Предчувствие

(продолжение отрывков и фрагментов из моей новой книги "ЧЕРНЫЙ ЯГЕЛЬ)

(эскизы и черновик для глав новой книги-антиутопии с вымышленным сюжетом и такими же героями)
Антиутопия (от греч. «anti» — против) — жанр литературы, который описывает воображаемый мир, где люди ведут жалкую, бесчеловечную, полную страха жизнь.

ЖИВАЯ КНИГА

Россия такая страна, о которой что ни скажешь, все будет правдой. Даже если это неправда. У. Роджерс

***
Будто бы никто не видит, что происходит сейчас и как сгущаются и наливаются тучи, как неопровержимо, неотвратимо приближается война! И никаких таких массовых шествий, никаких митингов и протестных колонн нигде не наблюдается! Все идет своим чередом. И только определенный сорт людей по ту и другую сторону границ ежедневно и еженощно совещаются, что-то решают и обсуждают, и откровенно уже готовятся к войне. Войне страшной, всеохватывающей, все сметающей. А вы говорите, нет никакой такой роли у личности, она - ничто, пустышка. Все решают процессы в обществе. Это оно такое, само из себя рождает будущие потрясения, грохот и безумие. Ты, мол, почитай диалектику. Так, где же оно такое общество? В каких еще сказках? Поглядите в окно. Никого там нет. Кроме кошек бродячих, ветра и ленивых облаков по небу. И только в кабинетах вот все еще что-то сидят, обсуждают, решают… Слуги народные. Жертвы несчастные каких-то незримых процессов в обществе. Не сегодня, так завтра и выйдет из-под полы их или еще как-нибудь приказ: в ружьё! И пойдет, закрутится. И пыль, и грохот, и горя поток, и проклятий ручьи… Ну, а что тут поделать? Такова се ля ви. Личности у нас ничего не решают. Все корни смотри в процессах общественных. Эволюция жеж! Черт ее подери.

Где ты, звездочка, которая раньше всегда смотрела на Землю? Люди искали ее и не находили. И терпеливо, жадно ожидали, когда разойдется пелена из сплошного тумана, когда сила их желания превысит уныние, качнет облака, всколыхнет тяжелые тучи, чтобы расступились они, разошлись и дали бы волю глазам. И так оно на этот раз и случилось.
Тысячи глаз смотрели теперь на эту звездочку. А она светила им тысячи лет. И раньше смотрели другие, и не замечали. А она все висела и висела, и все видела. И всем светила.

***
ПЕРЕХОД ПЛИНТУСА ИЛИ ЗОВ ПОЛЯРНОЙ ЗВЕЗДЫ

…Панкрат уже обратил внимание: с бродягами был всегда один странный тип, и его вдруг не стало, куда-то пропал. Ну, не съели же его попутчики! Он подошел к компашке вплотную. Из любопытства. И сразу понял, что бродяги чем-то встревожены.
Сидели тесно, кучкой, вокруг жестяной банки, в которой тлели угольки — смешные суррогаты костра. Было тихо, только ветер щипал края брезента и моргал надрывно редким северным светом.

— А где у вас этот? — спросил Панкрат, глядя на пустое место у рюкзака, где тот обычно сидел, поджав больную ногу.
Бродяги переглянулись.
Первым ответил Дед Артур — седая щепка с глазами, будто прожженными кислотой из какой-то лужицы в тундре, а во рту у него все еще дымящийся окурок, перекидываемый в сморщенных губах из одного угла в другой.
— А ушёл, — сказал он спокойно, как о том, что кто-то пошёл с ведерком или кружкой к ручью за водой.
— Как это — ушёл? — Панкрат нахмурился. — У него же нога… Да, он и шагать-то долго не протянет. Помер?
— Не-ет, не помер, — Дед даже улыбнулся. — У нас тут это быстро видно. Если человек помер — это одно. А если ушёл — совсем другое дело.

Панкрат ждал продолжения, но старик затянул паузу, попыхивая нескончаемой почему-то сигареткой, будто смаковал дым собственной загадочности.
— Понимаешь, — наконец сказал он, подбрасывая в жестянку пару щепок. — Мы вчера ещё заметили, что Плинтус изменился. Глаза у него стали… ну, не как у людей. Тихие такие. Слушающие. Он всё на небо глядел. И ночью — не спал ни минуты. А вот еще. Про звездочку какую-то говорил.
— Так вот, — вступил другой бродяга, худой, как палка от лыж. — Утром возимся, значит, берёмся тряпки сушить, а он идёт. Прямо на сопку. Вот на ту! Нога его больше не мучила. Поднимается, будто не ощущает веса.
— Мы кричим ему: «Куда?» — продолжал Дед. — А он только рукой махнул. И выше пошёл. И выше. А потом — хоп — и нет его. Как будто растворился. Не в тумане, нет… в дальней стороне.

— Это где? — спросил Панкрат.
Дед Артур ткнул сморщенным пальцем куда-то в серую тундровую зыбь, где сопки клубились, как оледеневшие фантомы опрометчивой мысли.
— Там. За линией. Где людей уже не бывает.
Панкрат проследил за жестом старика. Но чем дольше смотрел, тем сильнее ощущал странное: будто пространство над сопкой чуть колышется, словно прозрачную ткань кто-то теребит там пальцами.
Ему даже почудилось — всего на секунду! — что над гребнем промелькнуло что-то тёмное. Как тень, отброшенная несуществующей зримо птицей.
— И что, — спросил он, — вы сами не хотите туда… уйти?

Дед засмеялся тихим стариковским смешком, полным смирения и какого-то лукавого суеверия.
— Нам рановато пока что будет. Не созрели мы. Видишь сам — не сияем. Тяжёлые мы ещё, топкие. Земные. А Плинтус — он, да, выходит, дозрел. Лёгкий стал, как дым. Вот и ушёл.

Панкрат фыркнул, будто отгоняя пришлый и схожий с наваждением холод.
— А сам-то что? Мошт тоже собрался. Туда. На сопку? - спросил его через некоторое молчание и с какой-то хитрецой старик.
— Я пока что тоже тяжёлый. Телесный. Живой. И дел по горло.
— Ну-ну, — Дед усмехнулся. — Не зарекайся. Я вот гляжу на тебя — румяный стал. Просвет есть. Ещё чуть — и тоже начнёшь сопки разглядывать не глазами, а тем местом, откуда ветер слушают.

Панкрат хотел ответить язвительно, но не смог. Слова застряли.
Потому что его взгляд снова сам по себе упал на ту самую сопку.
И на секунду ему почудилось — нет, почти показалось наверняка, — что воздух там не просто дрогнул, а… разомкнулся. Легонько, будто дверца на чердаке, когда сквозняк в затылок дышит.

И за этим размытым промежутком — что-то было.
Не человек.
Не зверь.
И Плинтус… словно бы стоял там. Повернувшись к Панкрату спиной. Сутулясь, как всегда, но уже не от боли, а от того, что смотрит куда-то дальше. Чего им уже никогда не увидеть.

Мир вернул себе очертания. Невысокие тундровые деревца снова стали деревьями. Сопка — сопкой.
Панкрат моргнул.
— Чёрт… — выдохнул он.
Но бродяги только переглянулись: похоже, они уже знали этот взгляд — человека, который впервые заметил щель.
Дед Артур подвинул ему кружку с дымящимся чаем.
— Ничего. Пройдёт. Или наоборот… начнётся.
И добавил почти шёпотом:
— А если начнётся — уже не остановишь.

***

Темно-синее небо и в этой пелене периодически всплывают огромные желтоватые бледные шары, они перемещаются самостоятельно, света почти никакого не дают, от них не становится светлее, но зато ветер невидимый и холод увеличиваются… А звезд давно уже не видно, и люди как будто бы забыли об их существовании. В этом фантастическом мире нет никаких иных ориентиров, опор или столбов, кроме того, что сформировано рельефом, жалкой растительностью и снежными заносами, холмами и горами. И видимость чаще всего никакая, чтобы выглядывать даль и искать в ней что-нибудь щемящее и обнадеживающее. Это было похоже на затяжное знамение, намек на то, что будущего ни у кого уже не осталось и никогда не будет. Однако люди в это не верили. Они хранили в себе с детской наивностью надежду и убежденность в своем бессмертии.

– Всякое рассуждение о человечестве, его истории, развитии и о его судьбе – пустозвонство, лживый гуманизм, бессмысленное обобщение. Никакого человечества на планете Земля не существует. Но! С другой стороны, есть пестрый конгломерат беспомощных и в основном крайне злобных, изворотливых ненасытных и навязчивых двуногих существ, собранных в многочисленные стаи по языку и территориальной принадлежности.
– Ага! – согласился собеседник Арнольда, так же, как и он тяготеющий к философскому осмыслению – инвентаризации всего того, что было. И того, что стало. – Вот эту улиточную слизь из мозгов и плоти и называют человечеством любители философии, мастера мозгокрутства. И заламывают руки, и возводят очи к небесам, витийствуя насчет человечества, рассказывая нам о том, чего нужно и чего не нужно, что хорошо, а что плохо.
– С таким же успехом можно глядеть на дым от костра и рассказывать доверчивым полусонным слушателям о том, каков этот дым по запаху и по составу, куда его несет и зачем. Человечество – это дым, это песочная умственная композиция, пустая и абстрактная конструкция так называемых мудрецов.
– Человечество – это самая трагическая и самая отвратительная страница в развертывании Мироздания, а также непосредственно в истории Живой Природы и конкретно планеты Земля. И у нас, здесь, на Таймыре!
– Знаешь, а в этих рассуждениях начинать следует все-таки с того, что человечество вообще ничего нигде и никогда не решает, не решало и решать не собирается. Человечество – это не просто стадо двуногих млекопитающих, весьма коварных и подлых животных. Это чрезвычайно разношерстное и легко управляемое стадо и сброд в основном биологических отбросов. Никто не говорит, что нет отдельных и нормальных людей.  Есть, конечно, и очень много. Есть даже целые группы таких людей. Есть управляющие, пастухи, есть ведомые. Но все разделены на разные сорта, уровни, языки, генетические коды, привычки и традиции. И вместе они никак не являют той самой единой, сознательной и целенаправленной силой, которую и можно было бы назвать человечеством.
– Потому и нечего взывать к человечеству. Потому и нечего скорбеть по человечеству. Такового чуда Земля еще не увидела и не дождалась. А что получила – то и получила.
– А еще кто-то говорит про общество или про такую абракадабру, как мировое сообщество или общественное мнение…  Ой-ой-ой! Что скажут люди?! Ой-ой-ой! Мнение общественности. А знаешь, как говорят в Сибири? «Люди? А что это такое? Это хрен на блюде!»

Разговор Арнольда и его собеседника напоминал философскую беседу, где цинизм и горькая правда смешались в крепкий коктейль размышлений о человеческой природе. В их словах звучала усталость от попыток понять человечество как единое целое, словно они оба давно смирились с его раздробленностью и противоречивостью. Но если бы это был какой-то международный симпозиум и трибуны под стать нобелевским лауреатам! В разгар всемирного благоухания и расцвета всех пышущих счастьем людей. А это сидят двое-трое в оборванных и грязных одеждах, ворошат угольки костра скукоженной палкой, и сами с глазами-то впавшими, скулами натруженными той силой, что понуждает их идти против ветра и стужи, против звезд и опрокинутой навзничь земли. И кто бы их услышал?
Идея о "человечестве" как иллюзии
Арнольд, поглаживая подбородок, медленно произнёс:
— Вот это и есть самое забавное. Мы придумываем слова, создаём концепции, чтобы дать смысл хаосу, который вокруг нас. "Человечество" — одно из таких слов. Оно звучит величественно, даже вдохновляюще. Но за ним ничего нет, кроме множества отдельных, часто конфликтующих интересов.
Собеседник, чуть рассеянно глядя в сторону, подхватил:
— Ага. Пустое слово, которое философы и политики используют, чтобы внушать надежду. "Человечество объединилось", "человечество выстояло". А на деле — каждый за себя, каждый стащил кусок получше и успокоился.
Они помолчали, будто пытаясь найти исключение из этого правила, но, кажется, так и не нашли.

Стадо двуногих и его пастухи

— Знаешь, что самое ироничное? — продолжил Арнольд. — Даже если мы признаем, что "человечества" нет, что это просто стадо двуногих, всё равно найдутся те, кто пытается это стадо пасти.
— Пасти, разделять и приказывать, — добавил собеседник. — Причём делают это не ради "высших целей", а ради своих интересов. Скажут стаду: "Это ваше мнение, это ваше общество", а потом направляют его туда, куда выгодно.
Арнольд усмехнулся.
— Да, "общественное мнение". Сколько глупостей и подлости оправдано этим выражением. По сути, это просто марионетка, которую дергают за ниточки, чтобы добиться нужного результата.

Иллюзия единства

Собеседник откинулся на спинку походного стула, будто обдумывая сказанное. И чуть не свалился. В костер.
— Ну а что, мы тут, на Таймыре, лучше? Разве наши разговоры о "местной общности", о "сопротивлении хаосу" не такие же абстракции?
Арнольд поднял взгляд.
— Возможно, но есть одно "но". Здесь, на краю мира, мы хотя бы понимаем, что ничего великого за нашими словами не стоит. Это просто слова. Нам не нужно объединять миллиарды, чтобы выжить. Нам нужно объединить десяток, два, и то ненадолго.
Собеседник кивнул, соглашаясь.
— То есть мы возвращаемся к тому, с чего начали. Человечества нет. Есть только небольшие группы, временные союзы, созданные из необходимости, а не из какой-то там высшей идеи.

Вывод, который никого не утешил

Разговор замер в лёгкой тишине, нарушаемой лишь завыванием северного ветра за трепещущим полотном палатки.
— Знаешь, — наконец сказал Арнольд, усмехнувшись. — Может, человечество и не появилось. Но, пожалуй, даже в этом хаосе есть что-то забавное. Люди ведь всё равно пытаются что-то построить. Даже здесь. Даже сейчас.
Собеседник улыбнулся, но в его улыбке была горечь.
— Ну, пускай строят. Только давай честно: что бы они ни строили, всё равно развалится. Рано или поздно.
Они засмеялись, но смех этот был не радостным, а скорее таким, каким смеются над шуткой, которая слишком близка к правде.

***
Откровенно говоря, никакие апокалиптические прогнозы никогда не сбываются. А если апокалипсис и происходит, то совершенно иначе и не тогда, когда его предсказывали.

***
эпизоды Из главы "ТУРБУЛЕНТНОСТЬ ЯСНОГО ДНЯ"
Часть 1. НЕБО И ЗЕМЛЯ

Нос всегда вставлен между глаз. У нормального человека это так, чтобы ему было легко наблюдать за его кончиком. А у Игоши нос начинался сразу с бровей, ну, точно, орлиный, или как у вороны, а маленькие глаза стояли широко и пониже, потому он в разговоре всегда наклонял голову и поворачивал одну часть лица в сторону собеседника, и также поступал, если хотел рассмотреть что-нибудь поближе, и не думал о том, что его хитрый профиль мог кого-нибудь раздражать или настораживать. Заносчивость сидела в нем с малолетства, за что нередко получал щелчки и оплеухи от взрослых, но она же, эта колючая скверна в характере, еще имела себе в напарниках ехидство, что в не каждой компании поддерживалось. При небольшом росте и коренастой фигуре, с угловатыми и плотными плечами он чем-то походил на дерзкого кабанчика и в обычных стычках с уголовной братией мог брать верх и считаться не самым удобным противником. Потому что бил он исподтишка, всегда внезапно, сверху и дугой из-за плеча. И так часто у него получалось, сразу сбивал с ног, а потом не давая опомниться, молотил со всех сил и куда попало. И это работало. И заставляло многих держаться от него подальше. Да толку-то что: он сам, бывало, подкатывал, когда хотел, шел на сближение, скривив рот в усмешке и наклонив, как ястреб, хищный клюв.
С Тюриковым он так себя и повел.
 
***

Тюриков с детства готовил себя в летчики. Вестибулярный аппарат тренировал, литературу про самолеты и авиацию штудировал, в небо глядел жадно и торжественно, и в секции спортивные ходил, борьбой занимался, боксом увлекался и даже выступал на соревнованиях – это для того, чтобы на земле твердо стоять ногами, и чтобы характер себе воспитать годный для неба и летчика-истребителя. 
Конечно, и через многие годы эти тренировки Тюрикову многажды раз выручали, бывало, и по службе, бывало, и в быту или в отпусках.

Пригодились они и сейчас. Он легко уклонился от зловещего удара Игоши и шагом вперед с разворотом всего корпуса встретил кулаком в подбородок провалившегося в момент атаки соперника. Уголовник на миг замер в полусогнутом виде и тут же завалился в вытоптанный снег.  Под ноги Тюрикова. Другие со злыми лицами и сжав кулаки попытались идти на сближение слева и справа, и один – тот самый Шепелявый, и тот же Чалый даже попытались зайти сзади.

…Да, это задорная память из юности. Как Тюриков боролся за свою мечту. Однако в истребители его не пустили – медики нашли не годным по причине не очень крепких зубов, так как к семнадцати годам он уже имел одну пломбу среди коренных. В общем, повезло ему, в военно-транспортную авиацию пустили. Уже в конце первого курса вкусил самостоятельный полет на «якушке», учебном самолете. На четвертом уже в живую попробовал "рога" транспортника… 

И здесь экипаж не оставил командира один на один с зековской компашкой.

* * *

Кто и что это за «сотрудники» оказались в одной компании вместе с пассажирами злополучного рейса Тюриков узнал быстро. После жесткой посадки один из них докопался до командира с ехидным любопытством спросил, а настоящий у него пистолет или игрушечный?

– А что, командир, пушка у тебя настоящая что ли? Или игрушечная? – Спросил Чалый Тюрикова, поглядывая на заметную из-под куртки пилота кожаную кобуру и явно играя дурака.
– А то ты кроме игрушечных пистолетиков никогда боевого оружия не видел? –  Ответил Максим и усмехнулся. – Пошутить хотел? Или пострелять охота?

Тюриков, как и его товарищей по экипажу, трудно было бы заподозрить в трусости или малодушии. Таковых в среде военных летчиков просто не бывает. А если бывает, то в порядке недоразумения. Сама по себе их профессия еще с курсантских погон требует мужества, а то и бесшабашности, хотя, разумеется, на первом месте – выдержка, затем - умение очень быстро принимать решения.

Чалый еще в аэропорту Косыгин, когда стоял с дружками и ожидал приглашения на посадку, заметил, что этот летчик вовсе не из пугливых, так что с простым накатом на него не наедешь.
– Да, я пошутил, конечно. А насчет пострелять – это нормально. Почему бы и нет? Дичь в этих краях наверняка водится. – Чалый  выкрутился и выдал свой неуклюжий наезд за заботу о пропитании, ведь совсем неизвестно,  сколько  часов или дней придется ждать аварийных поисковиков-спасателей.

– Водиться-то водится, дичи здесь должно быть полно. И рыбка в реке. Только на ближайшие дня четыре у пассажиров и у экипажа есть, чем закусить-перекусить,  – ответил Тюриков и напомнил Чалому:  – Ты же не захотел своим сидором делиться с остальными. С чего же я буду делиться с тобой боеприпасом? И братва твоя ну, очень такая… специфическая. Вся из себя самостоятельная.
– А чо там делиться?! Командир, у нас на харю по паре банок тушенки, чай да галеты. Всего-то. Шиш да ни шиша.
– Вот тем более. В общем котле полегче с провизией. Или вы из общего котла тоже ничего есть не будете?  – Максим приглушил немного сталь в голосе. Но иронию оставил. –  А только из мешков своих неприкосновенных, сидоров пропитаетесь? В нашем положении лучше держаться всем заодно, ну как там у вас говорят, «одной хатой». 

Чалый промолчал. А после некоторой паузы все-таки поинтересовался:
– А думаешь, за тобой прилетят ваши? Или как?
– Нет. Не думаю. А знаю, что прилетят. И не за мной вовсе. А за пассажирами и экипажем. Так у нас принято и так нормально.
***

А еще один тип пристал к деду насчет ружья – дай пострелять уток.  Да только залетная компашка явно на северах стажа никакого не имела, потому что не соображала, что прожившие здесь по многу лет люди вовсе не лохи с питерских подворотен, с оружием обращаться научены, крепость характера нажита и отпор дать нахалу – не вопрос.
– Батя, привет! А что это у тебя за ружьишко такое? – Уголовник пронырливо потянулся сразу к оружейному чехлу, прислоненному у ног пенсионера.
– Ружье, как ружье. Руку убери! – мужчина, не вставая с кресла, достаточно твердо и крепко перехватил запястье наглеца и откинул нахальную руку. – Иди, дурень, на свое место! И не лапай то, что не твое!

Игошин, то ли один из подручных Чалого, или даже его покруче, разозлился:
– Дед, ты что? Совсем берега попутал?! – Уголовник потер свое запястье и начал шипеть на несговорчивого пенсионера. – Я кому сказал? Покажи ружье.  Жалко, что ли?
Эту сцену издалека наблюдал второй пилот Артюхин. Он зашел в салон с отдыхающими пассажирами проверить, как работает самодельный примус. Игоша не обращал никакого внимания на других пассажиров, а пилота просто не заметил.
– Я сказал тебе, только посмотреть! – чуть ли не в приказном порядке прошипел наседающий браток. Он снова потянулся к чехлу с намерением поднять и взять в руки оружие. Пенсионер попытался отбиться, оттолкнуть навязчивого попутчика. А тому обманным движением все-таки удалось подхватить чехол за ремешок и таким образом оружие оказалось уже в его руке. Довольный Игоша  расплылся в улыбке:
– Ну, что ты дед, ерепенишься? Сказал же тебе, я только посмотреть.
Дружки Игошина сидели в самом конце салона и делали вид, что им это совсем не интересно. А проныра и, вправду, уже собрался потянуть язычок у молнии, чтобы раскрыть чехол.
В это время и подошел Артюхин. Молча одной рукой он выхватил у Игошина зачехленное ружье, а другой коротким ударом залепил наглецу по челюсти. Игоша просто скользнув по спинкам ближних кресел, аккуратно прилег в проходе салона.

Пилот вернул имущество пенсионеру.
– Пожалуйста, держите это подальше от прохода, – спокойно и мирно заметил он владельцу ружья.

Между тем, в задних рядах зашевелились, и кто-то из братии подал скрипучим голосом «А чиво ето ты» и попытался встать и даже вылезти из кресла. Артюхин не дожидаясь продолжения событий, одернул компашку:
– Граждане пассажиры! Просьба оставаться на местах. Если не хотите ночевать на улице! – громко и убедительно крикнул он затейникам.

Игоша после некоторой отлежки зашевелился, попытался подняться на ноги, хотя по его стеклянному, бессмысленному взгляду было понятно, продолжать куражиться или что-нибудь требовать от других пассажиров он не в состоянии.
Артюхин поднял его за шиворот.
– Запомни, урод, очень хорошо запомни. Еще раз увижу от тебя что-то такое или похожее – положу! Причем, надолго. Ты понял? – Он встряхнул пару раз и подтолкнул Игошина в направлении задних кресел, к сотоварищам.

– И вас, братцы-кролики, воры и алкоголики! Я вас также очень серьезно и последний раз предупреждаю. Не смейте трогать никого из пассажиров! Даже не пытайтесь!
В это время в салон зашел и бортинженер. Остановился, огляделся.
– Андрей, что-то случилось? Нужна помощь?
– Нормально, Серега. Полет нормальный. Эти… Приблудные наши, пассажиры пытаются тут опять свои порядки наводить.
– Да? Это зря они так. Угомоним, если что.

***
***

ЭКСПОЗИЦИЯ
(краткий конспект некоторых глав и пояснений)

Идет... где-то 21** год.

– Что стенать по поводу гибели этой злой и тупой цивилизации?! А что, разве гибель популяции таймырского дикого северного оленя как раз по вине этой самой подлой и ненасытной цивилизации – это для Матери-Земли, для планеты пустяк и мелочь?! Может быть, на этот раз именно за дикого северного оленя заступилась Природа? Смотри мифологию и легенды народов Крайнего Севера, где говорится о том, что Земля – это спина важенки, оленихи, на которой и живут все двуногие и прочая живность.

– Для коренных народов Природа всегда была Храмом, а не мастерской, в которой человек работник, и духовная жизнь коренных северян связана с нею самым естественным образом и характеризуется гармоничностью,  природосообразностью.
– Отношение к Природе как к живому организму, имеющему душу, сохранилось и сегодня и является одним из главных духовных элементов традиционной культуры этих народов.
– Земля представляет собой центр, основание, стержень Вселенной Она единственный носитель цельности полноты и совершенства, она пособница жизни, она творит эту жизнь из себя самой. Мать кормит своего ребенка молоком, так и земля кормит людей своим плодородием и изобилием.

Священные места имеют уши и могут сердиться

Современная Россия – это огромный котел, в котором варится густая смрадная каша из лебеды и кирзы, куда в беспорядке и чохом навалено все, что растворимо и то, что крошится. В этом котле с особым отборным цинизмом на медленном огне варится все население страны, все малые и большие народы, все их чаяния и надежды. Сам процесс варки идет под жестким контролем посторонних и залетных поваров, которых в приличном обществе и близко не подпустили бы к кухне. Сами повара при этом уверены, что за стряпню расхлебывать ничего никогда не будут, а в самом критическом случае они легко сбегут в какую-нибудь страну, где у них заранее приготовлено гражданство, счета в банках и где уже сегодня ютятся их любовницы, отпрыски, тещи и жены.
В этом котле вываривается народное терпение, человеческое достоинство и таки желание. Сказать что-нибудь такое. Едкое.

В обстановке назревающей катастрофы выбор всегда один и тот же - ужас без конца или ужасный конец. Хороших решений в катастрофе не бывает.

Поэтому сегодня сложились системные предпосылки для приличной катастрофы, из которой некоторые страны выйдут либо более сильными, либо утратят свой сегодняшний статус. Но вот как именно будет развиваться процесс вхождения в катастрофический сюжет, как именно он будет развиваться и чем завершится - этого не скажет вообще никто. На эту тему можно рассуждать или спекулировать, но точно не скажет никто.

Тем временем, в горемычной стране режим это чистая мезозойщина, абсолютно пещерная форма правления и организации общества, где воровство, насилие, лживость, бесстыдство и цинизм соревнуются друг с другом. Выращиваемая с горем пополам  целое тысячелетие государственность, какая ни есть экономическая состоятельность похерена всего-то за тридцать лет. Страна отброшена в феодальный отстойник, порушены все ранее достигнутые дипломатические и культурные связи с соседями, в доисторические развалины превращены целые регионы вместе со всей имеющейся инфраструктурой. Нищета миллионов людей увенчана сбродом отборнейших воров и временщиков, получивших доступ ко всем природным ресурсам и недрам страны. 

Наступает Время Угара

ПРОЛОГ

Если томит тебя неведомая сила и грусть, и печаль докучают тебе, и кажется, что слишком мрачно вокруг и темнота поедает тебя, то прими этот дар бесценный, животворящий и исцеляющий.
Возьми себе в путеводители Слово и начни свой путь. Куда не свернешь, куда не ступишь, Слово откроет тебе новый доселе невиданный мир. И чем дальше ты будешь идти, тем больше откроется тебе удивительного, незнакомого, и чего не было никогда, то вдруг станет и явится перед тобой. И люди, и цветы, и деревья, и птицы вокруг, и небо – все они новые, как будто бы только что рожденные и сразу же получившие полноту бытия и бессмертие.
И представь себе, как они удивятся, и каково будет их изумление, и какова будет их радость, ибо и они тебя раньше и прежде не видели и даже не знали о твоем существовании. А теперь вы вместе и в одном. И это удивительно яркий, наполненный светом и любовью мир.
Следи за Словом, доверяй ему. Без него ты не сдвинешься с места. Без него – мир пустыня, без него гаснут звезды. Слово приходит к тебе даже во сне, чтобы любовь твоя не остыла, и горят, словно звезды, глаза.
Вселенная приветствует тебя. Теплом и вдохновением.

Еще один ПРОЛОГ

Камень Времени, Камень молчания

Красное время капало кровью, синее – медью, зеленое – медом. Время бежит, крутится, сочится, способно на выверты, но никогда не возвращается. Оно скрипит, ворочается, охает, покрывается ржавчиной, обрастает мхом, зарубками и печатями. Однажды оно у всех на глазах почернеет, закипит и пойдет трещинами, начнет крошиться и бесчисленными обломками падет, как скала в бездонное море остывающей вечности, подняв до небес невиданную волну, мириады ослепительных сияющих брызг и обозначив все окружающее пространство неслыханным грохотом, скрежетом и непрестанным криком. В этом положении оно и застынет.  Превратится в камень молчания. И далее уже ничего не будет, потому что нельзя, да и некому сказать будет, где потом, а где вчера, и куда оно все вместе делось.

Красное время капало кровью, густой, липкой, окрашивая календарь той булыжной и индустриальной поры в багровые тона. И после того остались тысячи засекреченных до сих пор архивов и тоже с красными штампами, как и с подписями тоже красными, карандашом...

Синее – гремело медью, холодным, тусклым блеском кладбищенского духового оркестра, отражаясь в застывших глазах усталых солдат и отраженных в лужах, разбитых в пыль и щебень пустых городов. Полковнику никто не пишет. Он сидит теперь в СИЗО за якобы кражу солдатского обмундирования, а на самом деле за то, что возмущался против бессмысленных мясных штурмов.
Зеленое – сочилось медом, сладким, тягучим, обволакивающим дни и вечера безмятежности в столичных ресторанах, которые теперь казались далеким, почти забытым сном.

Время бежало, крутилось, сочилось сквозь пальцы, способное на самые немыслимые выверты, но никогда, ни единым мгновением, не возвращалось.

Оно скрипело, как старая дверь в заброшенном доме, ворочалось, как больной во сне, охало, как измученный путник. Покрывалось ржавчиной забвения, обрастало мхом равнодушия, покрывалось зарубками потерь и печатями невысказанных слов. И вот, однажды, у всех на глазах, оно почернело. Не просто потемнело, а стало черным, как бездна, как уголь, как конец всего.

Закипело оно, ох это время-времечко, бурля невидимыми страстями, и пошло трещинами, как высохшая земля под палящим солнцем. Начало крошиться, рассыпаться на бесчисленные, острые обломки, которые, подобно скале, обрушившейся в бездонное море вечности, подняли до небес невиданную волну. Мириады брызг, каждая из которых была отдельной судьбой, отдельной болью, отдельной надеждой, разлетелись во все стороны. И все это сопровождалось неслыханным грохотом, скрежетом и непрестанным криком, который, казалось, исходил из самых недр земли, из самой сути бытия. В этом положении, застывшее, окаменевшее, оно превратилось в камень молчания.
И далее уже ничего не будет. Потому что нельзя, да и некому будет сказать, где потом, а где вчера, и куда оно все вместе делось.
А пока, в этом преддверии вечного молчания, люди плакали солью, слезы их были горьки и жгучи, как сама жизнь. Подтирались бумажками, обрывками газет, где печатались новости, которые уже не имели значения. Власть распухала, как тесто на дрожжах, сидя на нефти, как на золотом ложе, и спекулировала газом, словно играя в карты с судьбой.

Регионы соревновались в обустройстве могил и венков. Чем больше павших, тем пышнее убранство кладбищ из ленточек и флагов. А в школах уже мало было стен для галереи павших навсегда героев. Их лица, молодые и старые, смотрели с фотографий, напоминая о цене, которую они заплатили судьбе за это время, и глаза их все еще выпрашивали ту сумму, которую им обещали выдать за контракт в финчасти полка.
А местные жители в губернских городах и городишках с обвалившейся и устаревшей инфраструктурой, зато с шаурмой на каждом углу, прижавшись к земле, в кустах за детскими площадками вместо "Отче наш" под водочку шептали: «Мать твою», проклиная все и вся. На свете. На улицах и площадях бородатые приезжие тем временем с горящими марихуаной глазами и воздетыми к крышам ближайших домов кулаками, кричали «Акбар», возвещая о своей вере и ярости.

Звезды на башнях, эти холодные, далекие свидетели, хитро мерцали, щурились, словно наблюдая за грандиозным спектаклем, и криво ухмылялись. И шло это все, шахало надменно по плану. По какому плану, никто не знал. Но оно шло. По городам и деревням, по лесам и полям. И время, красное, синее, зеленое помаленьку чернело, закипало и застывало, трескалось, падало, и превращалось в камень молчания.

Это невозможно - поймать цвет времени тем, кто в нем живет по признаку "здесь и сейчас". Его красят потом, когда все прошло, раздробилось, рассыпалось, перекрутилось и вывернулось. Так и устроена металлургия социального бытия человечества, пожирающая с помощью печей руду из недр, выплавляющая кому-то доход, а кому-то и горе беспрестанное...

НГАНАСАНСКИЕ СКАЗКИ

Авам, Авам! Небо дугой и река дугой, и радуга высоты необыкновенной – то август золотистый на исходе короткого заполярного лета пришел в авамскую тундру и прищурился: переливаясь лучами радости, он протянул к миру ладошку и одарил округу разноцветными бликами, словно россыпью янтаря и сердолика. И вся земля от края до края приняла ветерок веселости и окрасилась всевозможными оттенками охры, серебра и киновари. А где-то в речных поворотах еще зеленели сочные островки летней жизни, а где-то на дальних сопках уже проступали бурые, хмурые пятна, как молчаливые посланцы будущей зимы.

В невзрачном таймырском поселке, где сеточка нескольких улиц из разноцветных домов расчерчена осевшей за многие годы угольной пылью, ночь прошла темно-синей. Утро явилось туманом, потому что первая изморозь легла на ближайшие холмы и травы. Но низкое солнце, еще расплывчатое, белесое, умылось случайным моросящим дождем и принесло яркий свет, подчеркнув границы арки небесной, и звонкая радуга принесла сюда весть пробуждения.

Залетные чайки подняли крик и скандал на окраине, очевидно, найдя что-то годное в пищу. А тут и трактор закудахкал, захрипел, оглушил окрестность трахтараханьем – значит, уголь на предстоящую зиму сейчас развозить будут или воду к домам повезут.

Под заросшим травами бугорком пушистая мышка пеструшка проснулась и пока что тихо сидела в норке, поглядывая на маленький синий кружок, каким и видела она авамское небо в свой домашний телескоп. И мышка заметила бусинки росы на травинках, склонившихся над ее норкой, и тогда решилась выскочить наружу, чтобы получше разглядеть, как занимается утро над тундрой и розовые краски бегают по небу и прячутся в реке.

Авам, Авам! О, Господи, не нам, не нам, но имени Твоему.
Люди уже по улицам ходят, дверями хлопают, моторы гудят, а Таняку, старый рыбак и охотник, не хочет вставать с кровати. Оу! Просыпаться не спешит.

– Эй! – толкает в бок его старуха жена Нади-Дуся, – Вставай! Что лежишь, как бревно в авамском песке прибрежном, снов не насмотришься?
Не слышит Таняку жены своей. В самом деле, сон странный смотрит. Видит, три чума стоят. У самой реки, величиной с Таймыру, стоят они. По ней льдины плывут большие и мелкие. Видит, молодой шаман незнакомый привязывает своих оленей к санке. Достает из шкур какой-то мешок. Из него мамонтовую колотушку для бубна. Ручка колотушки вверху на семь частей разделена. Семь лиц на ней.
Махая колотушкой над водой и постучав по бубну, три раза крикнул шаман:
- Хук! Хук! Хук!

Так, когда крикнул, вода сразу замерзла. Теперь, это видя, следит Таняку за ним, что же дальше будет? Повел шаман оленей по льду. Сам перешел реку. Но под идущими за ним следом другими санками лед вдруг подломился. Железный конец вожжи передового, которым он был привязан к санке шамана, порвался, и все прямо на глазах ушли под лед. Всех товарищей его унесло течение. Что такое?! Оу! Смотрит Таняку, ничего не понимает.
- Ну, парень! Место, в которое ты попал, очень с виду худое. Эти три чума — это же чумы хозяев промыслов. Они держат все промыслы на земле. – Так говорит Таняку молодому шаману. И смотрит снова свой сон.

Из чума одного, что у реки, вышли на улицу два старика. Около чума много, человек пятнадцать, людей ходят. Теперь двум старикам слышно, что говорят эти люди. Некоторые так говорят, что есть среди них, умерших людей, еще один шаман, очень большой шаман. Завтра этот шаман шаманить будет. Как перестанет шаманить этот шаман, говорят, сюда весть придет и громы придут, каких еще не было.
И видит Таняку, перед ним откуда ни возьмись стоит великан из Ледяной Страны, что лежит за горами Бырранга.
- Что делать теперь стану? – Так спрашивает удивленный Таняку великана. – Ты зачем пришел? А великан тот молчит, ждет чего-то.
В самой середине чумов мертвецов большой чум есть. Красный. Из этого чума теперь тоже слышны удары бубна. Однако, начал шаманить тот, большой шаман.
Теперь оглянулся Таняку в сторону чумов мертвых. Глядит и видит, что позади них вся земля ломается. Ломается сверху сама земля и в огромные трещины ледяные и черные, и огнем дышащие вся уходит. Также горы ломаются, когда сползает с них земля и остается один голый лед. И клубы дыма кругом и пара горячего расходятся.

Великан закричал:
- Втыкай, мой брат, хорей в землю! Сильно втыкай! Если в землю так воткнешь хорей, может быть, хоть сломается земля, но останется тундра на месте. А если не воткнем хорей в землю, то впереди нас все сломается и унесет в бездну черную, ледяную, людей унесет и чумы, и санки.

Тут Таняку воткнул хорей в землю. Так воткнул да держит хорей. Но даром держит. Земля совсем ломается, тундра вся ходуном ходит. Воткнутый хорей совсем упал.
- Оу! Что ты молчишь? Эй! - закричал Таняку.

А Великан тот так важно стоит лицом назад, как будто не слышит. На баруси похож он. Но не баруси. Санки у него огромные, как платформа железнодорожная, а хорей с печную трубу толщиной, олень у него однорогий, пестрой масти. Он у Таняку ни с того, ни сего тут и спрашивает:
– Нравится тебе наши дюрумэ, ситаби? Эти вести - не вымысел ведь, а правда самая что ни есть верная.
– Не знаю. – Так отвечает ему Таняку.
– Если станешь моим голосом, продлится твое дыхание. Хочешь? – пристал тогда тот Великан.
– Не знаю. – Ответил Таняку опять. – Чего ты хочешь от меня?

Таняку растерянный почувствовал, какой же он совсем маленький перед этим посланником Сырада-нямы,  значит, от матери Подземного льда он. А у нее ведь девять сыновей… А вот если сейчас и они еще выйдут?
— Если желаешь стать моим голосом, твоё дыхание продлится вечно. Хочешь? — настаивает великан. Старый промысловик смекает, это ему предложение стать вестником, передавать мудрость древних.
— Не знаю, — снова отвечает Таняку. – Как же мне тебе верить, у тебя всего-то половина лица, а где другая? И нога у тебя одна, и рука!
– Какой же ты, однако, привередливый человек. Другая часть меня тебе не видна потому, что ты не можешь видеть тот мир, который вижу я. У меня одна половина здесь, а другая – там. Куда и ты придешь после своих дней на Средней земле. Тебе это мое положение видится уродливым, потому что у тебя глаза слепые. А всего меня тебе видеть нельзя. Потому что помрешь сразу. Или умом тронешься.
– А что и баруси такие же, как и ты? Наш народ их считает иногда вредными, нечистыми. И вид у них, да ты посмотри на себя, страшный, дети боятся. И старики боятся.

И на этом сон этот загадочный обрывается. Нади-Дуся не дала досмотреть, что же еще хотел передать этот ледяной Великан через Таняку.
— Вставай! Вставай! — жена, старая нганасанка, толкает его, перебирая ворох цветных одеял. – Хватит спать. Вставай, Иди! Стрекоза летит.
 – Откуда знаешь? Кто летит? – спросонья и неохотно бурчит ей в ответ Таняку.
– Слышу, летит. Новости будут.
– Что ты там слышишь? Какие еще новости? Совсем старая стала… Как гагара пустое болтаешь.

Нади-Дуся не ошибалась. На площадке за домами-развалюхами садился в клубах угольной пыли вертолет. Прибыли люди из Москвы, газетчики. С ними какие-то геологи-экологи и два местных рыбака. И трое детишек.
– Сам ты болтаешь. Иди продай им ногу оленя. Шарку купишь!

Таняку неохотно-таки поднялся с постели, потирая глаза и все еще находясь в полудреме. Он еще видел и помнил явившийся ему сон и то, как дрожала и проваливалась земля, и тундра уходила из-под ног.  Он знал, что Нади-Дуся всегда права, но у него не было настроения рано вставать. Тем не менее, он понимал, что эта «стрекоза» может принести какие-то важные новости для их маленького остатка – людей из крохотной таймырской общины нганасан.

***
– Ладно, ладно, – проворчал он, натягивая на себя теплые штаны и куртку. – Иду, но если они только чепуху про туризм в нашей тундре будут рассказывать, то я ничего им не продам.
Нади-Дуся уже успела одеться и вышла на улицу. Солнечные лучи пробивались сквозь набежавшие откуда-то облака, создавая теплое свечение над старыми и новыми домами. И угольная пыль, поднимаемая сильным ветром с вертолетной площадки, летела на них. Таняку шагал за женой следом, недовольный, думая о том, что снова придется тратить ему время на разговоры с чужими людьми.

ТУРБУЛЕНТНОСТЬ ЯСНОГО ДНЯ

Глава I: Небо и Земля

«Таинственное синее свечение в ночном небе, зафиксированное в разных частях земного шара, пока не получило научного объяснения, поэтому в Сети распространяются конспирологические теории на этот счет. Некоторые люди уверены, что синий свет в небе сигнализирует о приближающейся катастрофе глобального масштаба».
Пробежав глазами эти строки, Анисия поморщилась: «Теперь каждый день что-нибудь сообщают про аномальное. А раньше что? Разве ничего не происходило? Всякое бывало и раньше. Но сейчас все заточены на ожидании каких-то событий».

Анисия Рябинина каждый день с утра пораньше просматривала на мониторе, что уже успели передать в Метеоцентр ее восточные коллеги – синоптики Чукотки и Камчатки, начинающие свой обычный рабочий день на пять часов пораньше, когда у Анисии еще глухая ночь. Она сравнивала прогнозы погоды с тем, что видела у себя за окном, и между делом проглядывала начинку из ленты новостей.

«Радиостанция Судного дня» УВБ-76 вывела в эфир 24 загадочных сообщения за сутки. Первыми в эфире прозвучали странные слова «хунхуз», «азбука» и «нанайка». В течение дня были выданы не менее загадочные фразы, такие как «панкосвод», «лагограч» и «таймокод»...
«На полуострове Ямал обнаружена очередная «дыра в земле» больших размеров. Это уже сто семнадцатая по счёту воронка, возникшая в российской тундре вследствие глобального потепления».
«К Земле несется сгусток раскаленной плазмы. Геомагнитная буря может быть большой силы. Завтра к полуночи Земля погрузится во тьму, но не от солнечного затмения или астрономической ночи. Нет, что-то куда более страшное и необратимое нависло над нами. Оно способно сжечь на планете все живое и раскачать ее магнитосферу».

К последнему, самому тревожному сообщению — о плазменном сгустке, несущемуся к Земле — Анисия отнеслась с особым вниманием. Мысли о том, что нечто такое может повлиять на жизнь на планете, навевали естественный страх, но она понимала, что именно такие сообщения провоцируют у людей массовую истерию. Она, ставшая невольным наблюдателем предвестий, сумела уловить, как новостная лента закручивает реальные катастрофы и фантастические слухи в единую спираль ожидания, тревоги и неопределенности.

Анисия сидела за столом. А стол этот стоял на самой макушке Земли – на Северном полюсе! Конечно, фигурально выражаясь и, если верить ученым. Они утверждают: магнитный полюс планеты за последние годы заметно сдвинулся. Он покинул Канаду и прямиком устремился на Таймыр.
Анисия еще со школы знала: Земля — это большой магнит. Один его полюс находится в Арктике, другой — в Антарктике, а между ними натянуты незримые линии геомагнитного поля. Именно по ним ориентируются перелётные птицы, их чувствует стрелка компаса, указывая направление на север или юг.

Погодой и аномальными явлениями Анисия интересовалась не только потому, что она сама – дипломированный метеоролог аэропорта на мысе Косыгин, самой дальней таймырской оконечности – там, где трутся ледяными боками друг о друга два суровых моря – Карское и Лаптева. Анисию новости интересовали еще и потому, что читать кроме них на краю света больше нечего. За время работы в долгие полярные зимы она перечитала всю библиотеку, что сохранилась в ее комнатке от предыдущих работников станции. На подоконнике в этом году за короткое арктическое лето она вырастила азалию, две маргаритки, лимончик и фиалку. А теперь вот пришло время попрощаться с обжитым, выращенным, согретым в длинные полярные зимы.

Анисия сидела за столом, а за окном медленно занималось синее утро, замещая собой низкие серые тучи и промозглую сырость стоявшего над мысом почти что всю неделю циклона. Утро обещало быть легким и воздушным, а значит, и нормальный летный день. Она уже успела выпить вторую чашку повторно вскипяченного чая, перелистать старую книгу про виконта, влюбленного в герцогиню, но ничто не могло разогнать поселившуюся в ее душе грусть. Как будто весь мир, погруженный в свои будничные заботы, забыл о ее существовании.

И тут вдруг пиликнул телефон.
Анисия вздрогнула, сердечко, как у мышки, на мгновение замерло в предвкушении. Может быть, это он? Тот, кого она ждала, чьего сообщения так хотелось? Она медленно протянула руку к телефону, лежащему на столе, и взглянула на экран.
Опять этот кудряш из путымской администрации! Пресс-секретарь, Вася Песуков. Ну, вот, что человеку надо? Он и раньше нет-нет, а объявлялся в телефоне Анисии, спрашивал, нет ли каких-нибудь интересных новостей и объяснял это свое любопытство тем, что он сотрудничает с местными и краевыми, и даже московскими изданиями, для них и собирает какие-нибудь значимые таймырские новости.

Анисия вздохнула. Вася был, конечно, милым парнем. Молодой, энергичный, с вечно взъерошенными кудрями и заразительной улыбкой. Он всегда старался быть полезным, предлагал помощь, расспрашивал о жизни на побережье Арктики. Но Анисия чувствовала, что за его деловой хваткой и журналистским рвением скрывается нечто большее. На самом деле, она это чувствовала, паренек подбивал клинья к ней, хотя она и не давала ему для этого никакого повода. Его комплименты, его настойчивые приглашения на "неформальные беседы" – все это было слишком очевидно.

Но сегодня, в это утро, ей было совершенно не до Васи Песукова. Ей хотелось чего-то другого. Ей хотелось весточки от совсем другого человека. Тоже из Путыма. От Панкрата Осокина. Смелого такого и с виду немного грубоватого инспектора по охране природы и экологии.
Панкрат. Само его имя в ее восприятии звучало как вызов, как обещание чего-то настоящего, сильного. Он был полной противоположностью Васе. Выше ее на голову, крепко сбитый, с проницательными глазами, которые, казалось, видели все насквозь. Он не тратил время на пустые разговоры, его слова были точны и весомы, как удары молота. Его в этих краях многие знали. Он боролся за сохранение хрупкой природы Таймыра, за ее чистоту и неприкосновенность. Анисия тайно восхищалась им. Восхищалась его страстью, его непоколебимой принципиальностью, его тихой, но мощной силой.

И она знала, а того вернее, представляла, как он сейчас где-то в тундре, среди холмов и ветров, на озерах и реках выполняет свою работу. И ей хотелось, чтобы он вспомнил о ней. Чтобы он, возможно, отправил ей короткое сообщение, просто чтобы узнать, как она. Или, может быть, поделился бы какой-нибудь новостью из своих приключений и рейдов по тундре. И это стало бы лучиком света для нее, пока что запертой от большой земли на мысе Косыгин.

Но телефон снова пиликнул. Это был Вася.
"Привет, Анисия! Как дела? Есть что-нибудь интересное сегодня? Может, какой-нибудь местный инфоповод?" – гласило сообщение.
Анисия посмотрела на экран, и на губах ее появилась горькая усмешка. "Интересное", "инфоповод"... Вася, Вася, ты не понимаешь. Самое интересное для меня сейчас – это тишина, которую ты нарушаешь своим навязчивым вниманием. А инфоповод… Инфоповод в том, что мое сердце сегодня не бьется в ритме твоих сообщений.

Она отложила телефон, не отвечая. А небо оживало за окном и уже появились многочисленные морские чайки. Наверное, опять нерпы подошли к скалистому берегу и там уже прохаживает, как меланхолик, косолапый белый медведь, никак не шарахаясь от летящих в него пенистых хлопьев и брызг от бьющихся о камни тяжелых морских волн.

Анисия в растерянности снова взяла потрёпанную еще ее предшественниками книгу про виконта и герцогиню, но буквы расплывались перед глазами. Мысли возвращались к Панкрату. Где он сейчас? Не замерз ли? Не попал ли в беду? Его работа была опасной, и это добавляло тревоги к ее и без того не слишком веселому настроению.
Она представила его, идущего по бескрайней снежной равнине, с рюкзаком за плечами, с решительным выражением лица. Он был частью этой дикой, суровой земли, и она чувствовала какую-то необъяснимую связь с ним, с его борьбой за сохранение этой красоты. Он был как глоток свежего воздуха в затхлом помещении, как яркий цветок, пробившийся сквозь лед.
А телефон снова пиликнул. И на экране снова высветилось: "Вася Песуков: Анисия, ты чего молчишь? Я тут подумал, может, тебе скучно? Может, организовать к тебе, ну, к вам на мыс, вертолет, апельсинов привезти?"

Анисия не знала, что ответить Песукову и сказала, как есть: через пару часов она улетает с этой метеостанции, попрощается с мысом Косыгин. И еще через несколько часов будет в Путыме…

– Ого! Вот это новость! Анисия, это самая лучшая новость! – вдруг оживился Песуков. – Я… просто очень рад этой новости. – пресс-секретарь явно растерялся от неожиданности, а для Анисии стало загадкой, чему же он так рад, этот не очень даже близкий для нее человек?! После небольшой паузы Песуков раскрылся:
– А можно я Вас встречу?
Это предложение ошарашило Анисию. Чего-чего, а вот этого открытого наезда на ее личную жизнь она от пресс-секретаря не ожидала.
– Нет-нет, Василий, спасибо, не надо! – Анисия запротестовала и уже хотела как-нибудь сказать честно, что в путымском аэропорту есть кому ее встречать. Ей уже очень хотелось как-нибудь отвязаться от этого назойливого собеседника. Но как раз в этот момент связь с Песуковым оборвалась…

***
– Сбежал! Сбежал, гаденыш! – Полицейский чиновник, начальник отдела Казыня, с утра пораньше носился по коридору Таймырского ОВД, дергая ручки еще пустых кабинетов. Его раздражение было столь же густым, как предрассветный туман над тундрой, и столь же острым, как утренний мороз. Сотрудники отдела, как назло, не имели привычки приходить на службу раньше положенного.
– Понимаешь, и имя у него какое-то дурацкое: Даниэль. Данила что ли? А фамилия – Костеркин. Оленевод, понимаешь. У них каждый третий Костеркин.
О том, что сбежал задержанный, Казыне доложил дежурный, как только начальник оказался у окошка дежурной части.
– Как это «сбежал»? – Ошарашился Казыня, его лицо приобрело цвет замерзшей тундры.
– Ночью. Наверное, через вентиляционный короб, – предположил дежурный, стараясь говорить как можно тише.
– А кто обнаружил?
– Помощник дежурного. Понес ему положенную пищу, а в помещении никого нет…
****

Глава Таймырского муниципального района Геннадий Талызин с утра хмурился. Его раздражение вызвал первый же звонок. Оказалось, начальник полиции, тот самый Казыня, сообщил, что из ИВС сбежал молодой оленевод. Тот самый, который еще в прошлом декабре расстрелял двоих нефтяников. А дело его, между прочим, на контроле в Следственном Комитете. Из Москвы требуют, чтобы был наказан самым решительным образом и по всей строгости. А там, в тундре, где случилось это, все факты налицо – самооборона.

– Ищите! – ответил Талызин полицейскому, недовольно буркнув: – Что ни день, так новое приключение! Когда и без того рот полон забот.
– Ищем! А куда он мог деться? – отозвался полицейский.
Главу администрации этот вопрос удивил.
– Юрий Петрович, я не понял. Я разве у вас уже в штате? Вы так странно спрашиваете, будто я должен знать, куда бегут от вас люди из изолятора…

Между тем Геннадий Иванович Талызин знал, что по его личному звонку и по его просьбе одна из бригад оленеводов, что аргишит, то есть передвигается неподалеку в приенисейской тундре, вот-вот должна на днях подогнать все свое стадо поближе к Путыму. Наверняка, туда и устремится беглец. Но он ничего не сказал об этом начальнику из полиции.

Вообще-то, губернатор Талызин на самом деле договорился с бригадиром оленеводческой бригады Мюсеной Тэседо, чтобы тот подогнал стадо поближе к Путыму. Для празднования Дня народов Севера на самой границе города с тундрой поставили этнографический городок с чумами и нартами. Сюда ожидают сановных гостей из Москвы и Красноярска, представителей Горнильского комбината и,
конечно, несколько туристических групп. Высокие гости везут с собой весьма внушительные подарки для оленеводов, в том числе пять новых мотосаней и два колесных вездехода.

Неужели об этой договоренности уже что-то прознал и этот ушлый полицейский Казыня?

Талызин почувствовал холодок, пробежавший по спине. Если этот Казыня вкрутил себе в одно место такую идиотскую мысль, что он, глава района, может быть причастен к побегу, пусть даже косвенно, это может обернуться серьезными проблемами. Его собственная репутация, и без того висящая на волоске из-за дела Костеркина, может быть окончательно подорвана.

– Ищите! – повторил Талызин, стараясь придать голосу твердость. – И найдите его. Любой ценой. И чтобы никаких больше "приключений".

Он положил телефон и уставился в окно, на серую, унылую картину предрассветной тундры.

Даниэль Костеркин. Молодой, дерзкий, и, как оказалось, весьма изобретательный. Расстрелял двоих нефтяников… Самооборона, говорите? В Москве, конечно, виднее. Но если этот оленевод сейчас появится на празднике, да еще и с подарками, которые должны были достаться его соплеменникам, это будет скандал. Скандал, который может перерасти в настоящий политический кризис.

Талызин потер виски. Он не хотел, чтобы этот праздник, который он так долго и тщательно готовил, превратился в место для поимки беглого преступника. И уж тем более не хотел, чтобы его имя всплыло в связи с этим делом.

***
Тундра большая, топкая, с холмами и перелесками, низкими кустиками и высокой осокой, упрямым багульником и покорным ситником, с мелкими птичками и шмыгающими часто из-под ног лемингами, бывает, вздыхает, бывает, прислушивается, а иногда просто смотрит и кто-нибудь посторонний чувствует ее стеклянные глаза.

...У небольшой реки среди кочек и вязкого ила, застрявший по колено в воде, стоял маленький беспомощный человек и махал руками, дергался плечами и топал кое-как ногами и кричал в небо. Он кричал на духов воды и земли, на ветер, на такие же маленькие и угнетенные холодом деревья, на кочки, на облака.

Почему вы меня не спасете? Почему вы отнимаете мою жизнь? Почему вы делаете так, что мне все время плохо и неуютно? Человечек сердился, человечек не понимал этой безжалостной правды – нет вины никакой за Вселенной, вся вина – в нем самом.

И Слово услышало его. И подошло, и тронуло за плечо. Не кричи. Не надо. Вот обернись, у тебя за спиной опасность. К тебе подбирается не росомаха и не волк, а такой же, как ты человек. И у него в руках не нож железный, а бумажка. В ней, на этой бумажке, записано, что ты никто на своей земле, потому что твоя земля и все, что в ней, этому человеку переданы в собственность. Он хозяин твоей земли. Он здесь будет рыть и копать, ставить вышки и бить сваи, он наполнит всю округу скрежетом и грохотом, запахами мазута и жженого железа.


* * *
…Мышка-пеструшка, прозываемая северянами на финский манер «леммингом» за ее внешний вид и богатую на окрас шерсть, уже целый час сидела на бугорке, прикрытая высокими стебельками трав и ждала, когда небо совсем прояснится и от авамской реки потянется невидимый ветерок. Ей захотелось совсем уже спелой толстощекой желтой морошки, а также чернички и бруснички, но чтобы добраться до них, нужно как можно шустрее перебегать от одного кустика травы к другому, а ветерок ей подскажет, где какой запах и нет ли поблизости какой-нибудь опасности. Но мышка не спешила и поглядывала, что есть еще интересного вокруг, когда услышала, как хлопают крыльями всегда такие важные и даже сердитые гуси. Это они заканчивают обучение своих белолобых и молодых гусят стоять хорошо на крыле и уже вот-вот начнут собираться в большие стаи и настраивать свои внутренние «навигаторы» на теплые края, в ту сторону, где юг. Мышка на всякий случай юркнула обратно в подземное жилище и стала снова смотреть на небо, как в телескоп, через маленькое круглое окошко норки. Пусть уже эти гуси пролетят, а с ними может быть, и мохноногий канюк и с крючковатым носом полярная сова, которые запросто могут выследить мышку и тогда, конечно, ей морошки не видать…

* * *

Анисия закрыла глаза. Апельсины. Вася. Все это казалось таким далеким и неважным. Она хотела услышать голос Панкрата, его хрипловатый, уверенный тембр. Хотела услышать, как он рассказывает о своих находках, о том, как ему удалось спасти очередную редкую птицу или предотвратить загрязнение.

Хотела почувствовать его присутствие, даже на расстоянии.
Она не знала, дошло ли ее последнее сообщение до Песукова и написала ему новый ответ: "Нет-нет, не надо. Спасибо, Вася, но я сегодня не в настроении. Может, в другой раз."

Отправив сообщение, она почувствовала облегчение, но оно было мимолетным. Грусть никуда не делась. Она снова посмотрела в окно. Затем на прислоненные к ножкам стола уже собранный чемодан и большую сумку, и они, может быть, тоже испытывали какое-то томление по предстоящей дороге.
«Вот нажила имущества за двадцать три года», – с юмором оценила она степень своей обеспеченности. – Все свое вожу с собой. И чего тебе еще надо?!»

До косыгинского аэропорта ей пятнадцать минут. Пешком. По дощатому настилу. Этот маршрут она исправно торила целых три года, будучи синоптиком-технологом аэродромной метеостанции. Она знает этот маршрут наизусть. В этом полуразрушенном поселке все дорожки из досок, старых поддонов, уложенных, где на трубы, а где и на ржавые бочки. Бочек вообще, полно по всему побережью. Их шугает уже годами туда-сюда в прибрежной косе сердитое море, они образуют целые площадки вокруг домов и за домами. Да и сам поселок со всех сторон завален останками старых и тоже ржавых вездеходов, тракторов, самых разных труб и деталей от машин, станков. А в самый берег упирается носом полузатопленный и тоже весь разобранный и обглоданный льдами, штормами и временем буксир. Это теперь, конечно, музей под открытым небом, музей ушедшей эпохи. Когда-то здесь был довольно большой поселок с множеством служб, экспедиций, центром связи с полярными станциями. Осталось немного: две экспедиции, небольшая воинская часть, метеослужба и все еще нужный для арктических нужд аэропорт.

Анисия встала и снова подошла к окну.
– Ой! А про тебя-то я в этой суматохе чуть не забыла!
На улице и прямо под ее окном стоял виляя хвостом огромный лохматый Микуся.
– Надо же! Пришел провожать… – Анисия расплылась в благодарной улыбке. – Наверное, можно его впустить. Хотя бы один раз.
Так-то обычно Микуся, как и еще чуть ли не с десяток местных собак ютились где-нибудь на улице, рядом с домами, и кроме того полуразрушенных построек хватало для убежища, если их не заметало по самые крыши снегом.

Огромный мохнатый пёс по кличке Микуся, принадлежал начальнице станции. Но с первого дня Анисии на мысе Косыгин он привязался к ней и стал, как верный друг, ходить за ней повсюду, будь то замеры на приборных площадках или долгие прогулки вдоль берега. Он, казалось, понимал её молчаливую тоску, когда она смотрела на свинцовое море, искала взглядом нерп или белух в холодных волнах.
И вот оказалось, сегодня Микуся, как будто зная человеческие дела, пришел проводить её к месту вылета. Сердечко Анисии опять сжалось, откликнулось на эдакую малость житейскую, общительность и преданность мохнатого дружка.

И только теперь ей снова мигнул экран телефона и раздался его привычный «пилик-пилик».

Да, конечно, на этот раз Панкрат, друг сердечный, из Путыма прислал ей с утра пораньше долгожданный привет, пожелание доброго утра и хорошего дня. И приложил картинку с красивыми цветами.
«Ты читала?» – в общалке высветилась новая строка сообщения.
«Читала», – ответила Анисия. И добавила – «Новости со всего света». – Пояснила она и поставила значок улыбки.
«Я про это…, – уточнил Панкрат. – До Земли дошла мощная ударная звуковая волна от столкновения галактик».
«Ого!» – откликнулась Анисия. И стала искать в мониторе уже, было, потухшие новости и это любопытное сообщение. – Нашла!»
«Пишут… Вероятно, запущен новый процесс звездообразования, а человечество получило редкий шанс понаблюдать за столкновением и возникновением галактик».

Анисия на радостях выскочила на улицу и впустила в комнату все еще мнущегося под окном Микусю.
«Чудеса настоящие», – написала она в ответ Панкрату. А верный пес, прижав уши и виляя хвостом, смотрел на нее с восторгом, но она это успела заметить, и с какой-то грустинкой в умных глазах…
«Наверное, это про нас с тобой», – добавил Панкрат и прикрепил к сообщению цепочку смайликов: «улыбку», «мудреца», «любопытного», «уставшего от смеха». – Я про новость такую чудную, звездную!

Панкрат шутил - хотел через сотни километров таймырских далей передать зазнобушке тепло и хорошее настроение. И, конечно, сообщить ей, что очень ждет ее сегодня и желает ей отличного чистого неба и летной погоды.
Если бы они знали, что их ждет впереди!

НГАНАСАНСКИЕ СКАЗКИ

Маленькие маки молились и ветер вздыхая, причесывал утомленный мох. И камни, сгрудившиеся под высокой горой, как прихожане, шептались друг с другом едва повернутыми чопорными лицами. И озеро, прикрытое мелкой ивой, сложило ладошки в прошении к небесам, и птицы присели, спрятали крылья, чтобы не мешать ветрам и не нарушать многоголосия жизни, и чтобы послушать в час оный псалмопение трав и кустарников.

Вначале было Слово. И Слово было у Бога.
У коренных жителей таймырской тундры слово тоже живое.

Слово пришло к народу ня. Оно было сначала в Усть-Аваме, потом в Волочанке.
Идет оно, слово, идет, смотрит, поляна из трав всяких раскрылась перед ним, и цветов каких только там нет, и ягод разных сколько угодно. И среди них ковром чудесным, россыпью янтарной морошка растет и улыбается солнцу. Пошла сказка дальше. Слышит, в болоте птиц собралось очень много, на все голоса они песни распевают птенцам своим. Одна гагара печально плачет, нет птенцов у нее.

Пошла сказка-слово дальше. Смотрит, чум стоит из стекла добром всяким доверху наполненный. А за ним еще один чум. Зеркальный. И в нем бочки большие стоят, доверху рыбой муксуном и гольцом набитые, солью слегка присыпаны. Хотела сказка взять одну из рыбин, поглядеть из какой она речки или озера. А это оказалась пачка денег заморских, толстая такая, пахучая. Заплакала сказка, потому что не могла понять, а куда делась рыбка из озера чистого, из речки быстрой. Плачет сказка и не знает, что сказать, слово в горле стоит, словно сила какая-то в рот камней набила.
Да и не камни это из Страны Мертвых, с белых и бурых отрогов Бырранга, а руда колотая, из которой выплавляют тонны меди и никеля, а кроме этого — миллионы унций палладия, платины, родия, золота...

Слёзы сказки падают на землю, тонут в ягеле, в брусничке, на траву и на мох ложатся, по камушкам блестят, где не только жизнь, но и смерть переплетаются в вечном танце огня, разрухи и обновления. А эта пляска отдается тяжестью в горле и непонимание находит на людей, — откуда пришли тени, несущие следы нищеты в этот мир, где теперь прячется богатство, изъятое в недрах Земли, и когда же насытятся хозяева попираемой и разрушаемой страны?

****
Пьяный от нектара крупный мохнатый шмель шарахался по островкам из сочных трав, словно выпивоха после кабака не оставивший цель заглянуть по пути домой еще в другие злачные места и кабаки, но в них он уже долго не задерживался, подхватываемый ветром, носился и качался из стороны в сторону, возможно, загуляв, потерял свою норку и уже беспокоил своим поведением других обитателей тундры. И будто по вызову сердитых соседей, среди кочек, кустов и куртин явилась толстая росомаха с бесцеремонностью полицейского, мнущая широкими лапами травы, ягоды и цветы, вынюхивая гнезда и убежища мелких обитателей этого захудалого околотка. И заплутавший шмель чуть было не сел ей под фуражку, то есть на щетку черных толстых волос в надбровье и на нос, но тем же вихрастым ветром мигом был сдут в соседнюю кочку. А росомаха встревожилась, поймав в воздушных струях запах чужого и опасного для нее существа, она тут же превратилась в слух, потому что местный миропорядок нарушил посторонний звук, и не один, а сразу нагромождение треска, чавканья…
И обломок ракеты титановой давно упавший и принятый мхами издавал то и дело тонкий свист, будто бы продолжая полет, но уже никого не ослеплял и не тревожил, потому что давно уже облюбовал зеленоватые накипные споры лишайника… В нем и утопал. До изнеможения.

***

Геннадий Львович Талызин, глава Таймырского муниципального района, после каскада звонков, приема просителей, перебранки с помощниками сидел в своём кабинете со столами, заваленными картами, статистическими отчётами и сувенирами с национальным колоритом. На полке стояли выцветшие рамки-фотографии: вот он среди оленей, вот он пожимает руку местным старейшинам, вот он на фоне разлившегося после ледохода Енисея. Но сейчас эти фотографии, ему показалось, какие-то устаревшие, смотрели на него с тихим укором.

Ему на рабочий стол сегодня с утра принесли самый свежий и очередной документ: правительство России утвердило долгосрочные планы социально-экономического развития опорных населенных пунктов Арктической зоны до 207* года. В их числе агломерация Горнильск – Путым и поселок Диксон. А он уже раньше видел наброски этого федерального творчества. И удивился, что в них опять на несколько десятков лет вперед запланированы… обустройство дороги до аэропорта, ремонт и обновление давно уже изношенного жилого фонда, а заодно и изучение вопроса улучшения доставки и качества питьевой воды… Ведь эти же самые вопросы здесь решали до него, над ними морщат свои лица путымские специалисты и руководители сегодня.
И Геннадий Львович размышлял и думал про эту странную свистопляску постоянства перемен.

…Крутится земля, бегут года, мелькают дни. А здесь, на семидесятой широте, у населения все та же из года в год борьба со свалками мусора у подъездов, ремонт путымских дорог и установка вдоль них освещения, а также информационных систем, борьба с незаконным выловом биологических ресурсов, обкатывание очередного нового, присланного в неведомую глубинку из Красноярска назначенца на высокую должность чиновника – одни и те же заботы при каждом новом поколении. Одни уходят навсегда в списки почетных граждан Путыма, другие так и остаются безымянными северянами. Большинство из них съезжают обратно на материк, к могилам родственникам поближе.

На их место прибывают то и дело новые поселенцы. Некоторое время они еще сохраняя запал романтизма и свежести, активно борются с невзгодами захолустной жизни, затем год за годом помаленьку стираются, спиваются, дряхлеют. Некоторые еще рыпаются, пытаются выехать куда-нибудь на материк, да так и уходят в безвестное небытие и забвение, на всеобщую свалку костей и черепов, а им на смену опять из самых разных дряхлеющих российских закоулков заплывают по житейской реке уже новые еще не слишком отмороженные отряды соискателей лучшей доли и прибыли, и уже на авантюрном энтузиазме засучивают рукава.

Чтобы снова и с новым азартом бороться… с завалами мусора у подъездов, заниматься ремонтом дорог и информационных систем, между делом малость промышлять незаконным выловом биологических ресурсов. На том и складываются десятилетия, эпохи и целая летопись трудного освоения заполярных широт. Это толстая и потрепанная книга истлевших страниц из сгнивших надежд, отдельных страстей и возможностей. Однако тем, кто прямо сейчас включен в этот будничный азартный круговорот свершений и подвигов недосуг вникать в такого рода писания, не до размышлений, ибо жить-то хочется, причем жить здесь и сейчас! И что до того, что было когда-то?! И что до того, что когда-нибудь будет?

***

...У кого есть телефон, у того и правда. Сила – в телефоне. Хотя, конечно, все зависит от того, в чьих руках телефон и у кого повыше этажерка в государственной машине. И тогда по телефону можно решать любой вопрос.

Талызин закинул руки за голову, смотря на потолок, но очередной звонок вырвал его из раздумий. Он тяжело вздохнул и поднял телефон. В голосе слышалось раздражение, хотя он старался говорить ровно.

Опять звонят из Красноярска.

– Вы меня поймите! – объяснял он в телефон, переходя на крик. – У меня в бюджете нет ничего своего, то есть районного. Всё зависит от Красноярска! И хорошо, если Горнильск чего нам подбросит. У нас люди без работы сидят, да, правильно, спиваются, вешаются и стреляются! Но сейчас к нам пришла еще и эта «ОстНефть»! Разворачиваются! Это же, как второе пришествие! Сталинской индустриализации!
Собеседник на том конце, видимо, пытался что-то вставить, но Талызин не дал ему возможности перебить.
– Да-да, я понимаю, это сразу пять бюджетов Красноярска! А нам-то что с этого достанется? Два сборных домика и пять лодочных моторов на весь Таймыр? Да-да, и ещё оленина копченая. В масле! Из бензола. И в солярке…
Он резко с телефоном в руке поднялся из кресла и подошёл к окну, где открывался вид на синеватое небо и грязные серые городские дороги. На главной площади ветер колыхал на высоких мачтах флаги. Махнув рукой, словно прогоняя невидимых врагов, он продолжил:
– Пастбища оленьи, озёра и реки – они уже сейчас залитые нефтью! Химикатами. Тундра ободрана вездеходами! Енисею – второй реке России после Оби – скоро кирдык. А он ведь тысячу лет кормил людей и никакого бюджета не требовал!
Собеседник что-то ответил, но Талызин лишь устало выдохнул:
– Да я понимаю, что это федеральная программа, но у нас здесь люди живут! Не статистика, а люди! Ладно, работаю… – он бросил телефон в мягкое кресло и еще долго смотрел на него, словно тот и был виноват во всех его бедах.

***
ГДЕ-ТО В ГОРНИЛЬСКЕ

– Фуф! Не могу никак привыкнуть – по ним шмалят, по оленям этим, а у них глазищи, как яблоки огромные, только темные цветом, как опал шоколадный, такие огромные! Смотрят и смотрят… – проговорил Валерка, опустив взгляд на почерневший стол. В руке у него был стакан, наполовину наполненный мутной жидкостью. Это в Горнильске некоторые доморощенные сомелье так хитро разбавляли спирт – добавляли в него растворимый кофе. Чтобы осел на дно, придавив под собой сивушные всякие добавки и прибавки.
– А ты в глаза им не смотри! Дурачок! Шмаляй да шмаляй! – отозвался Петруха, опершись локтями о стол и вытирая ладонью потное лицо. – Чего уж теперь об этом думать? Сделано дело.

В деревянной хибаре на окраине Горнильска, окруженной покосившимся забором и обгоревшими от времени столбами, сидели двое. Это были Валерий, известный местным как Валерка Суховей, и Петр, прозванный Петрухой-зубастым. Оба сгорбились над самодельным столом, где стоял литровый пузырь с мутной коричневой жидкостью, и вяло переругивались.

– Слышь, наверное, кофе у тебя немножко того, не в кондиции. Видишь, муть какая-то стоит, не оседает! – нервничал Петруха.
– Говорил же я тебе, не надо нам туда соваться, – ворчал в это время Валерка, не вникая в слова сотоварища, он опрокинув очередную дозу шила. – Теперь и эти проклятые туши по всей реке, наверное, всплывают, и шуму от них только больше. Всех собак на нас спустят.
– А куда же не надо, Валера? Ты это скажи в лицо тем, кто нас туда и отправил! – огрызнулся Петруха, тыкая пьяно пальцем в сторону бутылки на столе. – Знаешь же, приказов начальства не обсуждается. Мы делаем, что велено. Кто нас слушать будет?
– А ты думаешь, им до нас дело есть? – хмыкнул Суховей. – Как затевали на переправе стрелять, так ведь и знали, что по трупам рано или поздно след найдут.
– След найдут, а нас – нет, – отмахнулся Петруха. – Это ты закрепи у себя в уме!

Мы – никто, и зовут нас никак. Да и кто проверять станет? Вся эта тундра – жопа безразмерная. Следы в воде тонут, а нас давно уже в расчет не берут.
Валерка снова налил себе и Петрухе, но взгляд его потемнел.
– А что, если найдут? Если всплывет, кто команду давал? Мы-то здесь в тепле дырявом сидим, а они на своих Канарах живут да радуются.

Петруха отхлебнул прямо из горла, чем и насторожил Валерку.
– Мне один из местных, не знаю, долганин он или нганасанин, говорил, что у оленей, как и у людей – глаза самое главное, они как бы душа от самой земли получена, дух ее какой-то! – Валерка подался вперед, будто искал в лице собеседника хоть намек на понимание.
– Что ты мелешь? Душа, дух, глаза?! Нагородил фантазий. Мне один из таких умников тоже грузил под водочку, что сама земля – это олениха, а то, что там трава всякая, мхи – так это будто бы ее шерсть! Да ты его знаешь, он языки изучает, байки тундровые, по фамилии Лабанаусках Гена, литовец сам. Я его спрашивал однажды: «А как ты сам на Таймыре оказался?» Говорит, что его родители из ссыльных, еще со сталинских времён местные лагеря прошли, комбинат наш поднимали из котлованов, лесные братья, короче, значит, фашики они недобитые…
– Но насчет души, если хочешь знать, так все говорят. И в тундре, и даже в нашей церкви люди про эти вещи тоже что-то знают.

– А ты поменьше слушай хрень всякую, особенно от этих, местных, – резко отмахнулся Петруха, осушив стакан одним глотком. – А то в полярную ночь в квартирке горнильской своей на стены полезешь – от мыслишек дурацких. Здесь многие на стены лезут, как начинается эта темнота. С крышей тогда, ну, чердаком, понимаешь, проблемы конкретно возникают. Пока пузырь не возьмешь, водочки стаканчик один, другой не опрокинешь…, – Петруха опять махнул рукой. – Да я же сам по телеку видел, врач из Москвы, он нас тут три месяца изучал, как влияет Север на психику человека, так вот он так и сказал: без пузыря здесь в полярную ночь никак! И лучше выпить, чем белочку дожидаться, и чтобы чердак не поехал.

Валерка отвел взгляд в сторону, нервно переставил посуду и закуску на столе.
– А ты, Петруха, не боишься, что кто-нибудь из них, местных этих, нас потом найдёт? Или узнает, что мы там натворили? Они ведь, говорят, как волки – след любой чуют, придут откуда не жди.
– Кто найдёт? Кто узнает? – Петруха усмехнулся, но в его голосе чиркнула едва уловимая нотка беспокойства. – Да кому мы нужны? Валера! Кто нас искать будет? У нас с тобой ни имени, ни роду. Вся эта тундра – она бездонная. Там следы в снегу тонут, а уж тем более – в воде.
– Может, оно и так, – нехотя согласился Валера, но в словах его не было уверенности. – Только вот глазищи эти оленьи из головы моей никак не выходят. Как глянут, так будто и спрашивают: зачем? Зачем, мол, это вы, братцы, смертушку вкруг себя наводите? А ответа нет.

– Хватит тебе! – Петруха рассерчал, стукнул кулаком по столу, так что бутылка подпрыгнула. – Не думай много. Это наша работа, понял? А глаза… Глаза они у всех одинаковые. Ты лучше думай, как жить дальше будем. Когда дело сделано, назад дороги нет.

Валерка молча налил себе еще и, прикрыв глаза, опрокинул стакан. Достал нервными пальцами из пачки сигарету, почиркал зажигалкой, закурил. Петруха тоже решил, что теперь в самый раз покурить.
- А ты знаешь, почему в Горнильске кругом почти что одни армянские сигареты?
- Какие завезли, такие и есть... - Валерке эта тема была совсем неинтересной, как говорится, по боку.
- Да потому что у нас теперь на шестьдесят девятой параллели Крайне Северный Кавказ! Товарищам из южных краев почему-то отдали все снабжение и все магазины. Да, и они же - главные скупщики почти что всей оленины и рыбы! Да ты посмотри, что творится в аэропорту! Людям проходу не дают, особенно из зоны прибытия, как будто все таксисты с тех самых загорелых краев собрались, а по-русски, вообще, еле-еле что говорят или понимают! Вот тебе и Север, экстрим, холодрыга, черная пурга и мороз почти что девять месяцев в году!- Петруха на этом выдохся. Хотел поговорить о чем-нибудь щипучем, побуровить на общие темы, ан, ничего не получилось. Осталось что курить дальше и пить.

В комнате повисла тишина, нарушаемая только редкими хлопками ветра за окном. Оба знали, что забыть им свои недавние приключения на реке и в тундре скоро вряд ли удастся.
«Над рекою расстилается туман. Никогда я не прощу тебе обман, – запел в это время вдруг совсем уже расслабленный спиртягой Петруха. – Говорила, что ты любишь… А сама? А сама ты не лю-ю-била-аа никагда!»
* * *