Случайная встреча

Путь домой тонул в январском тумане. Я шла, а в груди каменело, тяжелело с каждым шагом. За спиной будто незримо тянулись салазки с тем самым, страшным грузом – не из вещей, а из образов, запахов, звуков чужого детства. Это было не просто сочувствие – это была чужая память, которую случайная рассказчица, как доверенный хранитель, на миг вложила мне в руки.

 Блокадное бремя, которое нельзя просто скинуть, им можно только тихо и мучительно дышать. Обрывки её фраз звенели в ушах навязчивым этом, вытесняя реальность. Дома, увидев блокнот, решила сделать наброски того, что услышала. И лишь только взяла ручку, первой мыслью был укор: «Господи, а имени-то я не помню!» Я не помню, говорила ли она вообще своё имя. Может быть и называлась, да только её рассказ, поглотив весь мой разум, оставил это вне досягаемости. До сих пор ругаю себя за такую беспечность, за то, что не сохранила главную оправдательную грамоту для истории.

Её рассказ был обрывистым. Она не скрывала своего волнения, но старалась с ним справится, торопилась, будто боялась что-то не успеть. Не менее обрывистыми получились и мои записи.

Имя узловской бабушки-блокадницы растворилось в небытии. Больше я её никогда не встречала. Но суть, самое семечко правды, всё же было сохранено на бумаге.

Наша встреча была случайной. Моя общественная деятельность привела меня в Художественно-краеведческий музей г. Узловая в день снятия блокады Ленинграда. Мероприятие, посвящённое этому событию, подходило к концу. А после мероприятия я задержалась у витрин. Медленно двигалась между ними, скользя взглядом по пожелтевшим фотографиям и потускневшим медалям, пока не наткнулась на неё. Она стояла у стенда, посвящённого блокадному Ленинграду. Невысокая, седая, с короткой стрижкой, с прямой спиной, с накинутым на плечи цветастым платком. Она смотрела на экспонаты не как посетитель, а как свидетель. Как человек, который не изучает историю, а помнит. Мы разговорились.

– Знаете, самое страшное – это не вой сирен, – начала она разговор, медленно проведя пальцами по стеклу витрины, за которым лежал маленький кусочек хлеба. – Самое страшное было молчание. Мама перестала плакать. И моя младшая сестрёнка тоже...

И вот я уже не слушала, а видела. Сквозь её тихие слова проступали картины:

"Нас было двое у мамы, когда отца забрали на ленинградский фронт: мне – пять и младшей сестрёнке – полтора. Мама осталась одна и нам совсем нечего было есть. Мама ходила по всем инстанциям, просила: «Дайте хоть что-нибудь, накормить детей». Дали немного неочищенного овса, которым лошадей кормят. Мама его очищала, молола и варила нам кисель, который какое-то время нас спасал...   
 
 Давали по карточкам хлеб. Нам давали 125 грамм. Хлеб привозили нерегулярно. Приходилось стоять в больших очередях за хлебом. Мама брала меня в эту очередь. Я уставала, и она меня брала на руки. Так и стояла с ребёнком на руках. Выстаивали очень долго, поэтому давала мне сосать свой палец. Что я могла там высосать, но что-то высасывала из её руки. Некоторые люди не выдерживали, падали. И те, кто стоял сзади нередко даже радовались тому, что приблизились чуть-чуть к своему кусочку в 125 грамм. Хлеб несли как чудо! Хлеб несли как драгоценность домой. И дома мама этот кусочек в 125 грамм делила на три части…
 
Потом поступил приказ, чтоб детей до полутора лет вывезти из Ленинграда последним эшелоном на большую землю. Мама плакала и собирала мою сестру: Вышивала на каждой одежонке буквы, инициалы, фамилию. Мешок вещевой собрали, отвезли на пункт приема. А на следующий день папа должен был отпроситься и приехать к нам домой и отвезти сестру мою на вокзал. Он немножко опоздал. И когда он приехал и забрал Светлану на вокзал, эшелон уже ушёл. Эшелон ушёл, и папа вернулся, привёз сестру, а сам опять уехал. На следующий день утром рано передали, что эшелон разбомбили. Все, кто там ехал, погибли. Сестра моя осталась жива. Она сейчас живёт в Одессе…

Мама с папой умерли с голоду. Выжить было очень трудно. Нас наверно ждала бы та же участь, если бы не открыли «Дорогу жизни». «Дорога жизни» спасла нас. Но это было очень трудная, очень страшная «Дорога». Мне уже было пять, когда мы в машине ехали по Ладожскому озеру. Машины шли очень далеко друг от друга, бомбы летали бесконечно. Эту дорогу постоянно бомбили. Везде стоны, крики, кровь. Кабина наша была открыта для того, чтобы можно было в любой момент, если вдруг нам грозила опасность, выскочить. Наверно это Бог смог нас защитить, так, что мы добрались до Большой земли. А с Большой земли нас сразу же отправили в Ухту – очень холодный и снежный город. Голову я не держала, и ходить совсем не могла, у меня развился рахит. Мама не знала, как меня спасать. И в тот момент, когда нас туда привезли, люди, которые рядом там находились, они помогали маме меня спасать. Я только помню, что было очень много снега…"

Теперь, когда я слышу слово «Ленинград», нередко вспоминается в зале Узловского музея бабушка с прямой спиной, с накинутым на плечи цветастым платком. Я вижу её руку, лежащую на стекле, будто через десятилетия гладящую по голове свою сестрёнку. Я чувствую ту благодарность, что и тогда: не за уцелевшие факты, а за доверенную боль. И понимаю, что наша случайная встреча была не случайной. Это была тонкая, почти невидимая нить, которую она, последний свидетель, передала мне в руки. Чтобы я, не видевшая войны, стала следующим звеном. Чтобы память не осталась музейным экспонатом за стеклом, а дышала – тихо, сдержанно и обязательно – в сердцах тех, кто готов слушать.

Вот такая история без имени, но с лицом. Боль, которую нельзя забыть, но которую можно и нужно нести бережно, как самую хрупкую и драгоценную реликвию. Я несу её. Поэтому и пишу, чтобы передать дальше.