Терновые кусты. морось

                Фируз МУСТАФА


                ТЕРНОВЫЕ КУСТЫ. МОРОСЬ
                (рассказ)

…Теперь, глядя на высокий дом, показанный по телевизору, Кара обливался потом и тянулся за газетой, чтобы обмахнуть лицо, хотя на улице моросил дождь. Девочка, накинув на плечи материнскую шаль, выходила к двери раз или два, но, видимо, продрогнув, снова исчезала внутри. Кара, прищурившись, смотрел на капли, будто серьги, свисавшие с прядей её волос, и вспоминал росу, сверкавшую по утрам на тонких нитях паутины. Он мог бы палкой взбивать, словно шерсть, мокрые от росы ветви и терновые кусты — но ни он, ни кто другой не смогли бы так же легко «разбросать» по сторонам волосы девушки. На подоле её длинного платья блестели те же крохотные капли. Пара рук, подносимых к ярко-красным губам, согревалась горячим дыханием, — и в эти мгновения перед глазами Кары по какой-то причине возникали крупные, налитые росой ягоды клубники, красневшие между двойных листочков. Руки девушки он сравнивал с двумя листьями, а небольшие губы казались ему ягодой — не по сладости, а по цвету.
  Кара думал, что как бы ни краснели губы девушки, им всё равно не стать такими же сладкими, как клубника. Он ведь собственными глазами видел, как краснеют ягоды, как тает их прежний цвет, как они наливаются сладостью; видел, как на глазах растут, меняя окраску, цветы — словно маленькие клубнички; ни дождь, ни роса не могли побледнить ни ягоды, ни цветы: под каплями их цвет становился только ярче. А вот губы девушки то бледнели, то снова темнели, наливаясь краской. Кара не верил, что они могут быть слаще клубники ещё и потому, что сладости её губ нельзя было попробовать — по крайней мере, сам он не смог бы решиться на это никогда.
  Тем временем на экране всё ещё показывали тот высокий дом. Двор перед ним был полон людей. Нельзя было понять, какое там сейчас время года: кто-то был в одной рубашке, кто-то — в пиджаке; изредка мелькали кепки. Возможно, в репортаже говорилось о холодных днях. И здесь с утра моросило, но Кара всё равно обливался потом и хотел обмахнуться газетой.
  Тот дом он видел прошлым летом; иногда зной минувшего лета и дом, который будто бы тоже «потел» от жары, почти как живой, являлись ему в снах. Стоило лишь появиться перед глазами этому дому, сложенному из серых камней и напоминающему крутой, голый скальный хребет, — Кара даже во сне покрывался потом…

  …В прошлом году, когда дядя вёз своего сына поступать «в большую школу», Кара поехал с ними в город. Дома целую неделю шли хлопоты. Тётка почти весь день что-то горячо и долго рассказывала, оживлённо размахивая руками. В конце концов дядя вывел на базар буйволицу, а, вернувшись, снова поссорился с женой. Потом продали и трёх больших ягнят, которых выпустили в сад. Кара очень жалел их. Ведь именно он всегда давал им соль: завидев его, ягнята сразу же бежали, лизали руки; и когда щекотало в ладонях, Кара невольно смеялся. Да и когда он ходил по тёплой земле, по траве, влажной от утренней росы, — в эти минуты он тоже смеялся сам не понимая почему. В те тревожные, напряжённые дни прошлого лета, видя, как одно за другим уходят из дома животные, Кара испугался. Двоюродный брат как-то увёл его в сторонку, подмигнул и объяснил, что через пару дней и он — Кара — тоже поедет учиться…
  Кара замечал: каждое лето в деревне начиналось какое-то странное оживление. Ведь летом, в самую жару полевых работ, люди брали свои узелки и отправлялись в город — везли детей учиться. Дети надевали поношенные, но аккуратные штаны, выглаженные рубашки и вместе с отцами ехали в далёкие края. Кара никак не мог понять, почему для учёбы все уходят в город, а не приезжают учителя в деревню. Хотя в последнее время кое-кто приезжал и из города — но учились они год-два и возвращались обратно. Кара быстро сходился с этими скучающими по городу ребятами, расспрашивал, почему они приезжают, а потом уезжают. Те объясняли: детей из деревень принимают легче, чем городских; более того, есть такие отделения, куда берут только сельских. Кара гордился тем, что он деревенский. Если бы умел читать и писать, то непременно поехал бы в город, освоил ремесло — а потом вернулся бы обратно, в свою деревню.
  Каждое лето деревня становилась похожа на выжженное гумно. Остриженные мальчишки и мужчины в выглаженных рубашках, которые в зной завязывали на шеях галстуки, уходили из деревни на пять–десять дней и ехали в город, чувствуя, как по спинам стекает пот. Дети смеялись, веселились, а мужчины были печальны. В глазах детей то и дело мерцали простодушие или хитринка, а во взглядах мужчин всегда стояла грусть. Отцы чаще возвращались из города одни, реже — вдвоём. Те, что возвращались одни, поднимались прямо к будке, где работал дядя Кары, ни на секунду не переводя дыхания, и, смеясь, с пеной на губах рассказывали о чём-то. А те, кто возвращался с детьми, снова, с глазами, полными печали, ходили вверх и вниз по просёлочной дороге, мало с кем говорили, смеялись редко и натянуто.
  В прошлом году, после того как дядя продал буйволицу и ягнят, он всё равно не успокоился: снял со стены старый ковёр с узорами, положил на седло и понёс на базар. Кара видел, как тётка, ворча, продавала кур и индейку. Наконец, те, кто собирался в путь, закончили закупки в лавках. Под вечер супруги «помирились» и сели рядом. Двоюродный брат отвёл Кару в угол и жестами дал понять, что взрослые пересчитывают деньги… На собранные деньги брат должен был учиться в городе. Судя по всему, нужной суммы всё же не хватило, потому что на следующее утро подготовленные к дороге яйца вынули из коробки и вернули в лавку. Когда двоюродный брат принёс из магазина деньги за яйца, он положил в шапку три–четыре разбитых яйца, и тётка на него накричала — видимо, решив, что это он их разбил. Мальчик, размахивая руками, указал на Кару, мол: яйца были треснуты ещё раньше; если не веришь, спроси у Кары. Кара кивнул, подтверждая слова брата, хотя на самом деле они сами по дороге в лавку «стукнули» яйца и разбили. Тётка поверила Каре: она хорошо знала, что он не переносит ни лжи, ни хитростей, и, хоть и молчалив, всегда держится правды. Увидев, что его словам поверили, Кара покраснел до ушей — хорошо ещё, что никто этого не заметил.
  Когда буйволица, ковёр, ягнята, птица и яйца были проданы, они отправились в путь — в город. Двоюродный брат не отходил от Кары ни на шаг. Дядя хотел оставить мальчика в деревне — присматривать за двором, ведь будку он обычно поручал жене. Но тётка встала на сторону сына и сказала, что у Кары «лёгкая нога», и пусть он тоже едет. В действительности Кара вовсе не хотел ехать в город; теперь он ненавидел город. Город напоминал ему страшные сны. Город жадно поглощал всё их добро — всё, что у них было: и видимое, и осязаемое, и съедобное.

…Кара смотрит через сероватое окно на долину. Цвет лесов наверху светлый; а дно долины будто окрашено в тёмно-чёрный оттенок; словно всё — деревья, дорога, столб — видно сквозь полупрозрачную вуаль.
  Кара украдкой смотрит на девушку. Девушка похожа на цветок, покрытый росой. Цветы всегда печальны. Видимо, потому, что она похожа на цветок, девушка тоже печальна. Кара хорошо понимает язык цветов. Цветы раскрываются только ночью, днём же беседуют с солнцем, ветром и дождём. Кара видел, как цветы раскрываются в лунном свете: будто невидимая рука раздвигает им грудь, бутоны поднимают глаза к луне, к небу. Ближе к утру цветы покрываются росой; цветы в росе всегда печальны…

  …Дядя снял комнату в шумной части города. Каждый день они ели вкусные блюда. Дядя ходил на рынок, подвешивал котёл и сам готовил еду. Кара изнывал. Двоюродный брат украдкой смотрел в окно. Похоже, дядя запретил сыну глазеть по сторонам и, то и дело протягивая руку к книгам на столе, о чём-то наставлял его. Каждый день дядя продавал пустые бутылки из корзины, покупал на вырученные деньги кефир и варил довгу.
  Через два–три дня к ним пришёл полный мужчина, и все вместе отправились к тому самому высокому зданию, которое теперь Кара видел по телевизору. Двор перед зданием был переполнен людьми.
  Кара никогда в жизни не видел столько людей в одном месте. Он даже не знал, что на свете бывает столько людей. Наверное, их было больше, чем деревьев в их лесу, больше, чем овец и ягнят в стадах. Кара подумал, что это тоже какой-то человеческий «скотный двор». Кто-то ел сыр с хлебом, кто-то зелень, кто-то булку; кто-то пил воду, кто-то обмахивал оголённую грудь. На белых женских и волосатых мужских грудях выступали крупные капли пота. Люди щурились от солнца и закрывали глаза. Все старались укрыться в тени деревьев. Губы пересохли, лица обгорели и потемнели. Только те, кто лежал на мягких сиденьях машин, выстроившихся вдоль улицы, выглядели посвежевшими. Самое удивительное было то, что от этой людской «толкучки» исходил настоящий запах загонного двора — резкий, тягучий дух.
  У входа в здание стояли мужчины с толстыми затылками. Люди пытались протиснуться внутрь, но эти толстозатылые отталкивали их назад. Кара вместе с дядей ждал двоюродного брата, который сдавал экзамен. Дядя тоже несколько раз пытался прорваться через ряды «сторожей», но один из них толкнул его в грудь и отбросил назад.
  Через некоторое время в толпе поднялось волнение. Из двери вышла девушка. Ещё не услышав её голоса, Кара по её лицу и слезам понял, что она плачет. Люди бросились вперёд. Девушка, рыдая, исчезла в толпе. Она просто пропала…

  …Смотря теперь на высокое здание в телевизоре, Кара вспомнил тот прошлогодний летний день; вспомнил овчарню и стадо в тот самый день. Перед мысленным взором снова возникла та девушка, которую он видел за день-два до этого, и её отец. Девушка, которую помнил Кара, сейчас сидела, закинув ногу на ногу, и вместе с ним в одной комнате смотрела телевизор. А её отец и мать в соседней комнате «пекли сон»; Кара был уверен, что они спят — ведь ещё с полудня сон стекал с их лиц. Здание, которое Кара видел в прошлом году, стояло теперь перед ним — внутри телевизора, как в окуляре бинокля…
  Девушка вышла наружу и посмотрела вдаль — на лес, на дорогу, извивавшуюся между деревьями. Она снова походила на цветок, покрытый росой. Почему же она была печальна? Она ведь уже поступила в «большую школу», будет учиться и станет большим человеком. Двоюродный брат Кары в прошлом году не смог поступить в эту «большую школу»; в этом году его забрали в армию, и он прислал Каре своё фото издалека. На фото двоюродный брат — с погонами на воротнике и ружьём на плече. С тех пор снимок лежал между страницами книги под матрасом Кары. Между страницами той книги, кроме фотографии, была ещё одна картинка, приклеенная к странице: мужчина, держащий над головой огромную деревню — с лесами, полями, стадами и людьми. Кара хранил книгу именно ради этой картинки, хотя сам не понимал почему. Книга принадлежала девушке. Вчера, дочитав её до конца, девушка положила книгу под короткую ножку стола на балконе, чтобы тот не качался. Кара вынул книгу и подложил вместо неё тонкую дощечку. Оставшись один, он стал листать книгу. Кроме единственной картинки — богатыря, державшего над головой деревню, — он ничего не понимал: буквы казались ему такими же спутанными, как волосы девушки. Кара поцеловал книгу, положил под подушку, а потом, сам не понимая почему, спрятал под матрас. Кара видел, что жена его дяди тоже иногда доставала какую-то чёрную книгу, целовала её, а потом снова убирала под тюк. Кара видел, что люди целуют и хлеб. Он знал и то, что люди, редко встречающиеся, при встрече обнимаются и целуются; а вчера он видел по телевизору, как целуются парень и девушка. Сначала Кара подумал, что они давно не виделись; но вскоре заметил, что они живут в одном доме и у них есть дети. Хотя муж и жена видятся каждый день, они всё равно часто бросались друг другу на шею, после чего следовали долгие поцелуи. Смотря на телевизор — на целующихся, — Кара покрылся холодным потом: хорошо ещё, что он был один и никто не видел, как его обливает стыдливый пот…
  Кара знал, что у людей есть язык. Он знал и то, что звери, птицы и даже насекомые тоже разговаривают. Кара не слышал их — так же, как не слышал и собственного голоса, который не доходил до его же ушей. Но он понимал всё, о чём они говорили; глядя людям в глаза, умел читать то, что творится у них на сердце. Взглянув на вымя коров, Кара понимал, сыты ли они; по копытам лошадей чувствовал их походку, по крыльям птиц угадывал их полёт.
  Хотя наступил вечер, голубоватый отсвет неба ещё не покидал землю. Почва, казалось, не хотела впускать темноту. Простор перед домом, словно расстеленная скатерть, и горы, похожие на тёмно-розовые облака, мерцали сквозь пелену мороси. Накануне стояла ясная погода. Мужчина, его жена и их дочь приехали из города вчера; их доставила жёлтая машина. За рулём жёлтой машины сидел светловолосый парень. Тот самый толстяк, который прошлым летом встречал дядю в городе, выгрузил во дворе летние вещи, разложил их по местам и уехал. Дяде он пожал руки обеими руками, жену дяди поприветствовал лёгким кивком. Каре же толстяк протянул не обе руки, а только одну. Жена толстяка и их дочь со всеми здоровались за руку.
  Похоже, дядя заранее знал, что приедут гости: он закрыл будку на перекрёстке четырёх дорог и быстро вернулся домой, а вскоре его жена пришла с фермы. До вчерашнего дня дом был на попечении Кары — погода стояла ясная. Морось началась с самого утра. После отъезда машины толстяк, волоча два больших узла, перенёс их под ивы на верхнем конце двора. Кара подошёл помочь — без приглашения. Мужчина развернул узлы, и вместе с Карой они установили под ивами пару жёлтых палаток. Издали казалось, будто это два конских уха, прижавшихся друг к другу… В палатки постелили килим. После того как вещи занесли в дом, девушка взяла портативный телевизор и ушла в палатку. Кара, под видом проверки колышков, пару раз просунул голову внутрь. Его окутал аромат нарцисса.
  Под вечер, когда девушка вынесла телевизор и зашла в дом, Кара забрался в палатку. Там всё ещё пахло нарциссом. Трава, примятая внутри, напиталась самым приятным ароматом на свете. Если бы не ночной холод, Кара остался бы там ночевать.
  С раннего утра дядя ушёл в будку на перекрёстке, его жена — на ферму. Толстяк с женой заперлись в комнате — казалось, оба устали с дороги. Девушка сперва смотрела в бинокль на гору, на лес, на дорогу, тянущуюся сквозь чащу, затем взяла книгу. Дочитав её, подложила под короткую ножку столика на балконе. Теперь книга лежала под матрацем Кары.
  С тех пор как гости прибыли, Кара заметил, что дядя притих, помрачнел. Жена дяди тоже была мрачной. Они показывали гостям фотографию двоюродного брата Кары в погонах и что-то рассказывали. Толстяк будто бы посмеивался. Жена толстяка была так же печальна, как и жена дяди. Они уединились в углу и о чём-то негромко говорили. Девушка смотрела телевизор в жёлтой палатке. То, что в прошлом году двоюродный брат Кары не смог поступить в «большую школу», расстроило всех. Кара уже понимал, что вина в этом, по сути, лежала на толстяке — главе семьи, приехавшей отдыхать в село. Двоюродный брат объяснил Каре: толстяк хотел присвоить деньги дяди, не желал делиться, и дело сорвалось. А теперь — смотри! — не стесняясь и даже не посоветовавшись, толстяк решил провести лето со своей семьёй в доме дяди. Кара знал, что приезд гостей очень тяжело подействовал на жену дяди; но она молчала — из страха перед мужем.
  После прошлогоднего провала — когда сын не смог поступить в ту самую школу — дядя вернулся в родной дом; деньги, которые он привёз, снова обернулись скотом, коврами, курицами-несушками, яйцами. С тех пор Кара невзлюбил город.
  Вчера вечером, когда гости собрались в доме, Кара пошёл под ивы, заглянул в палатки, посмотрел на примятую траву. Розовые ягоды тёрна висели густо, как пунцовые бусины, и уже созрели. Пчёлы погружали хоботки в сочные цветы. Кара разговаривал с ивой, с травой, с тёрном. Он спрашивал у цветов и у пчёл, как у них дела. Потом вошёл в заросли тёрна — и разрыдался… Он горел от тоски: он не мог поговорить с девочкой, и это жгло его. Кара, который не любил плакать, рыдал вслух. Он не хотел разговаривать с ней так же, как с другими — размахивая руками. Не хотел, чтобы она смотрела на него с удивлением и робостью. Кара мечтал говорить с ней так же просто, как с цветами и пчёлами — без жестов…
   …Он больше не размахивал руками. Не кривил рот и нос. Сначала он заговорил с примятой травой, на которой лежала девочка. Трава поднялась, улыбнулась. Она радовалась — ведь девочка лежала на этой поляне. Тёрн будто покраснел от восторга: девочка попробовала одну из его зрелых ягод. Пчёлы весь день собирали нектар, неустанно перелетали с цветка на цветок — ведь девочка пробовала их мёд. Кара поговорил с цветами, с пчёлами, с кустами тёрна. Потом он смело подошёл к одной из жёлтых палаток: девочка лежала там и читала книгу. Она тихо подняла голову и посмотрела на него. Девочка протянула ему книгу. Кара когда-то видел в сельском клубе, как молодой парень на сцене, играя бровями и глазами, читал вслух, а веснушчатая девушка слушала его и тихо плакала. Эта сцена всплыла перед глазами Кары. Он взял книгу и начал читать. Читал грустный рассказ. Кара читал — девочка слушала. А потом девочка, как та веснушчатая слушательница, всхлипнула. Голоса её слышно не было, но Кара знал, что она плачет. Девочка умоляла его не читать грустных вещей. Но Кара продолжал… Так он говорил. Он доказывал, что умеет говорить. Мольбы девочки были напрасны. Печальная песня тянулась… Грусть не утихала. Не выдержав, девочка обняла Кару за шею. И вдруг Кара увидел, что его обнимает не дочь толстяка, а прекрасная женщина, которую он видел по телевизору — та самая, что часто целовалась с мужчиной. Женщина на глазах у мужа обнимала и целовала его — Кару…
  Он резко подскочил на кровати. Соскользнувшее на пол одеяло он снова натянул на себя. На веранду пролился свет — в соседней комнате включили лампу. Кара понял: когда он вскочил от испуга, кровать громко скрипнула, и гости проснулись. Но жар от поцелуя во сне ещё не сошёл с его щёк. До рассвета он так и не смог задремать. Когда мимо окна поплыли тусклые тени, Кара, зевнув, поднялся с постели…
  Деревянная будка на перекрёстке четырёх дорог дремала. Она, как и дядя Кары, преждевременно постарела. Постарели и камни очага напротив будки, и тропинка, ведущая в лес, и родник в нескольких шагах отсюда.
  Дороги сходились у будки, у родника. По ним мчались машины. Иногда проезжие останавливались, чтобы напиться родниковой воды и купить у дяди какие-нибудь мелочи.
  В деревне порой появлялись чужие люди. Кара с любопытством наблюдал за незнакомцами. Обычно это были мужчины с папками под мышкой, в панамах. Солидные сельские мужи встречали таких гостей, почтительно провожали их. Кара тяжело переносил, как эти видные мужчины вдруг становились угодливыми перед чужаками. Когда незнакомцы покидали деревню, их непременно приводили к будке на перекрёстке. Кара украдкой наблюдал за обеими сторонами. Он видел то, чего не замечал никто: за натянутыми улыбками тлела скрытая ненависть, враждебность. Улыбающиеся лица, ненавидящие глаза – долго стояли друг против друга. Руки тянулись к блюдам, пальцы блестели от жира. Люди обнимались, целовались, но в их взглядах сворачивался яростный, звериный гнев волков, готовых вцепиться друг другу в горло.
  До прошлого года Кара не видел ни одного мужчины, который боялся бы женщины. Но той весной в деревню приехала одна женщина. В руках у неё была маленькая сумка. Солидные мужчины деревни, особенно лесничий — частый гость будки, где работал дядя Кары, — суетились вокруг неё. Женщина, сидя в будке, закинув ногу на ногу, грозно размахивала длинным тонким пальцем, показывала лесничему ближайший лес, срубленные деревья, чёрные пни. Она что-то говорила, а лесничий, опустив глаза, притворно улыбался, боясь поднять взгляд. Его раболепная улыбка не могла скрыть звериную ярость, сверкнувшую в глазах; её видел только Кара. Мужчины кланялись, уговаривали женщину, давали какие-то обещания. Наконец она смягчилась. Дядя зарезал весеннего ягнёнка.
  Пока дядя раздувал угли в мангале, Кара чистил зелень, а лесничий услуживал гостье из города. Кара впервые в жизни видел мужчину, угождающего женщине. И впервые видел женщину, которой угождали мужчины.
  Раньше он видел пьяными только мужчин; но теперь видел, как пьянеет женщина. Смотрел, как она звонко стукает полным стаканом о недопитые стаканы мужчин и залпом осушает его, — и Кара содрогался. Он хотел схватить пустые бутылки и понести их на поля, показать там работающим женщинам: пусть знают, что их мужья пьют водку с городской женщиной. Кара хотел изумить их: оказывается, и женщина может пить водку!
  Чем больше женщина пила, тем шире расправлялось её лицо. А чем больше расправлялось её лицо, тем веселее становились мужчины. Чем больше она пила, тем мягче и женственнее делался её облик. Глядя на неё — пьющую, улыбающуюся, хорошеющую, — Кара хотел превратиться в её сумочку и висеть у неё на руке. Хотел стать белым платком из её сумки и вытирать её молочно-белое лицо, алые губы, дрожащую грудь. Тогда и лесничий, и дядя, и другие мужчины мечтали стать её платком или сумкой (это тоже знал только Кара!); их тупые, маслянистые взгляды ласкали не только женщину, но и её сумку, и её платок, и чёрные туфли. И от этих взглядов, от этих незримых поцелуев женщина всё хорошела, пила — и пьянее становилась прекраснее. Кара уже хотел поднять не только пустые бутылки, но и саму будку на плечи, отнести в центр деревни — показать людям…
  Теперь, лёжа возле сенокоса и глядя на книгу, на картинку в книге — на богатыря, который держал на плечах деревню, — Кара вспоминал начало весны: лес, будку, родник, людей, которые пили воду до дна и грызли, поедали деревья леса. Он хотел поднять на плечи этот лес, этот родник и отнести в центр деревни. Он ощущал себя тем богатырём с картинки. И даже корил себя за то, что тогда так и не донёс до деревни будку, мужчин и женщин вперемешку.
   На сенокосе порхали кузнечики, душистые скошенные травы медленно подсыхали. Земля была влажной, муравьи ещё не вышли из гнёзд. У косы железо у рукояти было ржавым, но к концу лезвия становилось острым, серебристым. У основания рукояти застряли тонкие ярко-зелёные стебельки. Кара вынул из кармана точильный камень и провёл им по лезвию, снимая ржавчину. Рукоять была гладка, как речной камень, и скользка, как рыба. Не собранные ещё влажные пласты травы напоминали свежевспаханную зелёную землю. Наточив косу, Кара снял с себя серую рубаху, выжал пот и снова надел её. Тело наполнила прохлада.
  В голове у него стоял гул — словно камень, сорвавшийся с высокой скалы, катился вниз, отдаваясь эхом по ущельям. Но поскольку Кара никогда не слышал, как падают камни, он не мог знать, похож ли этот гул на такое эхо. Звуки, рождающиеся в мозгу, то превращались в журчание родника, то в шелест сухих листьев. Но он никогда не слышал ни журчания воды, ни шелеста листвы. В его голове отзывались эхом все звуки мира; Кара чувствовал цвет и размер каждого звука, но не мог представить, на что они похожи в реальности. Звуки двух миров — внутреннего и внешнего — были ему родными, но один мир никогда не достигал другого. Словно между ними стоял чёрный забор, и кто-то не позволял им встретиться. Иногда Кара хотел ударить, разрушить этот чёрный забор между мозгом и миром, но не знал, где он стоит. Если бы знал — разорвал бы зубами, содрал ногтями этот чёрный частокол, похожий на тьму.
  Руки Кары, сидевшего на краю скошенной полосы, точившего косу, выжимавшего пропотевшую рубаху и снова надевавшего её, вдруг ослабли. Он с горечью понял: он никогда в жизни не услышит ни единого звука, ни одного слова. Кара хотел слушать — не те голоса, что рождались в глубине его головы, а звуки мира: человеческую речь, хотя бы тонкий звон косы, срезающей траву, звук пчелы, опускающейся на цветок, прыжок кузнечика, даже шорох сжатой в руках рубахи.
  Желание слушать возникало прежде всего из его неутолимой потребности говорить с девушкой. Кара сам говорить не мог, но ему хотя бы хотелось слышать её слова, слышать её голос. Он был уверен: голос девушки прекрасен. Но он хотел убедиться в этом собственными ушами. Он знал: девушка может говорить только прекрасным голосом — и лишь о прекрасном.
  Кара разговаривал с терновыми кустами, с пчелой, с цветком. Он говорил со всеми своими собеседниками только о хорошем и чистом. Цветы рассказывали ему сказки, пчёлы — о труде, терновник — о приближающейся зимней стуже.
  Он мечтал говорить с девушкой так же — спокойно, просто, без лишних жестов. Девушка поняла бы его, так же как Кара понимал цветы, пчёл и терновые кусты…
  Девушка разговаривала с книгой, с телевизором, с биноклем, но Кара она не говорила ничего. Ведь что она могла ему сказать? Разве Кара мог ответить? Иногда она смотрела на него долгим, печальным взглядом. И когда Кара ловил этот взгляд, он вспоминал мокрые, грустные цветы — и чувствовал, как его охватывает необъяснимый стыд. Он видел, что девушке его жаль. Но Кара не хотел жалости, не хотел, чтобы на него смотрели с тоской. Под её взглядом он мялся, как трава под ногами, как одинокий куст у порога. В такие мгновения внутри всё словно ломалось, лицо темнело; он хотел умолять девушку, хотел сказать ей, что всё понимает: и её печаль, и её тоску, и то, что ей его жаль… Пусть она грустит — грустная она всё равно прекрасна, как цветок в утренней росе. Но только бы она не жалела его…
  Каждый день, каждый год на свет появлялось множество детей. Младенцы, не подозревая, что когда-нибудь заговорят, сами не понимая этого, начинали лепетать. Кара же прекрасно понимал, что не сможет заговорить никогда. Он хотел родиться заново. Может быть, если бы он родился ещё раз, стал бы немного другим — но всё равно хотел бы появиться на свет таким же: кудрявым, кареглазым, с крепкими кулаками. Он желал только одного: родиться чуть-чуть иным, чтобы, как все, уметь говорить и слышать.
  Он не знал, возможно ли родиться заново, но знал, что может вернуться в их собственный дом — не так, как теперь, у дяди, — а в тот дом, где его мать жила с семью детьми в одной комнате. Он мог бы снова жить под одной крышей со своими сёстрами и братьями — это было не так уж трудно. Трудно было другое — родиться заново и вновь начать говорить. Мог ли он родиться ещё раз? Кара искал способы услышать, способы заговорить; но перед ним были только четыре дороги, сходящиеся в изгибе леса, и тропинки, ведущие к ним. Других путей он не видел.
  Жёлтые палатки снова стояли торчком, как настороженные уши лошади. Девушка смотрела в сторону леса и дороги через бинокль. Мужчина и женщина сидели на балконе и пили чай; казалось, будто они жили здесь испокон веков — с тех пор, как построены этот дом, эта деревня, этот мир. Кара же стоял растерянный, как чужой человек, впервые попавший сюда.
  Сенокос напоминал свежее пахотное поле. Зелёные пласты лежали на земле, как зелёная радуга. Кара не слышал ни звона косы, ни писка кузнечиков, вылетающих из травы. Скошенная трава на мгновение поднималась стойко, а потом, не удержав равновесия, оседала набок. Кончик косы то и дело задевал муравейник или ударялся о камень.
  Кара чувствовал это инстинктивно. Он также ощущал взгляд, который следил за ним, — взгляд девушки. Но обернуться и посмотреть в её сторону он не смел. Он знал: девушка его не зовёт. Если бы позвала — Кара почувствовал бы это сразу. Завершив ряд, он повернулся — и не ошибся: девушка действительно смотрела на него. Теперь она глядела на него иначе — не так, как смотрят на лес или на гору. Её глаза, величиной с вишнёвый лист, были широко раскрыты, а брови от изумления поднялись к самому лбу. Её нежные босые ноги, белые округлые голени походили сейчас на очищённые от коры ивовые прутья. С таких гладких, душистых ветвей обычно капает вода, но ноги девушки были сухими — ведь роса ещё не выпала; роса придёт ночью. Утренние цветы в росе будут напоминать о ней. Даже изморози не было. А раз не было изморози — значит, девушка не была печальна. В её глазах кипела такая радость, что даже небо казалось яснее. Из-за этой радости солнце как будто не хотело заходить. И от сияния её счастливых глаз кэр;нти в руках Кары играла над сенокосом, как дикий жеребёнок.
  Девушка подошла к нему, улыбнулась и показала место, где можно присесть. Кара отбросил кэр;нти и сел туда, куда она указала — на скошенные душистые травы. В такой момент следовало произнести хоть слово — ведь даже упитанный мужчина на веранде, попивая чай и глядя на лес, что-то говорил своей жене: даже когда людям уже нечего сказать, они бросают друг другу свои голоса, как мяч, мнут их, давят, перетирают…
  Девушка всё ещё молчала, всё так же улыбаясь, но Кара знал: скоро она задаст ему хоть какой-нибудь вопрос — о кэр;нти или хотя бы о самом сенокосе. Кара — широкоплечий, крепкорукий, с молчанием, которое разъедало его изнутри, — уставился на тёрновые кусты у края сенокоса; кусты, усыпанные розовыми плодами, манили его к себе. Но Кара не пошёл — девушка не хотела туда идти; она не знала языка этих кустов. Утром девушка ела мёд — возможно, поэтому пчёлы с раннего утра собирали его с особым усердием; но и языка пчёл девушка не знала. Где-то малыши, лепеча, делали первые шаги в речь. Кара понимал язык малышей — ведь дети больше всего похожи на терновые ягоды и цветы. Но чем дальше они уходят от своего младенчества, чем больше учатся говорить — тем труднее понимать их язык… В это время женщина внимательно слушала мужа — отца миловидной, круглолицей девушки, — но понять его всё равно не могла.
  Девушка улыбалась, и Кара, глядя на неё, тоже улыбался. Вероятно, через некоторое время дядя сложит в корзину голову и ноги телёнка и, улыбаясь, начнёт сокрушаться о сыне-солдате: о том, что тот не смог поступить в «большую школу», и что вчера зря поднял ненужный разговор, испортив гостям настроение. Войдя в дом, он поставит корзину на пол, достанет белую бутылку — и, увидев её, у толстяка непременно дрогнут губы. Кара же сперва украдкой взглянет на толстые ноги хозяина, затем — на отпаренные ножки телёнка; а глаза — живые, тёмные, словно чёрная слива на голове огромного телёнка, — с изумлением уставятся на маленькую жену толстяка и его округлолицую дочь. Жена не ела холодец, и это было так же странно, как и то, что толстяк ел только ножки телёнка. Поэтому блестящий «сливовый» глаз на голове зарезанного телёнка будто смотрел прямо на супружескую пару.
  Люди переговаривались — слово в слово…
  Толстяк что-то сказал жене, жена бросила на мужа косой взгляд, муж пожалел о сказанном, словно мечтая стать немым…
  Лысый мужчина с папкой под мышкой перевернул дядину будку вверх дном, пинком опрокинул котёл с отваренными головой и ногами телёнка. В деревне впервые появился лысый с непокрытой головой: местные лысые обычно ходят в папахах. Дядя хотел угостить его холодцом, а тот мечтал о бозартме; но, как назло, мясо для бозартмы уже продали другому покупателю у родника. Телёнок предназначался косарям — так было записано в тетрадке расчётчицы. Но запах мяса для бозартмы едва долетал до их носов. Дядя что-то сказал лысому, лысый «разобрал» его слова и понял совсем не то. И дядя тоже пожелал бы стать немым…
  Наступит вечер. Жена дяди на летнем пастбище должна будет подоить коров, возвращающихся с выпаса. Но корова не даст молока: днём пастух уже выдоил её, а остаток молока корова оставит для своего телёнка. Заведующий фермой упрекнёт дядину жену, что она не умеет как следует доить коров. Жена дяди ответит ему что-нибудь, а заведующий посмотрит так косо, что она пожалеет о сказанном и даже проклянёт судьбу за то, что не родилась немой… Жена дяди хотела стать немой…
  Девушка улыбалась: она хотела говорить с Карой, хотела выучить язык немого человека. Если она найдёт язык с этим юношей, она сможет говорить и с терновником, и с пчёлами. Девушка мечтала стать немой — хотя бы на один день…
  Кара смотрел на девушку, на веранду, на пастбище. Смотрел на говорящих людей. Он не хотел быть немым — он хотел говорить, хотел хотя бы вслух произнести имя девушки… Кара теперь крепко-крепко сжал рукоять косы…
  Тёрновые кусты звали Кару…
  Девушка улыбалась… Девушка хотела говорить с Карой. Хотела поговорить с ним — пусть всего одно мгновение…
  Светловолосый парень остановил жёлтую машину под ивами. Ярко-зелёные ивы стояли над сенокосом. С их ветвей листья сыпались на жёлтые шатры, похожие на конские уши.
  В доме снова ели холодец-хаш. Грязную посуду сложили под стол…
  Дядя был в будке, бросал мясо зарезанного для косарей телёнка в проезжавшие мимо машины; дым от машин, легко берущих подъём, поднимался кольцами…
  Толстяк, лёжа на кровати, думал о голове и ножках телёнка, которые вечером будут варить на огне и утром поставят в очаг. Между ножками есть разница: задние у животных вкуснее передних. Немногие это знают — но толстяк, тонко различавший вкус, наслаждался своим «открытием»…
  Женщина, жена толстяка, сидела на веранде и смотрела на сенокос, на лес, на будку, которая издали казалась надгробным камнем. Будка стояла в начале деревни, и из всех окон домов её было видно. Женщина боялась солнца, а почерневшие, как уголь, косари были раздеты по пояс и махали косами под палящим светом. Лезвия кос блестели на солнце, словно тела самих косарей…
  Девушка ушла. Кара работал в одиночестве — он был далеко от косарей, напротив дома, и косил, не отвлекаясь. Блондин с дочерью толстяка сперва лежали в жёлтой машине, потом перебрались в жёлтую палатку, устроившись на ароматных, свежескошенных слоях травы, что сохли под ивами. Закончив слой, Кара вернулся обратно. Блондин, лениво подняв руку, поманил его к себе. И только теперь Кара заметил — зубы у парня были ярко-жёлтые. Тот вырвал собственные белые зубы и вставил новые — золотые. От солнца блондин щурился. Девушка, переводя взгляд то на Кару, то на блондина, грустно улыбалась.
  Парень тоже улыбался — в его улыбке было что-то детское, почти младенческое. Кара, глядя на его лицо, видел странное сходство между этой улыбкой и терновыми кустами. Хоть кожа парня была желтоватой, пропасть лежала между этим жёлтым и жёлтым палатки и машины. Ослеплённые солнцем глаза блондина смотрели на Кару с восторгом. Он что-то сказал красивой, кругленькой дочери толстяка. Девушка взглянула на Кару, на его косу, на большие ладони, крепко сжимающие рукоять, — и улыбнулась, показав мелкие зубы, похожие на крошечные ракушки. Кара обернулся — жена толстяка ушла в дом. Блондин взял в зубы длинную сигарету; и его курение почему-то напоминало Каре терновые кусты, усыпанные плодами, и пчёл, тянущих нектар из цветов. Ослеплённые солнцем глаза блондина казались ещё более прищуренными сквозь завитки дыма. А глаза девушки снова стали большими и продолговатыми — словно пара листьев черешни. Губы её напоминали землянику.
  На её волосы прыгнул зелёный кузнечик. Блондин щелчком сбил его на землю. Его пальцы коснулись волос девушки — но её лицо даже не дрогнуло. Кара изумлённо распахнул глаза — так широко, будто они заслонили всё его лицо. Блондин поправил упавшие ей на лоб фиолетово-душистые пряди. Терновые кусты снова звали Кару. Он не двинулся. Самое странное — казалось, и блондин тоже услышал этот зов. Он поднялся, протянул девушке руку; её маленькая ладонь утонула в его. Девушка поднялась, улыбнулась; Кара пытался увидеть в её улыбке что-то цветочное, но цветов в ней уже не было.
  Кара снова взял косу. Скошенная трава кружилась и оседала в кучи, как листья, разнесённые осенним ветром. От травы пахло землёй, мёдом, терном. Кара не смог закончить слой — терновые кусты вновь звали его.
  Он подошёл к кустам на цыпочках. Полянка между ними стала для него настоящим телевизором. Ему показалось, будто круглолицая девушка и блондин поставили между колючими ветвями огромный бинокль; сделав ещё шаг вперёд, он увидел, что зелёная поляна превратилась в гигантский экран…
  Сквозь кусты белели, покрытые росой, похожие на свежесрезанные прутики ивы, голые ноги девушки. Между жёлтыми зубами блондина тлел окурок. Потом он бросил его и руками начал гладить её босые ноги. Он улыбался. Он обнял её, что-то прошептал на ухо — и покрыл поцелуями. Таких поцелуев Кара видел только по телевизору. И однажды, когда он спал, красивая женщина из телевизора вошла в его постель и начала страстно его целовать; и почему-то тогда — или чуть раньше — Каре показалось, что целует его именно она — дочь толстяка…
  Кара увидел, как девушка выскользнула из рук блондина и отступила назад. Ему вдруг почудилось, что в руках парня была вовсе не дочь толстяка — а та самая женщина из телевизора, с которой он когда-то целовался во сне.
  Парень улыбался… Девушка же была печальна; скоро вечер, а к рассвету цветы окропит роса…
  Кара вздохнул, будто что-то застряло у него в горле и не даёт дышать. Захлебнувшись этим комом, он опустился на колени; лезвие косы оказалось под его локтем. Сжав зубы, Кара бросился грудью на косу. Острая сталь упёрлась в кость и замерла — словно наткнулась на сухой репей. Будто кто-то выдернул пробку из его горла. Коса распорола локоть. Мгновенный порыв — желание вонзить косу себе в горло, чтобы избавиться от удушья — вытек из сердца, как зеленовато-красная кровь, и брызнул на терновые кусты, на траву.
  Кара швырнул косу в кусты и упал на землю, прижав обожжённое лицо к холодной почве.
  …Девушка стояла над ним, улыбаясь — глядя на его перевязанный локоть, на тусклые глаза, на побледневшее лицо.
  Кара больше не хотел говорить. Он хотел навсегда остаться немым — как трава, как цветы, как кусты.
  Девушка что-то говорила. Может быть, шептала себе под нос или тихо пела свою печальную песню.
  Кара ничего не слышал. Он был нем. Да, он родился немым. И теперь хотел быть таким всю жизнь — немым и глухим.
  Терновые кусты пели свою песню…
  Моросящий дождь тихо стекал по листьям.
               
                Перевела: Гюнтекин