Каменное яйцо

Практика в Ледянске должна была стать для Артёма тихим подвигом. Он, студент-палеонтолог из Петербурга, видел себя первооткрывателем — тем, кто отыщет в сибирской глуши нечто, заставляющее профессоров снять очки и протереть стёкла. Три недели он измерял срезы пород, слушал шутки местных геологов и тосковал по библиотечному запаху книг. Сибирь встречала его равнодушием. До тех пор, пока на берегу Каменки он не увидел Камень.

Валун лежал в мелкой воде, наполовину вросший в гальку — идеально овальный, темнее остальных, с гладкой, будто отполированной поверхностью. И пятно. Ржавое, расплывчатое пятно, похожее на засохший желток. Разум Артёма, натренированный на схемах и иллюстрациях, выдал мгновенный, ослепительный вердикт: окаменелое яйцо теропода. Возможно, целое. Возможно, с эмбрионом.

Здравый смысл робко прошептал что-то про обычный речной валун, про конкреции железа, но было поздно. Мечта, годами жившая под черепной коробкой, вырвалась на свободу и заглушила всё. Он не стал звонить Петровичу, своему куратору. Нет. Он должен был принести его сам. Лично. Чтобы все увидели — он не просто практикант, он — Артём, нашедший яйцо.

Он снял куртку, сплёл из неё и верёвок нечто вроде люльки. Камень оказался чудовищно тяжёлым, сорок килограммов, не меньше. Первые шаги дались на адреналине. Он нёс не камень — нёс свою будущую диссертацию, славу, оправдание всех своих студенческих лет. «Держись, малыш», — бормотал он громадине, осторожно переставляя ноги по скользким камням.

Встретил рыбаков на раздолбанном УАЗике.
— Эй, учёный! Кинуть тебя с твоим кладом?
— Нет! — почти закричал Артём, прижимая ношу. — Нельзя трясти! Это… хрупкий материал.
Рыбаки переглянулись, фыркнули и уехали. Он почувствовал себя мучеником науки, гонимым невеждами.

К концу первого дня восторг сменился болью. Ремни впивались в плечи, ладони стёрты в кровь. Он ночевал под корягой, укрывая камень от мнимого дождя своей энцефалиткой. Ночью пришли сомнения. А если это и правда просто булыжник? Он гнал их прочь, нащупывая в темноте гладкий бок «яйца». Форма! Форма была слишком правильной.

На второй день началось болото. Ноги вязли, каждый шаг давался ценой дикого напряжения. Он падал, поднимался, снова падал, всегда — удерживая свою ношу от удара. Силы кончались. Теперь им двигало не видение славы, а тупое, упрямое нежелание признать, что эти двое суток ада были ошибкой. Это стало вопросом чести.

Когда он, грязный, мокрый, с безумным блеском в глазах, ввалился в домик геологов и с глухим стуком водрузил свою ношу на стол, воцарилась тишина. Петрович, его куратор, с виду суровый, как сибирская скала, обошёл камень. Постучал по нему ногтём — звонко, по-каменному. Потом посмотрел на Артёма. Взглядом, в котором было всё: усталость, понимание и щемящая жалость.

— Парень, — тихо сказал Петрович. — Это железняк. Окатанная крупная речная галька. Таких тут, прости господи, полреки.

Мир Артёма рухнул беззвучно. Он чувствовал, как под ним разверзается пол, и он летит в какую-то чёрную, холодную пустоту. Стыд был таким острым, физическим, что перехватило дыхание.

Но тут заговорила Марина Семёновна, главный геолог, женщина с лицом, испещрённым морщинами, как реками на геологической карте.
— Красивая конкреция, — сказала она, не насмехаясь. — Ржавое пятно… интересной формы. Но не яйцо.

Она поставила чайник. Петрович молча налил Артёму кружку.
— Дурак? — произнёс он наконец. — Ещё какой. Болотная голова. Но… — он прищурился. — Два дня. Сорок кило. Пешком. Ты его, этого «динозаврика», как ребёнка нянчил. Для науки — ноль. Для поля… Ну, не каждый так своё заблуждение протащит.

И тогда Марина Семёновна спросила совсем просто:
— А почему именно он? Почему этот камень? Что ты в нём увидел, Артём?

И застенчиво, спотыкаясь, сжигаемый стыдом, Артём начал рассказывать. Про овальность. Про гладкость от водной полировки. Про структуру песчаника, которая под определённым углом света и правда напоминала слоистую скорлупу. Про оксид железа, давший это «пятно зародыша». Он говорил, а они слушали. И постепенно стыд отступил. Его монолог превратился в разбор — блестящий, детальный, страстный — собственной ошибки. Он анализировал процессы окатывания, движение ледников, состав местных пород. Он впервые думал вслух не по учебнику, а глядя на объект, который сам выбрал.

Камень остался в конторе. Его прозвали «Яйцо Артёма» и поставили у входа — на счастье. И Артём остался. Не как дурак, а как тот парень, что два дня тащил железняк. К нему появилось уважение, грубоватое и настоящее. Он понял, что не ошибка была позором. Позором было бы бросить этот камень на полпути, так и не узнав, кто же он на самом деле.

Через неделю он нашёл настоящий фрагмент окаменевшей кости. Небольшой, но бесспорный. Он положил его в рюкзак, а рядом — отколотый кусочек тёмного песчаника от того самого валуна.

Сибирь больше не казалась ему чужой. Она преподала урок, которого не было в учебниках: иногда, чтобы найти что-то стоящее, нужно сначала с честью пронести через всю свою глупость самый обыкновенный, самый тяжёлый в мире булыжник.