Дитер. Глава 7

Груз был выгружен, сигареты проданы. Тронулись на Копенгаген, и через пару суток, в канун католического Рождества, вошли в пролив Каттегат. Казимир еще с вечера с загадочным лицом колдовал на камбузе, делая приготовления к празднику, а ночью, закончив дела, прибежал на мостик. По его рассказу, таинство католического праздника было куда разнообразнее православного. На стол к главной трапезе выставлялось более двадцати кушаний, по количеству дней от первого Адвента до Рождества Христова, и всякий верующий обязан был вкусить от каждого.
– Еда – не водка, кто ж столько съест?! – У меня не укладывалось в голове.
– Надо. – В голосе Казика звучало назидание. – Чтобы не обидеть Бога. И со всеми обняться, извиниться, помириться.
Я ни перед кем извиняться не собирался.
– Ну, с тобой-то я, положим, обнимусь. А что в меню?
– Супрайз! – Казик светился. – Польская кухня!
Повар только начал рассказывать, а меня уже тошнило. Заранее готовясь к гастрономическому триумфу, еще в Испании, наверное, на корриде, он раздобыл за свой счет бычий желудок размером с футбольный мяч. Чтоб нам мало не показалось. Ненавижу субпродукты, а желудок еще из школьной зоологии у меня ассоциируется с прямой кишкой. Хорошо еще чего другого бычьего не придумал!
– Говяжьи пупки в ассортименте будут? – Я дрожал от отвращения. –  Зачем тебе желудок, для украшения стола, что ли? Этот орган воняет за версту…
– Ну ты даешь!
Казик произнес загадочное слово «фляки» и принялся объяснять способ приготовления. Эту тухлятину надлежало сутки вымачивать в уксусе, промывать в семи водах, затем пять часов вываривать и только потом набить мелко рубленной требухой. Соль, специи по вкусу, но… бесполезно. Вторым номером у него шел бигос – квашеная капуста с салом и мясом, приготовленная особым способом – тоже вещь, скажу я вам, не для немцев. Вареники, шкварки-за­шкварки… большой перечень. Оставалась надежда на рождественского гуся. За перерасход продуктов Дитер сожрет только одно блюдо – самого повара. Хотелось уберечь.
– Рискуешь, брат. Тебе этот бенефис может боком выйти. Твои земляки оценят, а вот Дитер… Сделай свиные рульки по-немецки, гуся и успокойся.
Но разве поляка переубедишь?
В шесть утра после ночной вахты я укладывался спать, а на камбузе уже гремели кастрюли.

Ночной эфир струит зефир…

Я проснулся от заполонившего спальню дикого запаха фекалий. Что за черт! Сдох кто-то или Дитер наср… под дверь?! С него станется. Отравленный мозг отказывался мыслить. Задыхаясь, я выглянул в коридор – на полу чисто, но с камбуза струит мощно. Прямо в трусах помчался на мостик. Из приоткрытой двери торчал хрящеватый кабаний нос и, трепеща ноздрями, всасывал воздух.
– Чем это воняет? – тревожно спросил Дитер, пропуская меня в рубку.
– Не знаю. Мне бы отдышаться.
После Селби этот тип был у меня в игноре.
– Ты побудь здесь, а я – в разведку.
Он, крадучись, стал спускаться вниз.
Я сразу открыл наружные двери и, глотая морозный воздух, подошел к электронной карте – до поворота в Олесунн оставалось два часа хода. Вышел в коридор, прислушался – двумя этажами ниже грохотали голос Дитера и кастрюли. Наверное, Казика метелят… фляками по голове. А ведь я предупреждал! Мои пророчества всегда сбываются.
Через полчаса вернулся страшный в своем спокойствии Дитер – испил невинной Казиковой крови.
– Давай подворачивай вот сюда. – Он маркером поставил точку на карте. – Становись на якорь, боцман уже пошел на бак.
Наверное, Казика хоронить по морской традиции…
– А ничего, что я в трусах?
– Давай-давай, разворачивайся в трусах. О-ох, шшайзе…
Он что-то вспомнил, набрал в легкие воздуха и опять нырнул вниз. Не добил, что ли?
Я развернулся, стал на якорь. Сижу, курю, жду развязки. Заглянул матрос.
– Тебя капитан просит в кают-компанию.
– Вали отсюда. Пусть сам поднимется и скажет, что ему нужно.
Матрос исчез. Явился Дитер.
– Сегодня Рождество, все ждут тебя в кают-компании. Пошли пообедаем.
Ах, вот в чем дело!
– У меня Рождество будет через две недели. Это ваш праздник.
– Пойдем, там гусь запеченный…
– А фляки будут? Мне не нравятся запеченные гуси.
– Какие фляки?! – Дитеру хватило одного взгляда, чтобы я подхватился с кресла. – Сейчас штаны надену и буду.
Чудеса – куда-то исчезли запахи! Празднично одетые, чистые лицами и помыслами прихожане сидели за столом и, прижав кулачки к грудям, молча разговаривали с Богом. Казалось, меня никто и не заметил – их взгляды только на миг метнулись в мою сторону и опять опустились долу. Стараясь не нарушить тишины, я присел на свое место и с интересом принялся разглядывать хорошо знакомых людей в новом свете. Здесь собрались представители трех христианских течений: капитан-лютеранин, пять набожных католиков и я – грешный ортодокс, чьи предки когда-то отстояли свою веру у двух первых. Дитер – Злой Санта в камзоле и красном колпаке – сидел во главе стола и тоже, прикрыв глаза, шевелил губами.
Боже, дай мне силы! Я улыбнулся и последовал их примеру. Торжественная часть длилась недолго. Капитан очнулся, встал и, подводя черту, обратился к пастве с добрым словом:
– Любите друг друга, яко Бог любит вас…
А сам дома сотку дать пастору жалится. Все кинулись обниматься, извиняться… до слез, ссука! Я тоже кого-то неловко обнимал, похлопывал по плечу, бормотал где-то слышанное «звыняй, дядько».
– А сейчас… – Стряхивая с себя религиозный дурман, старый греховодник три раза хлопнул в ладоши. – Подарки божией милостью! Куки, выноси!
Весь в белом, на цырлах, на первый план выскочил неестественно румяный Казик и, сделав книксен, поставил перед Дитером опоясанную лентами картонную коробку.
У этой пары действительно был разработан сценарий, а фляки с квашеной капустой – чистая наказуемая инициатива повара. Судя по испуганным глазам и потной физиономии, он свое получил. Хорошо, что не убили.
Дитер, продолжая изображать из себя Деда Мороза, включил разноцветные гирлянды и раскрыл ящик с подарками. Каждому достались 100-граммовая бутылочка шампанского, брелок с логотипом компании и шоколадка. Стол был уставлен яствами, но без алкоголя и польских «изысков». Поляки просили пива, но Дитер был непреклонен. Апофеозом праздничного застолья оказался запеченный в фольге рождественский гусь. Меня интересовала судьба фляков, а Казик как раз пробегал мимо.
– Казик, можно немного фляков и этого, как его… бигусу с квашеной капустой.
Тот отчаянно замотал головой, и было отчего – Дитер выкинул за борт и кастрюлю с фляками, и противень с бигусом, а убытки обещал вычесть из поварской зарплаты.
В общем, что там происходило после меня, не знаю – я ушел, так как нужно было сниматься с якоря и двигаться дальше.
На мостик через открытую дверь впорхнул легкий морозный ветерок и, обволакивая тело холодом, пополз за шиворот, под свитер и ниже. И если в Селби всего три дня назад было тепло и дышалось вечной английской сыростью, то здесь царила зима. Знобко… Я накинул куртку и вышел на крыло мостика. Нос судна неощутимо, без сотрясений вошел в полосу прозрачного, как стекло, тонкого льда, и он, ломаясь в серебряную крошку, зашелестел по бортам. Дальше уже по крепкому ледяному полю побежали длинные трещины, разрывая его на сотни асимметричных ледяных островков.
Справа приближался припорошенный снегом берег, по ходу приобретая очертания старинного города. Высокие шпили церквей, дворцы окнами к морю под покрытыми зеленой патиной крышами. Копенгаген… Сейчас с этой стороны будет памятник Русалке – руки потянулись к биноклю. Я благодарен датчанам за другой, не менее изумительной архитектуры и красоты город, который много веков назад они возвели на побережье Финского залива – Таани Линн, или нынешний Таллинн, где мне посчастливилось жить.
Поворот у самого берега – и судно как полноправный участник городского движения скользит вдоль близкой набережной, чуть поодаль от потока машин. У Хельсингёра, в самом узком месте пролива, между шведским и датским берегами, в обоих направлениях снуют паромы-ферри. Выискивая щель в их бегущем поперек потоке, я сбросил ход до малого, нашел и кинул ручку телеграфа на «Полный вперед». Проскочили, а дальше – короткая лоцманская проводка, швартовка и асфальтированная твердь земли. Вот он, Копенгаген, в двух шагах за углом.
Дитер даже не поднимался на мостик. Привязались с концом моей вахты, ровно в восемнадцать, и ему достался легкий вечер у причала. Выключив двигатель и приборы, я, наслаждаясь тишиной, по привычке задержался. После всех этих бесснежных Англий и Испаний забитая льдом гавань и дивный зимний город выглядели по-андерсеновски сказочно. Холодно, но в датском королевстве я чувствовал себя уютно.
Выгрузку тех десяти сорокафутовых контейнеров, которые мы доставили из Селби, отложили до утра. На ужине без свечей собрались капитан, я и обслуживающий нас Казимир, а остальные тихо праздновали или молились за закрытыми дверями своих кают. Дитер был навеселе – его выдавали чуть осовелые глаза и расслабленность.
– Казимир, дай-ка нам… – Он пальцем очертил круг над головой, и тут же на столе появилась початая бутылка бренди.
– Выпьешь? Я по рюмке налил матросам и тебе оставил.
– Спасибо, я на контракте. Завтра допьют.
Это вполне могло быть провокацией.
– А я выпью!
Дитер налил себе треть кофейной чашки.

Не все спокойно в датском королевстве,
Опять кипят тут страсти, как всегда,
Тут вся беда в регалиях, главенстве…

Как всегда, разговор растянулся на целый вечер. Простой, но небедный Дитер по-бюргерски сыто и плоско видел мир, а развал моей страны воспринимал как победу в объединении Германии. Для поправки мозгов ему бы недельку пожить в России девяностых. Есть люди, а он из них, которые остро ощущают собственную даже маленькую боль, но чувствовать чужую им не дано.
Разругались мы с ним капитально. Казик смотрел на меня умоляющими глазами, а я, как «народный дипломат и посол доброй воли», высказывал Дитеру все, что думаю о них вообще и о нем в частности. А напоследок посоветовал периодически освежать национальную память. Когда бомбят их – это плохо, а когда бомбы падают на Сербию – это хорошо, будто человеческая жизнь имеет разную цену. Он не хотел понимать тех бед, всей глубины той бездны, в которую мы рухнули не без их помощи. Кричал, что они дали нам свободу, работу, принесли культуру, но на каждую «дареную благость» у меня находились свои контраргументы. Разошлись, готовые разорвать друг друга, но не я начал первым.
Утром докеры в пять минут выщелкнули контейнера на берег. Последний, в спешке неправильно зацепленный, слетел с одного гака и на трех оставшихся понесся прямо в окно мостика, где маячила фигура Дитера. Так вот ты какой, конец жизни?.. Он впал в ступор, глядя, как в его лоб летит 40-футовый железный ящик. Пытаясь остановить полет контейнера, мы на палубе напряглись на оттяжках, и он, теряя скорость и силу, остановился в сантиметрах от застывшего лица капитана. Все обошлось – Дитер уже был на крыле и поносил меня последними словами. Дело привычное.

По выходу из Копенгагена направились Балтийское море, а порт назначения обещали сообщить позже. У меня екнуло сердце – может, Таллинн?!
А поутру они проснулись…
В Балтике на судне стали твориться удивительные вещи. В полдень, поднявшись на мостик, я встретил торжественного, улыбающегося Дитера. Отставив ножку и смущаясь, как невеста, он протянул мне что-то, похожее на гранату, завернутую в зеленую салфетку.
– Это тебе…
   
А сама наложит тола под корсет.
Проверяй, какого пола твой сосед.
Ожидая сюрприза, я осторожно развернул сверток. Внутри оказался слегка покрытый плесенью заскорузлый кекс, зубчики которого, вероятней всего, были обгрызены дарителем. Под кроватью, что ли, нашел?!
– Спасибо… – Я поклонился. – Кстати, следующий порт еще не сообщили?
– Сообщили. – Дитер просиял. – Калининград! Погрузка чугуна в чушках. Да ты кушай-кушай пирожное.
– Попозже…
Что происходит? Чему он радуется?
С самого утра с командой тоже творится что-то неладное – «заклятые друзья» стали услужливы, смотрят на меня, как на божество, а боцман вообще озверел, отправив своих бандитов делать генеральную уборку в моей каюте, и они (о, чудо!) справились на совесть. Вокруг игрался гнусный спектакль, смысл которого мне был совершенно непонятен.
Просветил Казик. По себе ребята мерили – они просто боялись, что я сдам их вместе с потрохами русской таможне и раскрою всю кухню табачного бизнеса, а там уж дело техники – до трусов разденут. Ведь в наше время нет ничего проще, чем поднять капитанские документы, свести сигаретный «дебет» с «кредитом», заглянуть в таможенную базу данных, и вот она – Севилья, где в последний раз «горела» со спекуляцией команда. А дальше – мрак мрачный, возможно, тюрьма. По поводу российской таможни у меня не было никаких иллюзий.
Вечером мы были у Борнхольма, а через сутки уже ломали лед в калининградском морском канале.
Их нервное напряжение достигло апогея, когда ошвартовались в Калининграде и таможня пошла по каютам. Внешне у команды все было в порядке – сигарет ноль, последние два короба были проданы еще в Селби, но они с дрожью и надеждой смотрели на меня. Когда подошла моя очередь, боцман попытался пропихнуться в каюту вместе с таможенником, но я ему не позволил.
 – Подожди за дверью.
Пусть, сука, подергается! И за разговором с соотечественником выдерживал его там минут пятнадцать.
Прощаясь, таможенник спросил:
– Как вам в этом интернационале живется, не шалят?
Я ответил:
– Уютно.

Погрузка началась вечером, сразу и в темпе – докеров подстегивали метель и холод, а меня на палубе с непривычки морозило просто нещадно. Потом я укрылся на теплом мостике и, наблюдая за погрузкой уже изнутри, оттаял.
Внизу на ярко освещенной палубе пританцовывала, согреваясь, краснощекая женщина-тальман в заснеженном овчинном тулупе и валенках. Подпрыгивая, вокруг нее гоголем ходил матрос – такой же счетчик груза с нашей стороны. Их губы шевелились, по лицам пробегали оттенки эмоций – улыбки, смех и даже, кхм… смущение. Уж не знаю, на каком языке они беседовали, но пантомима выглядела комично.
В двадцать три часа грянул перерыв, и чтобы хоть как-то развеяться, я, не переодеваясь, вышел за проходную торгового порта. Передо мной лежала пустынная заснеженная площадь и ни-че-го, что согрело бы озябшую среди чужих людей душу. Куда идти, где прильнуть к истокам? Справа ярким пятном в снежной пелене выделялась проходная соседнего рыбного порта – такой же тюрьмы, только с запахом рыбы, а вот через дорогу лучились теплым светом зарешеченные окна киоска. В поисках своей идентичности я тронул в ту сторону.
«Открыто 24 часа». А как иначе?! Весь в клубах морозного воздуха я вошел и остановился.
– Закрывай двери, раззява!
Как бальзам на душу! Я прикрыл дверь.
– Добрая ночь, миряне! Почем хомуты и чересседельники?
Вопрос повис в воздухе. У прилавка двое в проолифленных рыбацких куртках вели трудный разговор с молодой продавщицей.
– Вера, ты же нас знаешь, завтра получим отходной аванс и отдадим. Только разговелись и вот … Всего пару пузырей, а?
– Разговелись они! Вот потому и не дам, что знаю! Вы уже месяц от причала отходите. – Девушка грохнула о прилавок засаленной «долговой книгой». – За рейс не рассчитаетесь! Все, отвалите – у меня клиент!
 – Ну что ты, в самом деле, как неродная…
– Сгинь!
Кокетливо поправляя прическу, она уже обращалась ко мне:
– Ду ю спик инглиш?
Ее ввела в заблуждение моя яркая рабочая одежда.
– Дую-дую, но лучше по-русски.
Рыбаки посмотрели на меня, как на врага, – «благородные» у них были явно не в почете, отошли от прилавка, но покидать последний рубеж не собирались.
– Ах, вы русский?! – удивленно воскликнула девушка. – Извините. Что будете брать? – Ее тон мгновенно сменился на радушный.
Полки, забитые спиртным, рыба, хлеб, одежда, электробритвы… Здесь, как в сельмаге, умещалось и соответствующе пахло все необходимое для жизни кочевника. Я растерялся.
– Да вот хоть селедки пару хвостов… А доллары берете?
– Странный вопрос! – Она удивленно посмотрела на меня. – Расчет по сегодняшнему курсу.
– Вы товарищей обслужите, они первые.
– Товарищи посмотреть зашли. 
Ну коли так… Я пробежал глазами по смешным ценам.
– Мороженое, две буханки черного хлеба, конфеты, пару банок кильки в томатном соусе, два блока сигарет и… две бутылки водки.
За спиной тяжело задышали зашедшие «посмотреть».
– А селедку?!
– Конечно, куда ж без нее!
Со сдачей дело не заладилось, и вопрос был закрыт третьей бутылкой. Взяв покупки, я поблагодарил девушку и задержался около рыбаков.
– Ну что, мужики, не клюет? – Cудя по их резкому движению навстречу, меня неправильно поняли. – Да все в порядке, друзья!
Моя рука спешно полезла в пакет с продуктами. Собственно, так и было задумано, но их решительные лица лишь ускорили процесс.
– Одна, две, три. – Я выставил водку на бортик витрины. – Это вам! Разговляйтесь, а мне все равно нельзя нести на судно.
Они растерялись.
– А зачем брал?!
– Вижу, у вас проблемы… Дело знакомое, сам пятнадцать лет в рыбаках отходил.
– Да это прямо царский подарок… – Они еще не верили в свое счастье.
Вместе мы вышли из магазина. Ребята действительно уходили на промысел на целый год в район Сенегала, да как-то не складывалось со снабжением, и выход задерживался из недели в неделю.
От горячего приглашения в гости пришлось категорически отказаться, ибо рыбацкие посиделки с обязательным «ярким финалом» были мне хорошо знакомы с прежних времен.
– Встретимся в море, отдадите рыбкой.
Так и разошлись: они – в левую проходную, я – в правую.
За время моего отсутствия палубу замело по колено, а матрос все так же, ничего не замечая, кружил и кружил вокруг тальманши по вытоптанной траншее. Чувствовалось, им обоим это нравится.
– Вы груз-то хоть считаете? – Я отозвал его в сторону. – Давай-ка, друг, за лопату и танцуй отсюда и вот досюда. Кстати, на каком языке ты с подругой разговариваешь?
– По-руску, – буркнул он и вдруг осмелел, оживился: – Сигареты там не продают? По чем?..
– Продают, и в десять раз дешевле, чем на Западе. – Это было действительно так. – Но тебе некогда.
Сон бизнесу не помеха – уже через пять минут одетый по-зимнему боцман отпрашивался сходить до магазина. Я пытался отговорить:
– Куда тебя несет? Там сейчас одни бичи шоркаются. Голову на раз открутят!
Но куда там! Разве напугаешь – понеслись всем кагалом в сторону ворот. И эти люди хотели построить коммунизм! Мы-то, слава богу, хоть одной ногой вступили…
Под утро стихла метель, и вместе с Дитером на мостик прокрался поздний рассвет. Я в этот момент умиротворенно наблюдал сквозь слипающиеся веки рождение нового дня и ничего не слышал – уши будто мягкой ватой заложило, и ворчание капитана пролетало мимо.
– Ты что, не слушаешь?!
Я вздрогнул. Что нового мог сказать мне человек, последние девять часов проведший в постели?
– Слушаю, но не слышу.
– Я говорю, надо прокладку на картах сделать и посчитать время прихода в Дублин.
– Ночью уже сделал. Без малого шесть суток хода.
Сон пропал.
– А как ты считал, через Ла-Манш?
Он хитро сощурился. Во мне проснулось желание противоречить.
– Ну а как еще? Не через Суэц же!
Пауза. О, это ощущение собственного превосходства!
– А через Пентленд-Ферт не пробовал? Этот путь короче!
У меня и мысли не было. Идти зимой, да с чугуном, через пустынный Пентленд, огибая Шотландию с севера, – чистое самоубийство! Нет, только Ла-Маншем, вокруг южной Англии, где и судов много, и есть где укрыться в случае непогоды.
– Севернее Шотландии? Вряд ли короче. – Посчитать расстояние не составило труда. Я был обескуражен. – Точно на сто двадцать миль короче.
– Ты, парень, считать разучился. – Дитер выглядел победителем. – Выигрываем минимум двенадцать часов, а он тут мне пируэты через Ла-Манш крутит!
Я не сдавался.
– А проиграем трое суток, если не больше. Там всю зиму штормит, на пути целые города нефтяных вышек, платформ. Зачем рисковать? А антициклоны от Исландии?!
Дитер взорвался – шлея была уже под хвостом.
– Слушай, заканчивай рассказывать свои теории и делай, как я сказал!
Все! Больше я не перечил.
Чугун так тяжел, что при полной загрузке по весу объем трюмов заполняется лишь на двадцать процентов. Судно садится в воду по главную палубу и даже на малой волне испытывает стремительную качку. А если еще и обледенение? Но как объяснить человеку то, что и коню понятно? Наверное, ощущай я себя старпомом, мне жилось бы спокойней – делай, что сказано, и будь что будет. Но собственное капитанское видение уже никуда не денешь, и Дитер чувствовал в этом скрытое соперничество.