Жизнь без авось. Рассказ 28. Неискреннее приглашен

 
Неискреннее приглашение

Софья Леонидовна Астахова, на свою беду, была человеком, сформированным русской классикой и одесским говором бабушки. Её внутренняя карта мира была расчерчена не прямыми линиями и строгими обязательствами, а паутиной подтекстов, мягких фраз и ритуальной, совершенно необязательной вежливости. Она привыкла жить в мире, где фраза «Надо бы нам увидеться» означала «Я тебя помню и уважаю». А «Заходите на кофе» — «Будем здоровы и не пропадайте совсем».

В тот вторник Софья Леонидовна возвращалась с турецкого рынка, расположенного на приличном удалении от её аккуратной двухкомнатной квартиры в Мюнхене. Она несла дары, которые, по её мнению, могли скрасить тяжёлое эмигрантское бытие. Два увесистых корня сельдерея, голова дорады (средиземноморской рыбы с нежным белым мясом) — для внука Гриши. Она говорила, что он «ингеле (1) уже совсем немецкий, но рыбка-то ему от бабушки нужна». И, главное, буханка кефирного хлеба, который пах так, что его можно было заносить в список запрещённых веществ в стерильном немецком подъезде.

Именно в этот момент, когда ключи и сумки предательски оттягивали руки, у лифта (который, как всегда, требовал ремонта), она столкнулась с Хельгой Краузе, её соседкой с третьего этажа. Хельга — воплощение немецкого порядка, пунктуальности и геометрической точности. Это женщина, для которой слово было равносильно кирпичу в фундаменте дома.

— Guten Tag, Frau Astachowa (Добрый день, Госпожа Астахова), — Хельга кивнула, строго оценив количество сельдерея.

— Ой, Хельга, здравствуй, дорогая! И как тебе этот лифт, а? Ой-вей (2), он у нас, по-моему, уже полгода чинится, — Софья Леонидовна тяжело вздохнула, балансируя дорадой.

Они поговорили о погоде, которая была слишком ветреной для середины сентября. И о счетах за отопление, которые казались Софье Леонидовне «просто смешными» по сравнению с Москвой. Обсудили и то, как хорошо, что Гриша поступил в гимназию. Это был светский, ни к чему не обязывающий разговор. Та самая «мягкость», которой Софья Леонидовна пользовалась всю жизнь, чтобы не скрипеть и не царапать острые углы.

И вот, завершая этот ритуал у своих дверей, она не подумала. Всё произошло по инерции, по привычке, по закону жанра старой московской интеллигенции, которая не может просто так уйти, не сделав вежливый жест.

— Ну, заходите как-нибудь на чашечку кофе, Хельга, — улыбнулась Софья Леонидовна. Она думала о том, что нужно срочно отнести рыбу в холодильник, пока та не начала «пахнуть» ещё сильнее.

Хельга не улыбнулась в ответ. Она кивнула, но кивок этот был не лёгким жестом, а фиксацией. Строгой, серьёзной, почти канцелярской.

— Danke sch;n (Спасибо большое). Я обязательно.

Софья Леонидовна затащила сумки в прихожую. Лишь там, в полумраке, она почувствовала, как внутри что-то ёкнуло. Сжалось. «Ой, мамочка, — прошептала она, — зачем я это сказала? Лишнее сказала». Семён Маркович, их местный авторитет по немецкому менталитету, вечно говорил на собраниях общины: «Немцы всё понимают буквально. Поэтому ничего им лишнего не говорите, держите рот на замке, как сейф». А она? Она ляпнула, пригласила. И это было не «как-нибудь», а «заходите».

На следующий день, ровно в 15:00, звонок. Звонок был не просто громкий, он был пунктуальный, как метроном.

Софья Леонидовна вздрогнула. Она собиралась вздремнуть после обеда в растянутом, но любимом халате, напоминающем о лучших годах её московской жизни. В 15:00 она обычно варила свой травяной чай и читала Тургенева. Меньше всего она была готова к гостям, особенно к тем, кто приходит «по записи».

На пороге стояла Хельга. В строгом синем костюме, причёсанная, пахнущая чистым шампунем, и со строгой, но обязывающей улыбкой. В руках у неё был пирог. Не какой-нибудь, а форменный, идеальный, яблочный штрудель, завёрнутый в фольгу.

— Я пришла, как вы и просили, — торжественно объявила Хельга.

Софья Леонидовна почувствовала, что её «мягкий» московский мир столкнулся с немецким бетонным блоком. Квартира, которую она старалась держать в порядке, сейчас представляла собой средне-ремонтный хаос. На стуле лежали недовязанные носки Гриши, на столе — стопка непроверенных тетрадей её русскоязычных учеников, а в углу, о ужас, стояла банка с растворимым кофе.

— Ой, Хельга, какое счастье! Заходи, заходи, дорогая, — Софья Леонидовна засуетилась. Она пыталась телом загородить обзор на самый ужасный «мишегас (3)», который она могла себе позволить.

Хельга вошла, поставила пирог на чистый, но всё равно заваленный стол, и её глаза, как лазер, прошлись по помещению.

— У вас беспорядок. «Ordnung muss sein (4)» (Порядок должен быть), — произнесла она не как упрёк, а как констатацию факта. Как закон физики, который сейчас нарушен.

— Ой, дорогая, ну какой же беспорядок! Это у меня творческий хаос, — отмахнулась Софья Леонидовна. Она судорожно вспоминала, где оставила свою приличную кофточку. — Вот сейчас я тебе кофе сварю!

Она поспешила на кухню. И тут её ждало самое горькое разочарование: кофе-машина, подарок Лены, дочери, работавшей медсестрой и давно уже «онемеченной», вышла из строя ещё вчера.

— Хельга! Дорогая! Кофе-машина… ну, ты же понимаешь, ой-вей, сломалась, — выдавила Софья Леонидовна, чувствуя, как краснеют её щёки. — У меня есть… растворимый.

Хельга пришла в гости, как в ресторан. С идеальным пирогом и ожиданием идеального кофе. А ей предлагают растворимый. Глаза немки округлились.

— Растворимый? — это прозвучало, как «вы меня обманули».

— Ой, ну что тут такого, — затараторила Софья Леонидовна. Она быстро расставляла самые красивые, но разномастные московские чашки. — Хельга, ты понимаешь, вчера вот было моё приглашение. Ты ведь сказала, что я сказала «конкретно»?

Хельга села прямо, как на приёмной комиссии.

— Вы, Frau Astachowa (Госпожа Астахова), меня пригласили. Вы сказали: «Заходите на кофе». В Германии, если говорят «Заходите», это значит, что хозяин готов. Готов к гостю, у него есть время, есть кофе. И он ждёт в ближайшие дни, если не указано иное время.

Софья Леонидовна почувствовала, как на неё обрушивается вся тяжесть эмигрантской растерянности. Она мысленно вздохнула: «Ну кто, кто же понимает эти слова буквально?». В Москве, если ты произнёс такое, это давало тебе право спокойно сидеть дома полгода. А потом, может быть, ты вспомнишь и позвонишь. Это был всего лишь жест.

— Вот у нас, в Москве, — начала Софья Леонидовна, понизив голос до заговорщического, — это же, понимаешь ли, не предложение, это — этикет. Это как сказать «Здравствуйте». Ты же не спрашиваешь, здоров ли я на самом деле, когда говорю тебе «Здравствуй»? Нет. Ты отвечаешь, и мы расходимся.

— Но это же другое! — возразила Хельга. — Приглашение — это договорённость. А не... не просто звук. У нас в школе учат: если ты не хочешь, чтобы человек пришёл, ты не говоришь ему, чтобы он пришёл.

— А как же быть вежливой? — почти прокричала Софья Леонидовна. — Мы же культурные люди! Мы не можем просто так отрезать человека! А если он обидится?

Внутренний монолог Софьи Леонидовны был громок, как оркестр: Как жить в стране, где слова — гири, а не жесты? Где каждое слово — это договор с нотариусом?

Неловкий тост с растворимым кофе. Он, к чести Софьи Леонидовны, был украшен крошечным ломтиком штруделя, принесённого Хельгой. Напряжение висело в воздухе, плотное и тяжёлое, как кефирный хлеб.

И тут Хельга задала тот самый, прямой, как немецкая автострада, вопрос, который должен был быть задан.

— Значит, вы правда не хотели, чтобы я пришла?

Для немецкого уха это был вопрос об истинности намерения. Для Софьи Леонидовны — вопрос о её человеческой порядочности, о её душе. Она покраснела, как девица, которой сделали непристойное предложение.

— Господи, пронеси, — прошептала она, закрыв глаза. — Хельга, я сейчас скажу тебе правду. В нашей среде… русско-еврейской интеллигенции… так говорят, чтобы не обидеть человека. Мы не хотим, чтобы ты пришла сегодня или завтра. Мы хотим, чтобы ты знала, что наши двери теоретически открыты, когда мы будем готовы. Многие фразы у нас — это способ сгладить углы (7). Чтобы не было резко, чтобы было мягко. Если я скажу: «Никогда не заходи», это будет грубость.

Хельга была поражена. Она опустила идеальный, ровный пирог на блюдо.

— Entschuldigung (Извините)? Но зачем говорить то, чего нет? Если это неправда, это нечестно.

Наступила немая пауза. Культурная пропасть, шириной в половину Европы.

Хельга посмотрела на Софью Леонидовну. Старая женщина в халате, с пылающим лицом и с этим совершенно нелепым, но таким искренним «Господи, пронеси». Она вдруг вспомнила свою бабушку, которая тоже иногда «смягчала слова» после войны. Говорила что-то намёками, чтобы не привлекать внимание, чтобы не дай бог не выдать чего-то лишнего. Может, это не национальное, а возрастное, или «пережитое»?

Софья Леонидовна, увидев, что соседка не уходит и не хлопает дверью, решила, что отступать некуда. Нужно говорить честно.

— Понимаешь, Хельга, я здесь, в Германии… я всё время чувствую, будто хожу по лужам. И где ни наступлю, там и брызнет. Я боюсь, что моя «мягкость» кому-то покажется ложью. А это не ложь. Это просто другой язык вежливости, вот и всё.

Хельга вдруг улыбнулась. Улыбка была немного смущённой, но тёплая.

— Хорошо, Софья Леонидовна. Я понимаю. Другой язык.

Они договорились. Софья Леонидовна торжественно пообещала, что отныне она будет использовать только конкретные формулировки: «Приходи в четверг в четыре» или «Позвони, когда будешь свободна, я наберу кофе». А Хельга, со своей стороны, пообещала не приходить «как по расписанию» после риторического приглашения, не уточнив заранее по телефону.

Появился первый, тонкий, но тёплый мостик.

Хельга ушла, оставив на столе половину своего идеального пирога. Софья Леонидовна закрыла за ней дверь, прислонилась к ней и облегчённо выдохнула. Словно только что сдала сложнейший экзамен по литературе.

— Слово не воробей, — шепнула она, поправляя халат. — Вылетит — прилетит к тебе ровно в три часа пополудни, да ещё и с пирогом.

Она сделала глоток остывшего растворимого кофе и откусила кусочек немецкого штруделя. Он был идеальным, как и Хельга.

Иммиграция — это не только язык, документы и разрешение на работу. Это постоянное обучение: как быть собой, сохранять свою «мягкость» и культуру, когда правила игры совершенно другие. Когда твой «жест» воспринимается как «закон». Но, подумала Софья Леонидовна, с таким пирогом можно и правила учить. И это не «ой-вей», а «ле-хаим (6)». Жизнь продолжается.

Примечания

(1) Ингеле (идиш): Уменьшительно-ласкательное обращение к мальчику или молодому человеку (в контексте — «малыш»).

(2) Ой-вей (идиш): Восклицание, выражающее огорчение, удивление или жалобу («Ах!» или «О боже!»).

(3) Mishegas (идиш): Мишегас — безумие, абсурд, хаос.

(4) Ordnung muss sein (нем.): Порядок должен быть (одно из главных правил немецкой культуры).

(5) Entschuldigung (нем.): Извините; Простите.

(6) Ле-хаим (иврит): Тост, означающий «За жизнь!».

(7) Способ сгладить углы: Неформальный термин, обозначающий фразы и речевые обороты, используемые для поддержания вежливости без конкретного обязательства.