Главы 13, 14

Глава 13. Алхимия слова и духа

Квартира на Петроградской стала штабом тихой, метафизической фронды. После разговора с Германом Арзамасов чувствовал себя не писателем, а радистом, ловящим в эфире помехи из иных миров. Идея романа о «победоносной России» теперь казалась не просто опасной — наивной. Как описать ствол, не зная о ветвях?
На следующий день в его дверь постучал человек, чьё появление на пороге Матвея было большей нелепицей, чем любое рассуждение о ветвящемся времени.
— Расширителя трещин вызывали? — Высокий, подтянутый, с пронзительным взглядом субъект в дорожном костюме, гетрах и с трубкой, вошёл, не глядя под ноги, и сразу наткнулся на табурет. Табурет с грохотом упал. Человек, не пытаясь его поднять, уставился на него с научным интересом, как на самостоятельный артефакт внезапно проявившейся воли.
— Хм, простите, а вы кто?
— Я от Германа. Ювачев-Хармс… — Он протянул узкую ладонь. — У вас просто трещина или протечка?
Он внес в захламлённую комнату строгий порядок своей осанки. И тут же этот порядок был немедленно нарушен следующими словами:
— Матвей Васильевич, — его голос был отчётлив, как скрип пера по кальке. — Наслышан о ваших… контактах с инаковостью. Меня интересует конструкция катастрофы. Говорят, она смешная.
Арзамасов, ошеломлённый, отступил к дивану. Он сел прямо, положил руки на колени. Хармс предпочёл стоять у печки, время от времени постукивая по ней костяшками пальцев и прислушиваясь.
— Герман передал, что вы ищете точку опоры, — начал Хармс. — Он мистик, он видит сны о «материале». Мне же не нужны чертежи. Только слова… Вы говорили о мире, где война доведена до конца. Мире победы. С точки зрения алхимии духа, это мир с колоссальным коэффициентом полезного действия и нулевой энтропией. Идеальная машина. Машина, которая, по словам Германа, пытается поглотить нашу реальность.
Матвей прислушался к его голосу. Ему он показался странным, будто двухслойным.
— На самом деле она ничего не поглощает, — продолжил Хармс. — Она предельно скучная. В скучном мире предметы лежат на своих местах. Табуреты не падают просто так. Красное всегда красное, а синее — синее. Ужас!
Арзамасов повернул к нему голову, будто увидел сложную формулу на стене.
— Вы называете ужасом порядок?
— А вы разве нет? — Хармс наконец оторвался от печки. — В вашей истории всё просчитано. Скорость, любовь, смерть. Это самый страшный анекдот, который может быть. Потому что в нём нет места настоящему анекдоту. Там табурет не может упасть просто так. А если упадёт — это ЧП, катастрофа логики. А у нас, — он широко развёл руки, очерчивая комнату, город, мир, — сейчас сплошное ЧП. Предметы забывают, кто они. События идут не по скрипту. Кто-то стреляет в кого-то, но, кажется, не попадает. Это же великолепно!
— Это хаос, — холодно парировал Матвей. — А из хаоса, как известно, рождаются чудовища. Ваши слова — это регистрация распада причинно-следственных связей. Симптом болезни.
— Нет, — вдруг оживился Хармс. — Это инструкция по выживанию в больном мире. Вы учите, как построить идеальную тюрьму. А я учу, как найти щель в стене этой тюрьмы и пролезть в неё, даже если ты толстый и щель узкая. Потому что у щели — другая физика.
Арзамасов слушал, и в его голове два качества этого голоса — отточенная сталь и разбитое стекло — начали складываться в жутковатую гармонию.
— Вы говорите об одном, — тихо сказал он. — О «Хранителях сюжета». Герман называет их творцами единой реальности. Вы — скучными режиссёрами, которые вырезают все смешные сцены.
Хармс кивнул, впервые с долей уважения взглянув на коллегу.
— Они стремятся к состоянию мира без «если бы». Миру, где число пи равно трём, как в моей книге, и никто не задаёт вопросов. Их инструмент — ножницы, о которых бредит Герман. Они отсекают вероятность, а я… — сказал Хармс. — Мой инструмент — нелепица. То, что не вписывается в их сюжет. Человек, который вышел за хлебом и не вернулся, потому что превратился в букву. Маленькая катастрофа, которая рушит большую. На нелепице их логика спотыкается и ломает ногу.
Наступила тишина. В ней было слышно, как за окном скрипит фонарь на ветру — звук, слишком уж похожий на тот самый «щелчок».
— Вы предлагаете бороться с ножницами… глупостью? — спросил Замятин.
— Не глупостью. Чушью. Свободой материала, — поправил Хармс. — Человеческий материал из сна Германа — он хочет быть то горшком, то облаком, то чьим-то воспоминанием. Хранители замораживают его в одной форме. А я просто напоминаю материалу, что он может быть всем. Своими стихами. Своим появлением в этом мире. Вот.
Он вдруг вынул из кармана красный детский мячик и положил его на стол рядом с серьёзным портфелем Арзамасова. Контраст был настолько вопиющим, что вызывал невольный смех.
— Ха-ха! Что это? — спросил Матвей.
— Нелепица. Заряженная. Положите его в карман, и идите по Невскому. В нужный момент уроните. И посмотрите, что произойдёт. Микроскопический сбой в их безупречном порядке. Трещина.
Арзамасов долго смотрел то на мячик, то на Хармса. В его глазах шла борьба: разумное презрение к иррациональному — и холодное понимание стратегической ценности абсурда.
— Вы — диверсант, — наконец произнёс он.
— А вы — сапёр, — ухмыльнулся Хармс. — Вы знаете, как устроена мина. Я знаю, куда наступить, чтобы она не взорвалась там, где этого ждут.
Арзамасов с его верой в логику и Хармс с его верой в абсурд сходились в одном: единственная реальность, достойная жизни, — та, что разветвлена, полна щелей и щелкающих фонарей.
— Значит, союз? — спросил Хармс.
— Не союз, — поправил Матвей, осторожно, как боеприпас, беря со стола красный мячик. — Коалиция. Инженер и алхимик. Мы будем проектировать щели. А потом… находить их там, где их по всем законам быть не должно.
Хармс довольно кивнул, закурил трубку и выпустил кольцо дыма, которое повисло в воздухе идеально-невозможной геометрической фигурой — насмешкой над всеми законами физики и «Хранителями сюжета».
И в этот момент лампочка в комнате вдруг моргнула три раза — коротко, коротко, длинно. Как сигнал из иной реальности.
Они замолчали, глядя на свет.
— Это они? — тихо спросил Арзамасов.
— Не-ет, — сказал Хармс, и в его глазах вспыхнул детский восторг. — Это просто лампа захотела поморгать. Разве это не чудесно?
Матвей, стиснув в ладони мячик, понял: чтобы сражаться с теми, кто вырезает из реальности чудеса, нужно самому стать немного чудаком. Или, на крайний случай, найти того, кто в этом деле профессионал.


(Продолжение следует)