Глава 12

Глава 12. Все нити сплетаются в узел


Лодка, доставившая немцев с Принцевых островов, скользнула к полузатопленному причалу у подножия цистерны как раз в тот момент, когда внутри повисла оглушительная тишина после пения Феодора. Они высадились бесшумно — не из почтения к месту, а по привычке.

— Никакая это не карта, — сквозь зубы процедил Розенберг, всё еще сжимая в руке копию генеалогического свитка. — Сплошная мистификация! «Ключ — в крови последнего, кто помнит песню императрицы Анны». Что за чушь? Как это поможет Германии? Это же не наука, это шаманство!

— Напротив, это и есть наука, — беззвучно ступая по мокрым камням, возразил Шелленберг. — Наука власти. Если легенда управляет умами тысячу лет, значит, в ней есть сила. И наша задача — перенаправить эту силу. Войти в ту самую «библиотеку» и... переписать её.

Они вошли в цистерну, через низкий арочный проход, и замерли на мгновение, оценивая картину: русские казаки с моряками фон Швабе держали периметр, турки майора Исмаила замерли в напряжении в центре, справа — группа с Аполлоном, Амалией, Фокиным и Фаустуло, напротив них — Гессен со своим отрядом, а над всеми, как призрак, высился дрожащий портал в стене.

Но самое интересное было в стороне: княжна Вера, стоявшая рядом со слепым старцем, чьи пальцы медленно перебирали чётки, и юношей-студентом, дрожащим от благоговейного страха.

— Ага, — тихо произнёс Шелленберг. — «Последний, кто помнит песню». Кажется, мы опоздали ровно настолько, чтобы стать зрителями кульминации.

Он вышел вперёд, и его чёткий, ледяной голос разрезал тяжёлый воздух:
— Кажется, мы прервали самый интересный момент. Продолжайте, пожалуйста. Герр Розенберг как раз жаждет услышать... песню императрицы.

И тут началось то, чего никто не ожидал. Слепой Феодор, услышав голос Шелленберга, поднял голову. Его незрячие глаза будто уставились прямо в дрожащую арку.

— Они пришли, — прошептал он так, что услышали только княжна и Никифор. — Те, кто хочет не понять, а присвоить. Пора.

Он сделал шаг вперёд, и княжна Вера, на удивление всех, не стала его удерживать. Феодор начал начитывать какой-то заговор. Но это было не то, что он пел до этого. Это был древний, монотонный речитатив на языке, который даже Фаустуло не смог опознать. Слова тонули в горловых звуках, будто это была не человеческая речь, а шум подземных вод, скрип камней, шепот веков.

И цистерна ответила. Сразу.

Стена перестала дрожать. Она стала прозрачной, как стекло, и сквозь неё полились не свет и не тьма, а... образы. Мелькающие, наложенные друг на друга картины: крещение Руси, падение Константинополя, пожары, молитвы, пиры, заговоры. Это была не хроника, а хаотичный поток памяти, нервные импульсы Ромейской империи.

— Библиотека — это не свитки, — громко, на весь зал, сказал Фаустуло, и в его голосе не осталось и тени шутовства. — Это нервная система. И она мертва без живого ключа. А ключ — это не тот, кто знает пароль. Это тот, кто чувствует ее боль. Ее радость. Ее страх. Тот, кто может не прочитать, а прожить историю заново.

— Так вот он какой, ваш «поток сознания», — произнёс Шелленберг, не сводя глаз с арки. — Коллективное бессознательное выродившейся цивилизации. Интересно. Можно ли его... перезаписать?

— Не выродившейся! — внезапно крикнул Розенберг, и его голос сорвался на визгливую ноту. — Очищенной! Нам нужно найти арийское ядро в этом потоке! Отделить его от семитской и славянской скверны!

Амалия, наблюдая за этим, схватила Аполлона за рукав.
— Слышите? Они не хотят понимать. Они хотят вырезать кусок истории, выставить его напоказ и объявить своим. Как мясник в архиве.

— А мы? — тихо спросил Аполлон. — Чего хотим мы? Россия? Чего хочет Англия?

— Возможно, мы хотим просто... не дать им это сделать, — ответила Амалия, и ее глаза встретились с его взглядом.

В этот момент Феодор закончил свой ритуал. Он повернул своё слепое лицо ко всем собравшимся.
— Библиотека открыта. Но войти в поток может только тот, кто готов забыть себя. Кто готов стать не завоевателем, а свидетелем. Кто ищет не власти, а смысла. Иначе поток вас сметёт. Он сотрёт вашу личность, как волна стирает письмена на песке.

Он сделал паузу, и в его слепом взоре читалась бездонная грусть.

— Вы все хотите знать будущее. Но будущее определит не тот, кто захватит прошлое. А тот, кто найдёт в этом потоке баланс между знанием и человечностью. Между памятью и забвением. Между... жизнью и смертью.

Арка замерцала ярче, став похожей на водную гладь. Проход был открыт. Но теперь никто не спешил бросаться вперёд. Все смотрели на эту дрожащую дверь в сознание исчезнувшей империи и понимали — это ловушка для тех, кто не готов. И спасение для тех, кто... кто что?

— Предлагаю практическое решение, — неожиданно сказал Фокин, доставая из внутреннего кармана небольшой стеклянный прибор. — Я могу химически стабилизировать проход. Ненадолго. Минут на пятнадцать. За это время кто-то один может войти, найти ядро системы и... принять решение. За всех.

— Кто? — одновременно спросили Гессен и фон Швабе.

Все взгляды медленно обратились к Аполлону и Амалии. Потом к слепому Феодору. Потом к Шелленбергу.

— Тот, у кого нет личной империи в сердце, — тихо проговорила княжна Вера. — Или тот, у кого их слишком много, чтобы выбирать одну.

Шелленберг улыбнулся своей тонкой, холодной улыбкой.
— Тогда, я полагаю, это должен быть я. У Германии нет прошлого здесь. Значит, у нас нет и предубеждений.

— Нет, — неожиданно твёрдо сказал Аполлон. Все обернулись к нему. — Это должен быть тот, кто понимает, что такое потерять всё. Кто знает цену памяти. — Он посмотрел на слепого хранителя. — Феодор. Он и есть ключ. Он и есть судья.

Наступила тишина, нарушаемая лишь тихим гулом потока образов за аркой. Узел сплелся. И теперь предстояло решить — кто возьмёт в руки нож, чтобы его разрубить. Или... кто найдёт конец нити, чтобы начать распутывать.

А где-то наверху, в своих кабинетах, генерал-губернатор Можайский и британский консул сэр Чарльз пили портвейн или херес, обдумывая новые таможенные тарифы. Они даже не подозревали, что в пятидесяти метрах под ними решается вопрос не о границах, а о самой природе истории. А может, и догадывались.

Ведь «Пурпурную библиотеку» искали все — русские под видом археологов, англичане под видом паломников, а местные дервиши — потому что верили: в ней заключена магия, способная воскресить Османскую империю.

***
Царьград пышно и неохотно расцветал под сенью двуглавых орлов. Босфор, всегдашний продавец тайн и морских гадов, лениво поблескивал под октябрьским солнцем, вобравшим в себя, казалось, всё золото византийских мозаик. В воздухе висел сложный букет: гарь от пароходов, сладковатый дымок наргиле, запах жареных каштанов и едва уловимое, но упрямое амбре российской канцелярии — чернила, пыль и сургуч.

Граф Аполлон Викентьевич Оболдуев, молодой дипломат из хорошей, но несколько обветшалой фамилии, прибыл сюда, в эту оперную декорацию, год назад. Формально — курировать создание «Музея византийских древностей» в Долмабахче, бывшем султанском дворце, ныне щедро украшенном выцветшими императорскими гербами. Благородно, поэтично, в духе времени. Реально же его миссия была проще и циничнее: перехватить у хитромудрых британцев инициативу в великом священном археологическом соперничестве. Войны выигрывались не только в окопах, но и среди пыльных черепков. Тот, кто найдет легендарный Мандилион — Нерукотворный лик Спаса Эдесского, по преданию, первую икону, — тот получит не просто реликвию, а ключ к духовному знанию, а значит, и политическому господству над проливами и всем регионом.

Ирония, которую Аполлон ценил, как глоток холодного нарзана в царьградский полдень, заключалась в том, что Мандилион искали все. В первую очередь, местные дервиши в войлочных колпаках — потому что свято верили: в полотне заключена магия, способная воскресить былое могущество Блистательной Порты. Всеобщее помешательство принимало курьезные формы: так, на прошлой неделе он с трудом отговорил одного усердного казачьего есаула от раскопок прямо под минаретом Айя-Софии.

Мысли Аполлона витали где-то между каталогизацией саркофагов и воспоминанием о вчерашнем визите к очаровательной, но опасной мисс Розалии Пейдж, корреспондентке «Морнинг Пост», чьи глаза были цвета босфорской воды в шторм, а вопросы — острее ятагана, когда его извлекли из ножен.

— Граф Оболдуев! Аполлон Викентьевич! — прозвучал за спиной голос, напоминающий звук заводимых бюрократических часов.

Обернувшись, Аполлон увидел российского поверенного в делах, Степана Платоновича Персимфансова. Тот был воплощением имперской солидности: бакены цвета воронова крыла, живот, достойный отдельного дипломатического ранга, и взгляд, в котором угадывалась вековая усталость от чтения шифровок, пахнущих ладаном и порохом.

— Степан Платонович, всегда рад. Вы словно из-под земли…

— Из-под земли, дорогой граф, как раз предстоит копать вам, — отозвался Персимфансов, понизив голос до конспиративного шепота, хотя вокруг не было ни души, кроме торговца лукумом. — А я из-под груза депеш. Из Петрограда. С неудовольствием.

Он взял Аполлона под руку и повел вдоль набережной, мимо чаек, дерущихся за рыбьи потроха.

— Ваш музей… — он выдохнул, и в выдохе этом слышался свист министерских сквозняков, — становится предметом насмешек. Англичане в лице этой… этой газетной особы уже намекают в депешах, что мы роем не там. Что искать надо не в земле. А вы, граф, увлечены, как мне донесли, больше живыми антиками, нежели потухшими.

Аполлон покраснел. Розалия была той самой «живой античностью», с которой он провел несколько опасных и восхитительных вечеров в разговорах о Прокопии Кесарийском и за лафитником запретного, но прекрасного абсента.

— Это клевета, Степан Платонович! Я только…

— Не оправдывайтесь, — махнул рукой дипломат. — Всем нам свойственно заблуждаться. Но теперь — факты. Мисс Пейдж отозвали. Экстренно. Ее пароход «Ифигения» отбывает сегодня в пятом часу. И вам, граф, настоятельно рекомендовано… прекратить любые изыскания, кроме самых очевидных. Мандилион — миф. Искать его всё равно, что искать иголку в стоге сена, который ещё и сгорел во время городского пожара 1860 года.

В тот вечер Аполлон стоял на пристани Галаты. Туман, словно грязная вата, наползал с моря, заглатывая мачты, крики матросов и очертания уходящего парохода. Он разглядел на корме тёмное пятно — возможно, это была она. Сердце сжалось от дурного предчувствия и досады. В кармане пальто он нащупал холодный металл. Незнакомый предмет. Вынул — маленькая брошь в виде крылатого ангела, но при ближайшем рассмотрении ангел смахивал на беса. К ней была приколота записка, написанная стремительным, летящим почерком:

«Библиотеку султана Абдул-Хамида, где, по моим сведениям, хранился каталог реликвий, я так и не нашла. Зато нашла нечто более редкое в этих краях — честного человека. Если решитесь писать — адресуйте: Лондон, отель "Савой", мисс Совесть».

Он прочёл и рассмеялся горько и коротко. «Мисс Совесть»! Какая изощренная насмешка. Ангел-оборотень в кармане — идеальный герб для этой двойной жизни.

А через неделю его вызвал Персимфансов. Лицо поверенного было торжественно и печально.

— Новое назначение, граф. Вы едете в Иерусалим. Там… — он развёл руками, — назревает новый виток неразрешимых споров. Греки, армяне, католики, наши… Война за ясли Господни, можно сказать. Ваша задача — наблюдать и, по возможности, не допустить, чтобы англичане установили там свой протекторат под видом защиты святынь. Археологическая тема, — он многозначительно посмотрел на Аполлона, — тоже присутствует. Но теперь вы будете под присмотром.

Иерусалим. Пыль, камни, фанатики всех мастей. И где-то там — Розалия? Ведь «Морнинг Пост» наверняка тоже будет интересоваться святынями. Мысль об этом была одновременно пугающей и пьянящей.

А ночью перед отъездом Аполлону снова явился призрак. Тот самый, бородатый, в тюрбане, с глазами, как тёмные колодцы — призрак последнего султана. Он являлся уже третью ночь подряд, бормоча что-то на смеси турецкого и латыни. В этот раз фраза была чёткой, как удар ятагана по шее:

— Ищи не в земле, а в… — и тут призрак указал длинным, прозрачным пальцем не в пол, а на собственную скорбную голову. — В памяти, русский паша. В памяти, что длиннее библиотек и глубже колодцев…

Аполлон проснулся в холодном поту. В ушах звенело. «В памяти». Бессмыслица. Бред уставшего сознания. Он потянулся к графину с водой, и его взгляд упал на брошь-оборотня, лежащую на столе. Крылья ангела при лунном свете казались живыми. И ему вдруг подумалось, что в Иерусалиме он начнет всё сначала. И кто знает, может, найдёт там не только прах веков, но и живое, опасное, совершенно не нужное ему чувство.

Или что-то гораздо более страшное.