушайте.
Мы шли.
Под звездами пасмурного неба.
В существовании без задержек.
Мы уложились в фокстрот.
И не замешкались на чардаш.
Послушайте – нашу способность вступать в реакцию.
Отдавать свободные электроны. Выделять тепло.
Взаимодействовать, шуровать им друг в друге.
Послушайте наше отсутствие, наше ничто.

Мы – человечество исчезнувших.
Вы – человечество оставшихся.
Оставшихся за пределами времени исчезнувших.
Оставшихся для исчезнувших навсегда.
Исчезнувших, которым все равно, когда умрут оставшиеся, пережившие их.
И умрут ли вообще.
Человек человеку – вечность.

Вы запустили в космос миссию Вояджер.
Презентовали себя вселенной образцами музыки.
Бахом. Бетховеном. Стравинским. Армстронгом.
Позвольте представиться: люди.
А порядочнее было предъявить ей вот это.
Кубики цвета хаки.
Уголовный кодекс мировой истории.
Книгу приговоров международного трибунала. С золотым тиснением. С иллюстрациями и экслибрисом.
Вот артефакты, знающие о человеке действительно все.
До смыкающихся закоулков. До ископаемой тьмы.»

Музыка.
Душа на очной ставке.
Возрождение другой жизнью.
Минор вобрал то, что творил мажор.
Зачем мне это все?
Зачем мне это выдали?
Как защититься от тебя?
От твоей фонящей среды.
От твоей наглости во мне.
От твоего Менгеля.
От Лани.
От худых в пасмурную погоду.
От выкликивания меня по имени в процеженном тенями свете.
От моей невозможности без Освенцима.
От того, что всю жизнь обязан его соблюдать.

Мириадный свет.
Мириадный свет копошился вокруг, пушился рукавно.
Отблескивал в шпилях храмов. Отражался в луковичных коконах куполов.
В крестах и капителях. В ребристых колоннадах. В стрельчатых витражах. В ионике.
Белковые облака развивались и растворялись в ошметки, в труху.
А я никак не мог понять, где во всей этой происходимости есть я, выхваченный, высвеченный, расступившийся – растерявший свое вещество.
Насквозь прорыхленный, прочесанный и отдавший свои частицы в расход.
Которые там, без меня, вне меня продолжали жить и нести куда-то мое рассеянное сознание. Мое думание.
Я будто распадался живьем.
И сознавал это своим остававшимся, обострявшимся меньшинством.

Столько лет.
Столько лет ты поглощала меня.
Как частную собственность.
Устраивала поборы.
Жила мною.
Изживала меня.
Перхотой. Мокротными выкашлями.
Хватит.
Я устал.
Устал жить в убыток. Жить в дряхлость.
Устал вечно отстаивать свою человечность.
Устал от этого грабежа обязательствами.
Я не обосновал целесообразность своего существования.
Не оправдался за безнравственность своего появления.

Я родился в жизнь не весь.
Уклонился в нескольких долях.
Я усвоил меньше, чем мне могло достаться.
Я дал себя миру на испытательный срок.
Проверить на совместимость.
Проверить, не запрошусь ли обратно.
Спасибо тебе.
Проверил.