Эмигрантские этюды

Встреча

Он был изрядно пьян, и даже не помнил, как оказался в борделе, в маленькой полутемной комнатке, в самом конце грязного коридора. На кровати сидела миловидная женщина, лет двадцати пяти, нервно теребившая край большого покрывала. Гордая осанка и изящное лицо, будто списанное с Нестеровских полотен, выдавали ее аристократическое происхождение. Приглядевшись получше, он признал в ней свою соотечественницу.
Она затравленно смотрела на него, своими огромными черными глазами, напоминая маленького, пушистого зверька, попавшего в западню. То ли ее трогательная беспомощность, то ли необычная красота ее больших, выразительных глаз пробудили в нём, волну тёмного сладострастия, захлестнувшего его помрачённое сознание. Его глаза, загоревшиеся мутным огнём, бесцеремонно ощупывали обольстительные округлости её беззащитного тела, предвкушая первобытный восторг плотской любви.
Но в какой-то момент хмельной угар, покинул его. Взглянув на мир протрезвевшими глазами, он увидел перед собой одинокую, напуганную женщину, заблудившуюся в тёмных закоулках своей недоброй судьбы.
Немой укор, её больших глаз, полных глубокой печали, смутил его душу, вызвав волну жалости и раскаяния. Он подошёл к ней поближе, и склонился перед ней. Она тревожно и недоверчиво смотрела на него, но в какой-то момент, неожиданно для неё самой, в сердце её затеплилось сострадание.
А он… он в каком-то неудержимом порыве уже обнимал её безвольно застывшие колени и целовал холодные пальцы её окоченевших рук. Вся внезапно обессилевшая, она неумело сопротивлялась его натиску, но не отрывала рук от его разгорячённых губ.
Страх, окончательно ушёл из её бешенно стучащего, растревоженного сердечка, сменившись внезапно нахлынувшим чувством бесконечной нежности к этому незнакомому человеку. Она ласково гладила его голову, что-то тихо шепча пересохшими от волнения губами,  но он не различал её речей.
Он слышал лишь тихое журчание весеннего ручейка и безвозвратно тонул, в ласковой теплоте, её нежных рук. В охвативших его сладостных грёзах ему смутно мерещилось, будто он вновь обрёл ту, с которой много столетий назад, в каких-то иных, неведомых мирах, был близок и счастлив.
Сколько длилась эта немая сцена, доподлинно неизвестно, ибо времени больше не было. Во всём мире больше не существовало ничего, кроме маленькой тёмной комнаты, мужчины, и женщины, нежно ласкавшей его голову, лежавшую на её коленях.
Что-же было дальше? А дальше он, счастливый, весь наполненный ею, до утра бродил по пустым улицам Парижа, бережно лелея в сердце каждую секунду, проведённую в её присутствии.

Катарсис

В этот вечер ностальгия мучила его особенно сильно. Он одиноко брёл по опустевшим парижским улицам. Застывший, сонный город, смутно проступающий сквозь сгущающейся вечерний сумрак, казался ему фантасмагорическим нагромождением мрачных, зловещих строений. Их оконные проемы одиноко зияли своими большими темными провалами, в которых иногда мелькали странные, чёрные тени, сгущающиеся из окружающего мрака.
Бледная, вампирическая луна уныло изливала свой тусклый, мертвенный свет на затаившийся призрачный город, окутанный ночной тьмой. Она казалась ему жутким, светящимся глазом, гигантского циклопа в чёрной мантии, испещрённой мёртвыми огнями зловещих звёзд. Когда он присматривался к ним,  они начинали стремительно вращаться, превращаясь в огромные засасывающие спирали, мерцающие неверным, инфернальным светом.
Захваченный своими фантастическими видениями, он бездумно, не разбирая дороги, шёл сам не зная куда, сквозь вязкую черноту ночи. Внезапно его сознание провалилось во тьму, и вместе с ним бесследно исчез, весь огромный, ненавистный мир, наполненный его безумием.
Он очнулся в незнакомом месте в одном из пригородов Парижа. Резкая боль, пронизывающая его голову, на время вернула ему, утраченное чувство реальности.
Он находился перед небольшим, ухоженным домом, окружённым красивым цветущим садом, залитым светом луны. Очарованный этой картиной, он решился подойти поближе и заглянуть в окно. За широким накрытым столом ужинала большая семья, в углу уютно потрескивал жарко натопленный камин. Исходящие от него пурпурные блики красиво отсвечивали на многочисленных старинных картинах, висящих на стенах комнаты.
То ли сильный ушиб головы, то ли вид этой незатейливой, идиллической картины каким-то непостижимым образом освободил его из цепких объятий, наступающего безумия. Его нездоровому, грезящему сознанию смутно чудилось, будто гигантский чёрный ворон, много лет сжимавший в когтях его душу, наконец отпустил её. Она встряхнулась, широко расправила свои  крылья, и серебряным голубем метнулась ввысь.
Происшедшее пробудило глубокие слои его дремлющей памяти, и давно забытые образы и воспоминания хлынули в его воспалённое сознание. Он вспомнил родной Петербург, свой дом на Фонтанке, добрые глаза матери, совершенно не вяжущиеся с её строгим, сосредоточенным лицом, кокетливые улыбки гимназисток, высыпавших навстречу первому снегу, и нежный вкус французских булок из кондитерской напротив.
Вспомнил, как бежал по пустым петербургским улицам и громко смеялся от переполнявшего его счастья, от того, что был молод, и мир вокруг него был прекрасен, и еще от того, что где-то там, в тесных петербургских переулках, его с нетерпением ждала его первая любовь.
Он вспоминал, как маленьким ребенком безмятежно спал в своей колыбели, как серебряная луна спускалась в его окошко, бережно брала его на руки и заботливо омывала в своём прозрачном сиянии, напевая колыбельную песню… И тогда его охватило давно забытое, оставленное где-то в детстве чувство безмятежного покоя…
С легкой, просветлённой улыбкой он шёл по Елисейским полям, и вековые дубы-исполины, помнившие французских королей, улыбались в ответ, радушно приветствуя его. Сверкающий свод небес загадочно подмигивал, обещая раскрыть ему все тайны вселенной, а вечно юные, шаловливые звёзды, весёлой гурьбой, носившиеся по небосклону, рассказывали ему свои таинственные истории. И даже само неведомое, выглядывая из своего извечного небытия, играло на невидимой флейте и протяжно пело ему, безмолвные песни пустоты…
После этого случая приступы ностальгии потеряли свой болезненный, паталогический характер, и со временем уступили место тихой, светлой печали по безвозвратно утраченной отчизне.

Этюд в белых тонах. Полковник

Война была безнадёжно проиграна. Войска делали обречённые попытки удержать линию фронта. Усталые, замёрзшие люди самоотверженно пытались отстоять Крым, последний осколок разрушенного мира, в котором остались тихие, золотые рассветы, розовые закаты, подёрнутые легким вечерним туманом, и все радости и печали нормальной человеческой жизни.
Он находился в глубоком окопе, заполненном жутким месивом воды и грязи, местами покрытой пятнами свежей крови. Лил, нескончаемый мелкий дождь, и ему временами казалось, что его больше не существует, а есть только, рвущий нервы свист пуль, пронизывающий ветер и это унылое, серое небо, убивающее всякую надежду.
Неимоверным усилием воли он заставил себя вылезти из окопа и повести солдат в бой. Яростное отчаяние загнанного зверя, уже не ведающего страха, упрямо гнало его вперёд. Что-то крича, он куда-то бежал, не вполне понимая, что происходит вокруг, а там пронзительно свистели пули и падали люди, но он не замечал этого.
Внезапно раздался громкий хлопок, и окружающий мир погрузился во тьму… Сознание медленно возвращалось к нему,  с трудом прорываясь сквозь тёмную завесу, застилающую реальность. Ему показалось, что выпал сильный снег и потопил в своей чистой, белой необъятности весь этот нелепый мир, всю боль и грязь этой бессмысленной, нескончаемой войны. Вокруг, насколько хватило взгляда, простиралось безграничное, белое безмолвие, неудержимо манившим его в свои невидимые объятия.
Его привычные понятия о войне, Родине и долге словно померкли, потеряв для него свой былой смысл, и теперь существовали где-то на задворках его грезящего сознания. Теперь он испытывал лишь одно, единственное желание вбирать в себя эту необъятную, ласковую белизну, вселяющую в него чувство бесконечного, радостного покоя.
Ему казалось, что он очнулся от долгого неприятного сна, который люди почему-то называли жизнью, чтобы наконец обрести своё истинное пристанище, извечно принадлежащее ему. Но цепкая, коварная действительность не собиралась его отпускать.
Окружающее его, белое пространство стало медленно сворачиваться. В самом центре его появилась небольшая темная брешь, в которой проступило испуганное лицо поручика, ожесточенно пытавшегося привести его в чувство. Он снова услышал грохот канонады, крики раненных солдат, и почувствовал, как чья-то невидимая безжалостная рука мёртвой хваткой сдавила его бешено бьющееся сердце.
Жестокий, бренный мир вновь принимал его в свои холодные железные объятия.

Сон

На простой, жесткой кровати лежал человек. Человек не спал. Его усталое, немолодое лицо несло на себе глубокие отметины длинной, бурной жизни, больших страстей и трудных испытаний. Каждый трагический эпизод его жизни безвозвратно забирал какую-то долю его души, а со смертью жены умерла лучшая часть её.
Ему иногда казалось, что к концу жизни вместо него останется одно пустое, мёртвое поле, и смерти, пришедшей в свой положенный час, уже нечего будет, у него отнять. Его уставшую душу, охваченную скорбным бесчувствием, уже не трогала боль былых утрат, не окрыляла надежда, и не тревожила любовь. Его мучило одиночество.
А в окне напротив медленно догорал осенний, парижский вечер. Усталое багряное солнце, лениво пробивавшееся сквозь вечерний туман, бросало причудливые блики на его бледное лицо. Он долго не мог уснуть. Навязчивые мысли о прошлом, отгоняя сон, безучастно проносились в его сознании, не тревожа надорванных струн его усталой души. Лишь под утро он забылся коротким, беспокойным сном.
Ему приснился странный сон, о содержании которого мы могли-бы судить лишь по его лицу, на котором, сменяя друг друга, появлялись и исчезали восторг и отчаяние, тихая радость и сильная тревога.
Временами маска ледяного бесстрастия сковывала его. Наконец быстро сменяющиеся эмоции окончательно покинули его, и на его прояснившемся лице появилось выражение глубокого, просветлённого покоя.
За окном уже теплился туманный, осенний рассвет и догорали последние, запоздалые звезды.
На бледных губах его играла тихая, безмятежная улыбка. Он больше не чувствовал одиночества. Весь бескрайний, пробуждающийся мир, говорил с ним, тысячами своих, таинственных голосов. Сладкозвучный соловей пел ему свою торжественную предрассветную песнь.
Утренняя луна, участливо заглядывала к нему в окно, нежно лаская его, своими серебряными лучами, а уходящая ночь напоследок укутывала его в свое медленно тающее покрывало, усеянное редкими блёстками, исчезающих звёзд.