Мёртвая тишина

 Сектор газа перевожу вперед. Рев винта за спиной, отпускаю тормоз, почти мгновенный хлопок поднявшегося над головой купола, короткая тряска широких колес по стерне косогора- и вот, уходят, уплывают назад и вниз густо-желтые колки, расширяется горизонт и уже тусклеющее осеннее солнце, приподнимается над казавшимся мне безбрежным когда то миром. Мир этот был исхожен и изъезжен в далёком уже, невозвратном детстве. Там, внизу когда то была деревня, где жили мои дед и бабушка, мои друзья. Всегда хотелось посмотреть на эти места сверху- да всё как то не удавалось - то работа-дурная, бестолковая, выматывающая душу и ворующая время. То путешествия в далёкие страны дивные, ни на что не похожие. Мне много пришлось поездить, повидать. Но есть одно особенность во всех поездках-бывая в других частях страны, будь то север ли, юг . Будь то Псков или Владивосток, меня подсознательно удивляло, что все люди говорят на одном языке. А путешествуя по дальним странам-Кито ли это, Берген, Манила или Лхаса-удивляло, что местные похожи на людей. Да еще и разговаривают! 
      И вот, уже 60 стукнуло. Как то незаметно промчалась жизнь. Лечу теперь над просторами, где  она начиналась, где проснулась тяга к странствиям, любопытство, и жажда знаний. Вот справа надвинулся Осекин березник. Всегда думал, что он называется Асейкин. Весёлое было название. И березник был как парк с набережной: с широкой ровной дорогой, поросшей густой, кудрявой и мягкой муравой. Крутой спуск к малюсенькой речке с тропинками - террасами, ровно уложенными по склону коровами.  Березки были ровные, стройные. Подлеска почти не было, и с самой весны- с той её поры, когда всё покрывается свежей молодой зеленью, в березнике всегда можно было чем то поживиться : березовый сок был  сладок, сочные гусинки росли на каждом шагу, саранки так и просились в карман. Потом шли пучки, костяника, медовая клубника,  земляника с тонким, изысканным ароматом заморских фруктов. Потом были грибы-белые, сыроежки, которые заменялись вскоре груздями. И уже осенью , березник щедро одаривал всех опятами. Иногда, летом, на выходные приезжал отец. Брал меня, палатку, немудрёную деревенскую снедь и на пару- тройку дней мы оставались жить в этом лесочке. Ловили пескарей в речке через дорогу. В этой местности, пескарей называли песканами. Жгли костер, варили уху, пекли картошку. Частенько на огонёк приезжали пастухи-деревенские мужики, с которыми отец вырос в деревне. Вели долгие, неспешные разговоры о жизни, о  её бестолочи, вспоминали прошлое, уехавших и уже ушедших. Махорочный дым от их самокруток пластами висел в неподвижном воздухе вокруг палатки и через него  степенно пролетали крупные лесные комары.
    Иногда приезжал на страшно тарахтящем мотоцикле отцов двоюродный брат - лихой и весёлый дядя Миша. Дочерна загорелый, усатый, с большими залысинами и умными живыми глазами. От него пахло бензином, табаком и какой-то бесшабашностью, замешанной на ненависти к колхозу и советской власти. Он рвался уехать из деревни и страны, устав от монотонного и бесконечного труда, когда дуболомы-начальники управляют вопреки здравому смыслу, когда круглое носят, а квадратное -катают. Но не понимал, как это сделать, не  знал, куда надо было бежать и что для этого нужно. И терзался, и спрашивал у городского и образованного брата: как жить, что делать. И тянулись эти разговоры до утра, когда отец будил меня, чтобы посмотреть на рассвет, как всходит из-за увалов веселое летнее солнце, как распевают песни лесные птицы, распугивая которых уезжал дядя Миша. 
     Справа потянулись увалы: Роговский- самый крутой и когда то безлесный. А теперь с порослью достаточно больших березок по склонам. Вспомнилось, как зимой, в сорокаградусный мороз, на широких охотничьих лыжах привязанным к валенкам, в течении более часа я поднимался на его верх, чтобы потом за минуту скатиться вниз , к речке , напрочь отморозив щеки и подбородок.
     Вот мимо плывёт Татарский увал. Это древний курган. Он правильной , но уже оплывшей формы. У него  циклопическое лицо- огромная воронка на месте добычи глины в дореволюционные времена - как глаз, и траншея ниже по склону- след от сарая- как огромный кривой рот с опущенными углами.Зимой мы всей  ватагой затаскивали конские сани на самый его верх , запрыгивали в них на ходу и с гиканьем и свистом мчались вниз, как то едва не напоровшись на торчащие из под снега вилы стогомёта. Чуть дальше, изрезанные глубокими ярами, увалы отступают. Один из яров очень глубок, длинен и похож на дельфина. Когда то в его низу был родник, где всей деревеней брали чистую воду.  Секунда- и подо мной уже густая рощица на месте озера. Мой дед рассказывал, как в нем ещё купались, когда он был мальчишкой и охотились на диких уток. Как то раз он пошел со своим отцом- моим прадедом Степаном Илларионовичем на охоту.  У деда был охотничий  ирландский сеттер. Он привел его с собой из Тульской губернии, откуда переселился сюда , в Сибирь из за безземелия. И вот, этот сеттер исправно притащил всех добытых уток.  А лапы всей птицы то оказались с метками. Утки были домашними.
    Справа виден еще один курган. У него до сих пор сохранилась идеальная форма конуса. Лет 30 назад один из отцовских учеников защитил кандидатскую диссертацию по археологии, проводил там раскопки и определил курган скифским и не разграбленным.
    Вот и кладбище внизу. Я бываю там почти каждый год, навещая могилу деда. Ухоженных участков всего  то четыре. Вот памятник  деда белеет, вон Васька Заварзин лежит- светлый был человек, всегда имевший для всех доброе слово и помощь и,  ушедший безвременно из за беспутной своей  бабы в край вечной охоты.   Вон Климентий Конунников, коренастый мужичина, долгое время был в деревне кузнецом. На войне служил артиллеристом, и был до того здоров, что и в одиночку таскал на себе сорокопятку. Подтверждением тому три ордена Славы и заметка о нем во фронтовой газетке, которую он бережно хранил. С дедом они дружили. Как то раз, когда колхоз в деревне решил установить  водоразборные колонки, и по всем улицам накопали глубоченные траншеи для укладки труб, дед с Климом выпивали, потом провожали друг друга и свалились туда. Погода в тот вечер была пасмурная, и они долго ходили по лабиринту то расходясь, то вновь встречаясь. В конце они пришли к мнению, что уже  умерли, и поговорив об этом, уснули во хмелю. Ночью небо прояснилось, похолодало. Дед, маленький и сухой увидел звёзды, сообразил, что ещё жив,  растолкал спящего Климентия, влез ему на плечи и  выбрался из ямы. Приволок из дому тяжеленую приставную лестницу от чердака , спустив её в яму, выручил друга. Я же тогда ночевал на чердаке и проснувшись поутру чуть не свалился, ступив на исчезнувшую ступеньку, чудом не свалился с крыши. Откуда и узнал эту историю.   Помню последний приход Клима к нам. Только что закончилось ненастье . После затяжных дождей на промытом небе появилось жаркое солнце.  Климентий , в новом голубом плаще уже на подходе к нашей ограде  поскользнулся и со всего маху грохнулся в безбрежную, и никогда не просыхающую лягу. Неловко поднялся, зашел в ограду и долго плескался у бочки с дождевой водой. После , до темна сидел с дедом, вспоминая былое. Через 2 дня его не стало. Был то ему всего 61год.
    Вот рядом могила  Карпача. Это прозвище. Что значит-так и не знаю. Очень насмешливый, носатый,  с тонким чувством юмора и всегда готовый к любым неожиданностям. На войне он был танкистом, не раз горел в танке. После войны уже  в Венгрии пропил с друзьями на радостях, что остался в живых,  бочку бензина.  Его тут же посадили .Отсидев лет 7 вернулся с возвращенными орденами. Как то раз вез баб с сенокоса и его жена при всех посмеялась над ним. Остановив телегу он вывернул  из упряжи оглоблю и со всего маху врезал по своей Аксинье. Приходила она в себя с месяц. Думали, что помрет. Обошлось.   
   А дальше за кладбищем  уже желтеет Корончак- звонкая березовая роща уходит к далёкой кытмановской трассе языками лесополос. На востоке, в безбрежной и обреченной голубизне осеннего неба встают казавшиеся далёкими и загадочными Синие горы. Это видны отроги Салаира.Они где то там, за Чумышом.
Делаю плавный разворот. Иду над деревней. Все заросло диким клёном да так, что и  не узнать! Угадывается место кузницы. Вот тут был магазин, вон там- двухэтажный дом над обрывом. Дом был построен до революции купцом Смышляевым. Из его окон открывался замечательный вид на пойму реки, на чудесные летние  закаты. Над входом был кованый козырек под железом, а на второй этаж вела крутая, давно скосившаяся лестница.
Дом был крепок, но его бестолково разграбили, разобрали  на дрова и сожгли . Спустя несколько лет ребята нашли подземный ход  из дома  в соседний овраг, обрез винтовки, обломанный штык и несколько насмерть заржавленных механизмов,  один из которых я опознал как маслобойку. Скорее всего, их закопали во время коллективизации, ибо Смышляев поставлял масло бочонками из  нашей деревни в Голландию и Бельгию. Сейчас один из домом Смышляева остался в центре Бийска. Там теперь музей Чуйского тракта.
   Справа, внизу за  речкой, за давно растащенным мостом, была еще одна часть деревни- Шурма, или Шурманка. Даже не знаю , что это слово значит. Там уже давно ничего нет и, если не знаешь, что были дома, то и не поймешь. Всё умерло, растворилось во времени.
   Беру левее. Прохожу над нашим домом. Всё заросло  и здесь,  и не найти  уже места. Нет ни одного ориентира, ни дороги, ни следа. Только память рисует картинки прошлого на заросшем кленами и пожухлым бурьяном косогоре, где раньше были дворы, дома, да безбрежные огороды, сбегающие к речке.
   Внезапно мотор чихнул раз, другой. Рев винта  перешел в хлопки и, теряя высоту я едва дотянул до ровноватой сверху площадки , оказавшейся замаскированной жухлой травой пересохшей лужей с вязкой грязью. Колеса провалились по ступицы . Мотор заглох.  Стянул шлем, вылез из кресла.
Никогда  еще я не слышал такой оглушительной тишины. Не было ни звука, ни дуновения ветра. Стояла именно мертвая тишина. Тишина подчёркиваемая безбрежным выцветшим небом, тускло -желтыми замершими  рощами  и чахлой, неподвижной  травой. Даже солнце , уже по осеннему неяркое кажется, что застыло в этом жутком молчании. 




 
                Логовое. 2025г.