Д. Часть пятая. Глава третья. 4

     “Сегодня снова ничего не вышло. Я провёл за холстом весь день, пытаясь ухватить то самое выражение, ту живость, которая была в тебе, но на полотне отражалось лишь бледное подобие, красивая, но пустая маска. Краски ложились тускло, линии казались безжизненными, и к вечеру я уже почти не видел разницы между портретом и серой стеной мастерской. В отчаянии я бросил кисть, и она, шлёпнувшись об пол, оставила на нём красную кляксу, похожую на рану.
     В этот самый момент раздался знакомый стук в дверь. Я говорю «знакомый» — ровный, негромкий, но настойчивый, – хотя на самом деле раньше мне его слышать не приходилось. Но разве нужно что-нибудь обязательно ощутить физически, чтобы познать? Я был уверен, ещё не открыв дверь, что это Маргарита. То был третий её визит ко мне, и, как и в первых двух случаях, воздух перед её появлением сгустился и стал ощущаться как пространство преодоления.
     Я открыл. Она стояла на пороге, не спрашивая, можно ли войти, не здороваясь. Её лицо было так же спокойно, на нём, казалось, не отражались сиюминутные волнения, лишь глубокая, усталая внимательность. Маргарита вошла, быстро оглядела комнату.
     — Опять не идёт, — сказала она, и это не был вопрос. Её взгляд скользнул к незаконченному портрету, задержался на нём на секунду дольше, чем на беспорядке вокруг. — Вы пишете её прошлое, её тень, которая осталась на дорожках парка. Но сейчас нужно совсем иное.
     Я хотел что-то возразить, сказать, что пытаюсь ухватить её суть, её эссенцию, но осёкся и ничего не сказал. Она была права. Я писал воспоминание, а не живое существо.
     Маргарита подошла к столу, где в беспорядке валялись тюбики и палитры. Она достала из складок платья небольшой предмет и положила его на заляпанную красками поверхность. Это было старое, потускневшее зеркальце в простой металлической оправе.
     — Это зеркальце третьей жертвы, – тихо произнесла Маргарита. – Он смотрелся в него в тот день, когда решил, кто станет следующей. Не для того, чтобы поправить галстук или волосы. Он смотрел в свои глаза, долго их изучал, словно проверял, не появилось ли в них что-то новое. Потом бросил рядом с телом.
     Я взял зеркальце. Оно было холодным и необычно тяжёлым для своего размера. Я щёлкнул крышкой. Крошечное круглое стекло, покрытое паутиной мелких царапин, отразило мой собственный, усталый и растерянный взгляд. Больше ничего.
     — Я прошу вас не столько сделать портрет, — продолжала Маргарита. Её голос звучал ровно, без пафоса, она как будто диктовала техническое задание, — сколько поставить ему диагноз. Его лицо — это ширма, прекрасно сработанная маска. Ваша задача — показать, что находится за ней. Не демона, не монстра, нет, а пустоту. Абсолютную, ненасытную пустоту, которая может только поглощать. Он коллекционирует чужие грехи и страхи потому, что в нём самом ничего нет, ни тяжести, ни центра. Ваша боль за Таню, ваша злость — это ваш центр, ваш груз. Не бегите от них в творчество. Возьмите их в руки, как инструмент. А потом ударьте этой болью по холсту, сделайте его пустоту видимой. Чтобы её мог увидеть любой. Чтобы её нельзя было не узнать.
     Она замолчала, давая мне возможность осознать смысл её слов. То не была вдохновляющая речь, о нет, слова Маргариты были тяжелы. Но вместе с тем она предлагала мне нечто осязаемое, на что можно было опереться. Не красивую метафору, а конкретную, пусть и казавшуюся чудовищной, задачу.
     — А если не получится? — спросил я каким-то чужим голосом.
     Маргарита медленно повернула ко мне голову. Взгляд её был странно задумчив.
     — Тогда он победит, а она проиграет. Вы останетесь здесь, — она сделала лёгкий жест, обводя рукой мастерскую, — и до конца своих дней будете рисовать тени и гадать, что же вы упустили.
     Она повернулась и пошла к выходу. На пороге остановилась.
     — У вас есть время до завтра, до прямого эфира. Не рисуйте человека, рисуйте диагноз, принцип. Постарайтесь изобразить саму суть.
     Дверь за ней закрылась мягко, без стука. Я ещё долго стоял неподвижно, сжимая в ладони холодное зеркальце. Потом взгляд мой упал на большой, загрунтованный чёрный холст, прислонённый к дальней стене, — холст, который я берёг для «чего-то настоящего» и оттого боялся к нему притронуться.
     Я подошёл, взял его в руки, поставил на мольберт. Чёрный грунт был не просто тёмным — он был поглощающим, матовым, без единого блика, словно бархатная пропасть. На таком фоне обычный уголь должен был стать не чёрным, а  с в е т л ы м. Я взял не кисть, а угольный стержень, шершавый и податливый. Его острый край был сейчас не инструментом для теней, а орудием, которое позволит высветлить тьму.
     Я начал не с контуров, а с центра — с того места, где должно было быть сердце. Первая линия, проведённая с нажимом, оставила на чёрном не чёрную полосу, а призрачно-серый, зернистый след. Это был не контур, а разрез, трещина в пустоте. Я работал не от тёмного к светлому, а наоборот — извлекал форму из мрака, высветляя её, как проявляют фотографию. Уголь скрипел, крошился, оставляя на холсте матово-серые, почти серебристые тона там, где должен был падать несуществующий свет. Там, где предполагались блики в глазах, я растирал графитовую пыль пальцем, создавая тусклое, мерцающее пятно — не отражение света, а его поглощение, выполненное в оттенках свинца и пепла.
     Это была не идеальная, не красивая работа. Я выполнял необходимый срочный заказ, заказ от, надо признаться, весьма капризной клиентки. Но я верил Маргарите, верил абсолютно, верил, что портрет этот поможет тебе, а значит, в конечном счёте, и мне. Впервые за многие дни тишина в мастерской перестала быть давящей. Её заполнил ровный, настойчивый скрип угля, царапающего зернистую черноту, и тихий шёпот графитовой пыли, которая ложилась на холст подобно пеплу”.