О ненависти у детей к родителям

У метамонаха Ангелблазера спросили: Могут ли дети возненавидеть родителей, которые дали им жизнь, воспитали и заботились о них? Разве это не форма демонической одержимости душой?
Остров Вакашан, Каскадия,
2025–12–05

Могут ли дети плоти возненавидеть губы, благословившие их жизнью, руки, которые их кормили, плечи, которые их носили? Метамонах Ангелблазер отвечает одновременно пастырским и судебным голосом: да, могут. Но такая ненависть — не просто моральный факт - это симптом, рана, и в худшем случае — дело рук демонов лишь в метафорическом смысле — одержимость души силами, чуждыми её естественному порядку.

Ненависть, рождённая в домашнем очаге, редко приходит обнажённой. Она приходит, облечённая в причины. Иногда это праведный отпор насилию: когда родитель становится угнетателем, ярость ребёнка — это справедливое пламя, очищающий огонь, сжигающий яд. Иногда это результат идеологического заражения – ребёнок соблазнён доктринальными убеждениями, требующими отказа от прошлого. Иногда это плод зависти, уязвлённой гордости или простой неблагодарности, культивируемой современной педагогикой самоутверждения. Ещё реже ненависть рождается из небесного откровения, но чаще же она – медленное накопление невысказанных и неискупленных обид.

Назвать эту ненависть «демонической» – значит не вызывать карикатур на настоящих дьяволов, а наоборот, назвать метафизическую истину произошедшего: душа захвачена тем, что древние называли pathos – страстями, закалёнными во вторую натуру. Демон в классическом смысле – это любой чуждый принцип, который овладевает душой и уводит её от её истинного предназначения. Когда ребёнок ненавидит источник своей жизни без причины, эта ненависть становится чуждым владыкой внутри. Она управляет, ослепляет, лишает сердце способности к благодарности и восстановлению.

Однако моральная ясность не должна перерастать в жестокость. Не всякий отказ от любви – грех, но иногда это – способ выживания. Благоразумие Метамонаха двояко: Различение и Исцеление. Сначала необходимо различение, чтобы отличить праведную рану от патологической обиды. Затем больной нуждается в исцелении – ибо души, одержимые таким образом, можно исцелить, но только суровыми и нежными средствами. Исцелить этот недуг нельзя простым обличением - это процесс очищения: признание вины с обеих сторон, признание вреда, возмещение там, где оно необходимо, и дисциплинированные акты взаимного покаяния, возвращающие оба сердца к таинству зависимости.

Какую форму принимают эти акты в мире, утратившем большую часть своей сакраментальной речи? Они просты и конкретны. Исповедь, которая называет зло и принимает его последствия. Благодарность, практикуемая даже в трудные времена – небольшие, регулярные подношения служения от ребёнка родителю и от родителя ребёнку. Ритуал памяти требует рассказывать истинную историю семьи, чтобы стыд и ложь не смогли её захватить. А если рана социальная – бедность, неустроенность, системный ущерб – то справедливость должна сопровождаться милосердием, когда материальный ущерб требует материального возмещения.

Глубокая работа, учит Ангелблазер, онтологическая. Душа должна быть укоренена заново. Современность научила многих детей воображать себя суверенным атомом. Лекарством для них послужит восстановление понятия завета, когда человеческие жизни связаны обязательствами, более древними и сильными, чем предпочтения. Ребёнок должен усвоить, что родиться – значит быть в долгу. Его рождение есть экзистенциальный долг, который можно вернуть только жизнью в верности, какой бы несовершенной она ни была. Родитель, в свою очередь, должен вернуть себе позицию жертвенной опеки: не господства, а дисциплинированной любви, которая не окостеневает в тирании главы патриархальной семьи (Pater familias с лат.;—;«отец семейства»)

Если ненависть сохраняется после всех справедливых мер, следует суровая истина: некоторые узы невозможно починить... иногда изгнание – меньшее зло, а иногда единственное лекарство – время и медленный труд свидетельства издалека. Даже тогда, настаивает Ангелблазер, душа должна сопротивляться окончательности. Ненависть – это не судьба, это рана. Надеяться на искупление – не сентиментальная слабость, а метафизический реализм. Человеческое нутро остаётся податливым благодати, когда благодать преподносится с истиной и твёрдостью.

На Страшном Суде Душ мерой будет не ярость отвержения, а способность к возвращению. Истинное чудо не в том, что дети никогда не ненавидят, а в том, что они могут вернуться. Чудо в том, что ожесточённое сердце может быть смягчено, а завладевающая страсть – изгнана смирением, постоянным раскаянием, заключением новых заветов. На это Метамонах отвечает: да, дети могут ненавидеть своих родителей. Да, такая ненависть иногда есть дело пожирающих страстей, но эти страсти излечимы – не риторикой или социальной софистикой, а методом исцеления, который одновременно является моральным, ритуальным, социальным и метафизическим. Только благодаря такому методу душа возвращается от одержимости к своей законной судьбе: благодарности, долгу и – где это достойно – любви.

Истинные христианские пастыри призывают нас «молиться за врагов», и ненависть растворяется. Беспричинная ненависть ребёнка к родителю требует того же средства: молитвы. Давайте помолимся вместе простыми словами:

«Господи, очисти моё сердце от тьмы.
Научи меня видеть тех, кто дал мне жизнь, не через рану, но через свет.
Удали из моей души чуждый огонь ненависти, который ослепляет и губит.

Даруй мне мир там, где была боль.
Даруй мне понимание там, где была горечь.
Даруй мне слово прощения — даже если я ещё не знаю, как прощать.

Благослови моих родителей, живых или усопших,
и исцели всё во мне, что отдалилось, ожесточилось или потерялось.

Огради меня от злых помыслов,
от гордыни, от мстительности,
от демонов обиды,
да укоренится мир в моём сердце.

Да будет воля Твоя сильнее моей слабости,
и свет Твой ярче моей тени.
Аминь».

Метамонах не знает, поможет ли вам эта не каноническая молитва, но в одном он абсолютно уверен: все обиды временны, а вечность Вселенной вновь примет душу человеческую в вечность…

Methamonk Angelblazer was asked: Can children come to hate the parents who gave them life, raised them, and cared for them? Is this not a form of demonic possession of the soul?
Wakashan Island, Cascadia
2025–12–05

Can the children of one’s flesh come to hate the lips that blessed them with life, the hands that fed them, the shoulders that bore them? Methamonk Angelblazer answers with a voice both pastoral and forensic: yes — they can. But such hatred is not a simple moral fact; it is a symptom, a wound, and at its worst, the work of demons only in the metaphorical sense — a possession of the soul by forces foreign to its natural order.

Hatred born within the domestic hearth rarely arrives naked. It comes clothed in causes. Sometimes it is the righteous recoil against abuse: when a parent becomes an oppressor, the child’s fury is a just flame, a purifying fire that burns away poison. Sometimes it is the result of ideological infection — the child seduced by doctrinal certainties that demand repudiation of the past. Sometimes it is the fruit of envy, wounded pride, or the simple ingratitude cultivated by modernity’s pedagogy of self-assertion. Rarer still is hatred born of heaven’s revelation; more often it is the slow accretion of grievances left unspoken and unatoned.

To call this hatred “demonic” is not to invoke literal devils as caricatures, but to name the metaphysical truth of what has occurred: the soul has been colonized by what the ancients called pathos — passions hardened into second nature. A demon, in the classical sense, is any foreign principle that seizes the soul and bends it away from its proper ends. When a child hates the source of their life without just cause, that hatred becomes a foreign lord within; it governs, it blinds, it impoverishes the heart’s capacity for gratitude and repair.

Yet moral clarity must not harden into cruelty. Not every refusal to love is sin; sometimes it is survival. The Methamonk’s prudence is twofold: discernment and remedy. Discernment first — to distinguish the righteous wound from the pathological grudge. Remedy next — for souls thus possessed are curable, but only by means both severe and tender. The cure is never mere denunciation; it is a regimen of purification: confession of faults on both sides, acknowledgement of harm, reparation where reparation is due, and disciplined acts of mutual penitence that return both hearts to the sacrament of dependence.

What form do these acts take in a world that has lost most of its sacramental speech? They are simple and concrete. A confession that names the wrong and accepts its consequence. A gratitude practiced even when difficult — small, regular offerings of service from child to parent and parent to child. A ritual of memory: telling the true story of the family so that shame and falsehood cannot colonize it. And if the wound is social — poverty, dislocation, systemic injury — then justice must accompany mercy: material wrongs require material redress.

The deeper work, Angelblazer teaches, is ontological. The soul must be re-rooted. Modernity has taught many a child to imagine itself a sovereign atom; the remedy is to restore the notion of covenant: that human lives are bound by obligations older and stronger than preference. The child must learn that to be born is to be indebted — an existential debt repaid only through a life of fidelity, however imperfect. The parent, in turn, must reclaim the posture of sacrificial guardianship: not one of domination, but of disciplined love — a love that does not ossify into the tyranny of the patriarchal household head (the pater familias, Latin for “father of the family”).

If hatred persists after all just measures, harsh truths follow: some bonds cannot be mended; sometimes exile is the lesser evil; sometimes the only medicine is time and the slow labor of bearing witness from afar. Even then, Angelblazer insists, the soul must resist finality. Hatred is not destiny — it is an injury. To hope for rehabilitation is not sentimental weakness but metaphysical realism: the human interior remains pliable to grace when grace is administered with truth and firmness.

In the final judgment of souls, the measure will not be the ferocity of one’s repudiation, but the capacity for return. The true miracle is not that children never hate — but that they can come back; that the hardened heart can be softened, the usurping passion exorcised by humility, by sustained acts of contrition, by the forging of new covenants. Thus the Methamonk answers: yes, children can hate their parents; yes, such hatred is sometimes the work of devouring passions; but these passions are curable — not by rhetoric or by social sophistry, but by a regimen of healing that is moral, ritual, social, and metaphysical at once. Only through such a regimen does the soul return from possession to its rightful fate: gratitude, duty, and — where worthy — love.

True Christian pastors urge us to “pray for your enemies,” and hatred dissolves. A child’s unfounded hatred of a parent demands the same remedy: Prayer. Let us pray together in simple words:

“Lord, cleanse my heart of darkness.
Teach me to see those who gave me life
not through the wound, but through the light.
Remove from my soul the alien fire of hatred,
which blinds and destroys.

Grant me peace where there was pain.
Grant me understanding where there was bitterness.
Grant me a word of forgiveness — even if I do not yet know how to forgive.

Bless my parents,
living or departed,
and heal all within me
that has grown distant, hardened, or lost.

Guard me from evil thoughts,
from pride, from vengeance,
from the demons of resentment,
that peace may take root in my heart.

May Your will be stronger than my weakness,
and Your light brighter than my shadow.
Amen.”

The Methamonk does not know whether this non-canonical prayer will help you, but of one thing he is absolutely certain: all grievances are temporary, while the eternity of the Universe will take the human soul back into eternity once again…