Холодно

За окном слякоть. Это даже не дождь, а что-то вязкое, неопределённое, вечно пребывающее между состоянием воды и грязи. Оно липнет к стёклам, как мои мысли липнут к единственной фразе: «Зачем?» Я сижу на краю кровати, которая кажется мне сейчас чужим континентом, холодным и бескрайним. И я понимаю: я больше не чувствую своего тела. Нет, оно здесь, я вижу свои руки — эти знакомые линии на запястьях, лунки на ногтях. Но между мной и этой физической оболочкой возник слой льда, прозрачного и невероятно прочного.

Начиналось это с мелочей. С того, что перестал нравиться запах утреннего кофе. С того, что музыка в наушниках превратилась в бессмысленный шум. С того, что я перестала узнавать своё отражение в зеркале — там была какая-то женщина с моими глазами, но её взгляд принадлежал не мне. Потом пришёл холод.

Он начался изнутри. Сначала где-то в районе солнечного сплетения — лёгкая, почти призрачная дрожь, будто кто-то приложил туда кусочек льда. А потом он пополз... По жилам вместо крови заструилась какая-то ледяная субстанция, и теперь мне кажется, что если я дотронусь до стекла, оно покроется инеем. Холодно. Это не про открытую форточку. Это про то, что внутри меня отключили отопление. Насовсем.

На полу у кровати стоит бутылка. Недопитая. Красное вино, которое мы выбирали вместе в том маленьком магазинчике на Итальянской. Ты смеялся, говорил, что я разбираюсь в винах, как слониха в балете. Я открыла её сегодня. Выпила пару глотков .— и почувствовала, как этот холод внутри вступает в реакцию с алкоголем, превращая его в ледяную грязь. Поставила обратно. Зачем? Чтобы доказать себе, что даже это — этот простейший ритуал отчаяния — мне больше недоступен.

Телефон лежит экраном вниз. Он не звонит. Он не будет звонить. Но в этом молчании есть своя, изощрённая пытка. Каждая секунда тишины кричит: «Тебя нет. Тебя стёрли. Ты стала невидимой». Я смотрю на него и понимаю, что даже если бы он зазвонил, я бы не смогла ответить. Рука не поднимется. Горло не издаст звука. Потому что голоса моего тоже больше нет — остался лишь шёпот, который растворяется в холодном воздухе комнаты, не долетая до моих же собственных ушей.

И самый страшный вопрос — не «почему ты ушёл». А «кто я теперь?». Ты взял с собой не просто своё присутствие. Ты унёс моё отражение в твоих глазах. Ты унёс ту женщину, которой я была, когда ты смеялся над её шутками. Ту, что засыпала, чувствуя твоё дыхание на затылке. Ты превратил меня в игрушку — яркую, занимательную, пока она новая — а потом просто оставил на полке. И теперь я не женщина. Я — артефакт. Вещь, которая помнит прикосновения, но забыла, как быть живой.

Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Это не паника, нет. Паника — это когда огонь. А у меня внутри — ледяная пустыня. Это тихое, методичное безумие. Вот сейчас, например, я смотрю на узор обоев, и он начинает плыть, превращаясь в какую-то абстракцию. Вот я слушаю стук своего сердца — и он звучит как чужой, как навязчивый шум из соседней квартиры, от которого нельзя избавиться. Нормальные люди так не чувствуют. Нормальные люди в такие моменты плачут, звонят подругам, бьют посуду. А я просто сижу. И замерзаю. Потому что сломать можно только то, что имеет температуру. А я — уже нет.

Я хочу завыть. Прямо сейчас. Глубоко, по-волчьи, на эту выразительную луну за окном. Чтобы звуком этого воя разорвать эту ледяную плёнку на моей душе. Чтобы хоть что-то во мне отозвалось животным, неконтролируемым, диким отчаянием. Но даже этого я не могу. Горло сжато тем же холодом. Всё, что получается — это беззвучный выдох, пар на стекле, который тут же исчезает.

Вот он, самый откровенный  реализм моего падения: на столе возле кровати стоит стакан с вчерашним чаем, и на его поверхности плавает пленка. Я смотрю на неё уже двадцать минут. Моя вселенная сузилась до этой пленки. И я завидую ей. Она может упасть на дно, её можно смыть. У неё есть траектория. А я — просто статическая точка в пространстве. Тупик. Или стена. Неважно.

Я думаю о тех, кто мог бы позвонить. О матери, которая, наверное, чувствует мою боль на расстоянии, но боится спросить. О подруге, которая уже устала от моих молчаливых ответов в мессенджерах. И меня переполняет не благодарность, а жгучий стыд. Стыд за то, что я стала этим — холодным, немым, неживым предметом. Игрушкой, которая даже сломаться красиво не может.

А слякоть царит за окном. И ветер гонит по асфальту жёлтые листья — такие же мокрые, бесполезные и брошенные, как я. И где-то там, в этом огромном, равнодушном мире, живут люди. Целуются, ссорятся, пьют кофе, спешат на работу. А здесь, в этой комнате, время остановилось. Остановилось вместе с моим сердцем, которое продолжает биться только по инерции, издавая этот чужой, пугающий стук.

И я не знаю, сколько это ещё продлится. Этот холод. Это одиночество, которое уже не чувствуется одиночеством, а стало естественной средой обитания, как вода для рыбы. Я не знаю, оттаю ли когда-нибудь. И есть ли вообще где-то в мире теплое и сухое место, где можно снова почувствовать свои пальцы, свой смех, свою жизнь.

Я просто сижу. И смотрю в окно. И во всём своём огромном, вселенском одиночестве я спрашиваю не тебя, а пустоту: В чём моя вина? В том, что поверила? В том, что позволила себя полюбить? В том, что отдала тебе ключ от того самого отопления, что было внутри меня? Или вина в том, что теперь, когда ты унёс этот ключ с собой, я даже не могу найти в себе сил, чтобы возненавидеть тебя? Потому что для ненависти тоже нужно тепло. Хотя бы адское. А у меня — только тихий, бесконечный, пронизывающий до костей холод.

И самое страшное — я уже почти смирилась с ним. Он становится моей новой кожей. Моим новым языком. Моим единственным ответом на вопрос «как ты?».

Холодно.
Просто холодно.
И я в целом мире одна.
И, кажется, навсегда.