Дела давно минувших дней

               «Давно это было. Так давно, что некому нынче ни подтвердить, ни опровергнуть. А потому, кто хочет, пусть верит, того кто не хочет верить – неволить не стану. С дождём ли, со снегом, но много воды с тех пор утекло, деревья вековые рухнули, что уж про людские деяния говорить, а всё же…
               Кажется мне, что именно так и было...»

               Мужчина в больничном халате, морщась, расположил удобнее забинтованную ногу на койке, пожевал кончик карандаша, расправил смятые листки, вырванные из полкового журнала записи боевых действий и, склонившись над ними, продолжил писать.

               «Шляхтич Моршанский среди крупных магнатов не числился, хотя состоянием владел немалым. Его фольварк*, въезд в который украшали двухстворчатые, крытые сверху ворота, большой жилой дом с деревянными флигелями для прислуги, сад, спускающийся террасами к реке, привлекали внимание проезжающих.
               Хлебосольный хозяин заезжих без угощения не отпускал. А коли не было у гостя срочных дел, гостевание тянулось неделями: ни разносолы на столе Моршанского не заканчивались, ни бутыли саморобного вина в погребе. Да и темы для застольных бесед не иссякали: от самодурства магнатов до наличия всякой дичи в пуще, рыбы в реке и отсутствия кавалеров, достойных руки Эльжбеты, единственной дочери шляхтича. По словам Моршанского, потерявшего в военных стычках трёх сыновей и недавно схоронившего жену, дочь его молчалива, послушна, а что лицом черна – это при усадьбе, которая ей достанется, значения не имеет. Впрочем, дочь гостям не показывалась, а потому и разговоры о ней воспринимались словно надоевшие байки о живущем в хозяйском доме привидении.

               В ночь, о которой мне прадед, а ему его прадед рассказывали, четверо гостей пана Моршанского уже были уложены челядью по лавкам, и лишь случайный приезжий, молодой пан в длинном малиновом жупане** и тёмно-синим кунтуше***, подпоясанный поясом, вытканным из драгоценных нитей на Слуцкой мануфактуре Радзивиллов, продолжал твёрдо стоять на ногах.
               Останавливаемый хозяином, последний гость всё порывался продолжить путь, и даже, слегка пошатываясь, сумел-таки шагнул за порог сеней во двор, образованный хлевом, конюшней, птичником, амбарами для зерна, сараями для сена и прочими хозяйственными постройками, как опять услышал: 
               — Не спеши, пан.
               Торопливо подпрыгивая и подбирая руками длинные разлетающиеся полы ферязи**** из узорчатой восточной ткани, подшитой мехом куницы, следом за гостем из сеней во двор выкатился коренастый, тучный хозяин фольварка.

               — Постой, любезный мой пане, не время ещё…
               Гость поднял глаза к звёздному небу, усмехнулся в пшеничные, густые усы:
               — Пора, почтенный пан, скоро петухи запоют.
               — Пускай у селян поют когда вздумают, — пьяно рассердился хозяин.   — А я своим петухам велю головы пообрубать, коли гостей торопить станут. Нет-нет, пан Юзеф, разлюбезный брат мой, без последней чарки ты не уйдёшь…
               — Так ведь пили уже, пан Моршанский. И на посошок пили, и оглоблёвую пили.

               Хозяин, покачнувшись, почти упал на гостя, но почувствовав, что опирается на крепкое плечо, вспомнил:
               — А стременная как же! Стременную-то мы пропустили, любезный.
               — Пан забыл, наверное: стременную либо жена подаёт, либо девица наречённая, — возразил гость.
               — Хоть бы и так! Найдётся в доме, кому гостя уважить. Эльжбета, неси чарки! — заплетающимся языком скомандовал старый шляхтич.

               Гость повернул голову: в сенях между шкафами с посудой, деревянными комодами да сундуками мелькнула девичья фигурка. Тусклое освещение и винные пары затмили разум молодого пана, зато разожгли желание увидеть ту, что лицом черна.
               — Сговоримся, пан Моршанский, — бодро воскликнул гость. — Коль вы не против, то и мои волоки*****, прибавленные к вашему хозяйству лишними не будут.
               — Поторопись, Эльжбета, — пьяно рыкнул Моршанский, которому очень хотелось не то уже прилечь, не то ещё выпить.

               Челядь подвела молодому пану коня, когда наконец из сеней показалась девица в свободном атласном платье вишнёвого цвета, длинной меховой безрукавке и тонкой шалью на волосах, спускающейся на лицо и плечи. Почтительно склонившись, она на серебряном подносе поднесла мужчинам наполненные до верху чарки и ломтики вяленой медвежатины:
               — Благодарю за милость, почтенный пан, — шепнула девушка, старательно отворачивая лицо от гостя.
               Пан Юзеф, который уже приготовился ставить ногу в стремя, нежданно для себя расправил и без того широкие плечи, крутанул ус и, шагнув к девице, сорвал с неё шаль:
               — Не бывать тому, — начал он и замолчал, поражённый открывшейся красотой.
               Смуглая кожа лица казалась бархатом, на котором блестели, подобно черным жемчужинам, глаза удивительной, миндалевидной формы; тонкие брови, прямой нос поражали изяществом, а приоткрытые, чуть припухшие алые губы жаждали…»


               Мужчина, сидевший на койке, перечитал последнюю фразу, негромко пробормотал:
               — Пожалуй, слишком красива...
               Усмехнулся:
               — Пусть. В конце концов, это мои пра-пра-пра… и прочее. Какими хочу, такими их и вижу.

               Хлопнула дверь, в больничную палату, баюкая правой рукой обрубок левой, вошёл поручик Ермоловский:
               — Всё пишете, штабс-капитан?
               Мужчина вздрогнул, торопливо сунул исписанные листки под подушку. Он стеснялся нелепого «бумагомарания», к которому его неудержимо влекло, и старался писать только когда оставался один в палате, что случалось нечасто. Офицерских палат в Серафимовском лазарете было немного, а раненых привозили часто.
               — Небось, даме сердца послание? — сверкнули любопытством глаза поручика. — Везунчик вы. Пусть хоть с палочкой, с костылём ходить будете, а нога-то есть… Сейчас по Захарьевской прогулялся. Какие девушки, штабс-капитан, какие дамы! Да кому я со своим обрубком нужен… Матушке, и то обуза… Хотя, сказать по правде, так и не смог ещё написать ей. Духу не хватает…
               — Не гневите Бога, поручик, — буркнул мужчина. — Сколько тех, кто никогда уже ни к матери, ни к девушке своей не вернeтся. У каждого своя судьба.

               — Да вы пишите, штабс-капитан, чем здесь ещё заняться. Я мешать не стану.
               Ермоловский лёг на койку, отвернулся лицом в стенке, но через несколько минут опять поднялся, оживлённо заговорил:
               — Судьба, говорите… Знаете, кого я сейчас встретил? Женечку Ратникову из группы связи, в медсёстрах здесь служит. А на фронте у неё с нашим капитаном Бутузовым такой роман был… Все завидовали. Её ранило, так Бутузов с санитарным обозом прорвался к проволочным заграждениям, нашёл среди груды убитых, вынес. Он и меня спас, — грустнеет поручик. — Врач, что руку мне ампутировал, сказал: «Задержись ещё на пару часов, и рукой бы не отделался». А где сейчас Бутузов и что с ним, Женечка не знает, у меня спрашивала…

Продолжение следует.


* Фольварк – усадьба, обособленное поселение, принадлежащее одному владельцу, помещичье хозяйство.
** Жупан – у поляков и белорусов — старинный дворянский костюм, род сюртука или кафтана.
*** Кунтуш— приталенный кафтан с отворотами на рукавах, который носили поверх жупана.
**** Ферязь – одежда с длинными рукавами, без воротника и перехвата. Применялась как парадная верхняя одежда боярами и дворянами. Надевалась поверх кафтана.
***** Волока – единица измерения земли, равная 21,3 га