Рижские каникулы. как я провел новый год

Рижские каникулы. Как я провёл Новый год


Однажды отец повёз меня с братом в Латвию, в Ригу, к своим старым друзьям. По дороге он вдруг стал серьёзным и сказал:
— Дети, Юра — мой друг, замечательный художник, талантливый до невозможности. А вот его сын Томаш… Томаш талантлив в совсем другом. Он маленький дерзкий подрывник. Говорят, несколько раз менял школу: подкладывал учителям хлопушки под стулья, взрывал самодельные петарды с пацанами. Так что будьте осторожны — ещё чего-нибудь подорвёт.
Я тогда не всё понял. Зачем вообще что-то взрывать? И при чём тут искусство? Отец ещё рассказывал какие-то истории, но я их уже не помню.
Было уже почти темно, когда ко мне подошёл Томаш. Протянул раскрытую ладонь:
— Смотри, новая болванка.
На ладони лежал маленький газовый баллончик от углекислоты, набитый чем-то взрывчатым. Обычный баллончик, похожий на тот, что в сифонах для газировки.
— Если правильно объём воздуха подобрать, рванёт лихо, — сказал он с гордостью.
Я крутил его в руках и не знал, что сказать.
— А где его можно взорвать?
— Только в лесу. Пойдём, покажу моё место.
Каникулы были зимние, шёл густой снегопад. Мы пробирались через лес, снег с каждым шагом становился всё глубже. Сквозь падающие хлопья я разглядел маленький синий «Запорожец», почти полностью засыпанный снегом. Томаш ловко смахнул снег с капота локтем — рыхлые пласты летели в стороны.
Он залез внутрь через открытую дверь, сел на переднее сиденье — лобового стекла давно не было, выбито, — упёрся локтями в приборную панель, высунул голову наружу и долго-долго смотрел вверх. Над нами висело тёмно-розовое предзакатное рижское небо, падали огромные ломти снега, словно перья. Томаш одной рукой держался за край капота, другой отводил ржавые дворники, будто хотел получше разглядеть это небо.
Потом вылез, потёрся спиной о дверцу, стряхивая снег, и улёгся прямо на капот. Лежал, смотрел на высокие заснеженные стволы, уходящие в розовое, и молчал. Вдруг свесил голову вниз, вверх тормашками, длинные нестриженые волосы разошлись веером, и улыбнулся мне — счастливый, будто весь мир принадлежал ему одному.
А потом слепил снежок и швырнул в меня.
— Бумц! — крикнул, хохоча.
Я попытался увернуться, но куда там. Он не из тёплого Тбилиси, он северный — знал, куда я прыгну после первого броска. Первый снежок нарочно пролетел мимо, второй влепил мне прямо в лицо.
— Бамц!
Снег набился даже в рот. Мы оба захохотали.
Дальше он был беспощаден: все попадания — в голову. Лоб, щёки, затылок. Я пытался слепить ответный, но пока лепил — получал новый и только краснел от смеха. Побежал, проваливаясь по колено, хотел спрятаться за деревом. Напрасные надежды — это был его лес.
Томаш упал в снег от хохота, но продолжал кидать. Я всё-таки добрался до ствола и прижался к нему, думая, что спасён. Ошибка.
Он поднялся, отряхнулся, подобрал с земли огромную дубинку — будто кто-то специально оставил её для такого случая, годами ждала под машиной. Размахнулся, закрутился, как в городки, и запустил её точно в заснеженные ветки надо мной. Дерево задрожало, и на меня обрушилась целая лавина. Я только руки успел поднять — и всё, белая волна накрыла с головой.
Томаш хохотал так, что эхо катилось по лесу.
Я отряхнулся, вылез, а он уже сидел на капоте и смотрел куда-то в сторону. Помолчал. Потом соскользнул с капота, открыл заднюю дверцу «Запорожца».
— Залезай, расскажу одну историю.
Мы забрались внутрь. Сиденья были рваные, из них торчали ржавые пружины, пахло сыростью, старым железом и лёгкой гарью.
Томаш уселся, обнял колени, выглянул в пустое лобовое место и сказал:
— В тот день, когда мы на этой машине сюда приехали, я сидел сзади. Под ногами лежали тщательно завёрнутые в газету бомбы.
Я настороженно смотрел на него и глупо улыбался.
— Бомбы? Ну да, — подтвердил он.
Я поверил. Папа же предупреждал, что он из этих — подрывателей. Видимо, эту историю никто не знал, кроме семьи Донниса, потерявшей машину, и кроме самого Томаша, который держал её в секрете.
— В то воскресенье, — продолжал Томаш, — мы с друзьями решили взорвать самые новые изобретения. Я всегда делал небольшие бомбы — размером с лимонку, их легко носить. Но в тот раз Доннис решил обойти меня и Нормунда и сделал побольше. А Нормунд, как обычно, что-то недоделал — его бомбы никогда толком не взрывались: вспыхивали, пускали дым, крутились — и всё.
Но в тот день что-то на него нашло. Пришёл напряжённый, подготовленный.
Каждый год мы приезжали сюда. Даже деревья носят осколки от прежних взрывов. Раньше всё было по-другому — маленькие пакетики, маленькие хлопки. А у Донниса и Нормунда вообще редко что-то получалось.
Томаш вышел из машины, встал в полный рост, вытянулся, посмотрел на меня:
— Видишь тот холмик?
— Да.
Он показал рукой точнее.
Они посоветовались и решили сначала испытать бомбу Донниса — посмотреть на его фирменное «вялое горение». Доннис положил аккуратно свёрнутый пакет, поджёг и… лег рядом. Мы были уверены, что ничего не взорвётся — он лёг подозрительно близко, даже за дерево не спрятался.
Мы бросились за машину, присели, ждали. Бумага тлела. Дым. Огонь погас. Всё как всегда.
— Ты точно уверен, что рванёт? — спросил Томаш.
Нормунд молча кивнул:
— Сейчас шарахнет.
Ничего. Тишина. Потом Нормунд снова лёг:
— Ложись, сейчас шарахнет.
И тут пакет зашипел, как змея, начал крутиться, плеваться искрами — всё сильнее и сильнее, потом застучал, захрипел и покатился прямо к нам. Мы дёрнули Нормунда, который сидел с закрытыми глазами и заткнул уши, и потащили его за дерево.
Бомба Норманда угодила прямо под машину — туда, где я раньше сидел, и где лежали ещё две бомбы: одна Дониса, а другая — моя, небольшая, искусственная лимонка. Всё затихло. Бомба уже не была на холме — она лежала под машиной. Ждала.я понял что врата смерти открыты и нет уже никакой преграды спастись.
— Всё затихло. Мы поняли: сейчас будет плохо.
— Всё правильно сделал?
— Точно. Промаха не будет, — ответил Нормунд.
Мы легли на землю. У Донниса текли слёзы.
— Папину машину жалко, — тихо сказали братья.
И тут рвануло. С оглушительным грохотом — и ещё, и ещё. Мы лежали в хвойных шишках и ветках, боялись голову поднять. То Доннис выглянет, то Нормунд — и снова падают.
— Папина машина горит, — сказал Нормунд.
Мы смотрели издалека. Не знали, сколько ещё зарядов внутри. Потом стало поздно — пошли домой.
А теперь Томаш смотрел на меня и говорил:
— Давай оставим этот баллончик в машине. От греха.
Достал у меня баллон, который я носил с собой, всунул куда-то в салон, подсоединил фитиль. Мы отошли метров на десять.
— Что-то не так… Давай поближе, за дерево.
И рвануло. Так, как он и обещал. Машины тряхнуло, стая птиц взмыла над лесом, снеговая пыль встала столбом.
Мы стояли ошарашенные.
— Кажется, мы задели чьи-то запрятанные гранаты… — прошептал Томаш.
У меня из ушей  потекла кровь.с Он подбежал,  снегом долго вытирал куртку, спрашивал, болит ли голова. Я не чувствовал боли.
Снег падал. Мягкий. Белый. Как молчание.
Томаш молча развернулся и пошёл прочь. Я побежал следом, проваливаясь по колено.
С холма он крикнул:
— Рома, пойдём! Стоять опасно!
И тут машина рванула ещё раз — резко, неожиданно. Я обернулся. Томаш — нет. Только раз глянул: жив ли я — и пошёл дальше.
Я не спросил тогда, почему его так тянет это место.
Не спросил, что случилось потом с Доннисом и Нормундом.
Не спросил, почему он больше не улыбается.
Не знал, что они погибнут через год.
Не знал, что Томаш уже под следствием.
И что через год не станет и его.
И что это наш последний раз.
Я просто шёл за ним по глубокому снегу.
Слышал только скрип шагов.
И далёкий гул — будто эхо того взрыва всё ещё висело в воздухе.

Конец.