Святой родник у большой дороги Часть 1

                Святой родник у большой дороги
                Повесть о главном  Часть 1
Деревня наша в старину – одно из первых поселений в этих краях. Заселена поодаль от московского тракта – теперь автотрассы «Дон», подальше от Ельца, поближе к Задонску, но выходцами, в большинстве однодворцами, из города Ливны, потому и Ливенская. В отличие от тех, кого заселяли помещики где и как им вздумается, ливенцы ставили на ноги деревню своим трудом, превращая окружные степные залежи в пахотные поля. И остановились невдалеке от проезжего тракта, но не на нём. По рассказам стариков переселенцы соседней, теперь Миролюбовки, которую и поныне многие называют по старинке Ловиловкой, решили по- иному пристроилась прямо к тракту. Не гнушались, по-видимому, «новенькие» поживиться добром проезжающих путников. Да и ближнему селу от Задонска, которому теперь передали имя от самого городка – Тешевка - не случайно. Задонск в старину именовался Тешев, а былое название того села – «Арканы», что само говорит кое о чём лихом. Наверное, верёвка-кормилица с петлёй наготове имелась во многих избах. Только тогда соблазн поселиться на большой дороге был большим, а теперь хочется от этого решения откреститься.
Но какой бы сложной и запутанной ни была история твоих предков, её надо помнить, чтоб ими гордиться, или не повторять их ошибок.
Коренные фамилии в нашей деревне – Белых, Томилины, Якунины встречаются и ныне в городе Ливны. По переписи на 1865 г. деревня состояла из около 80 дворов. Более шестисот жителей проживало в ней на время отмены крепостного права. Вольнонаёмные работники были в небольшом количестве у барина Семашко, педагога, отца первого наркома здравоохранения Н. А. Семашко, который поселился позднее, на самом краю деревни, на «бугре». На берегу пруда стояла скромная усадьба этого барина, почему и называется эта отдельная улица – Барымово. Один древний бревенчатый домик, оставшийся от всей усадьбы, там стоит и поныне.
Интересна история о том, как пережил барин-учитель революционные события. Пока по деревне шастали взбунтовавшиеся революционеры, один из бывших его работников укрывал его у себя в сарае, а потом по-тихому, тёмной ночью отправил в Елец. А от усадьбы остался только этот скромный домик. Не посчитались местные «революционеры», даже с тем, что барин учил грамоте их детей. А позднее сын барина, без обиды на этих людей, развивал медицину нового государства.
Обо всём этом я узнал уже потом, заметно подросшим, ближе к выходу из школы, а что-то и ещё позднее. Что особо стало удивлять, как, казалось, уважительно у нас относились друг к другу односельчане старшего поколения.  Вроде бы, ценилась культура общения, хотя все они были простые крестьяне. Некоторых стариков я помню ещё бородатыми. Называли они друг друга важно, по имени-отчеству, что становилось основанием так называть их подворье. Например: «…к Василивановым приехали гости», «…Дмитривановы уже распахали картошку», или: «…попросить лошадь у Федориванова». Наших сватов на Барымово по-иному никто не мог назвать, а только, как, Сергей Васильевич, а его жену Мария Ивановна. Не подпортило им авторитет и то, что они были работниками в семье барина. Но, как видим, к учителю своих детей не все отнеслись однозначно. Были и более печальные случаи. Один из таких – убийство двух мужиков, приехавших в первые послевоенные годы на подработку в колхоз. Это произошло после получения ими расчёта за заработанное, перед самым отъездом. Тогда на их родинебыл голод. Виновных так и не нашли, хотя о подозреваемых потом долго говорили.
 По фамилии в деревне найти нужную семью в те времена получилось бы с трудом, разброс небольшой –одна половина деревни Томилины или Шолоховы, другая – Белых или Якунины. А имя-отчество – статья особая. Даже сына раскулаченных называли не иначе – Иван Егоров, и бригадир в колхозе, один из тех, кто их кулачил – Николай Антонович. Правда, так называли не всех. Например, Нюра Федора Дмитриева – по мужу, Нюра Анисакина – по свёкру, Нюра Алдошина – по деду, Нюра Петранькина – по отцу. В чём-то их статус, видимо, был пониже. А уж более поздние названия подворий, а проще – «по двору», в наше, послевоенное время, упростились вовсе. Но все от мужских имён: Конакины, Пашакины, Мишакины, Колюшковы, Осякины, Алдошины. Даже, кого- то именовали по роду службы предка в царской армии: Гарнадеровы, перестроено из Гренадёровы, или по профессии хозяина – Пекаревы, Клаша почтальонка- муж на фронте погиб, по потомственному мастерству – Бердешниковы – делали бёрды, важную деталь ткацкого стана. А наш дом, так вообще, был приобретен у Пистолетовых… Пистолетом прозвали инвалида войны без ноги и, почему-то, не посчитали это кощунством. Что-то непонятное творилось с нашими земляками, нынче бы эти наименования подворий можно назвать «чёрный юмор». Такая культура общения говорила о том, что далеко не все жители деревни были одинаково культурны.
Наше подворье именовалось, похоже, по национальному признаку – Хохловы, потому, что папа был родом из-под Полтавы. Но «в глаза» хохлом папу никто не мог назвать. В нашей деревне его необыкновенный авторитет мастера, и умение ладить с людьми мало кто мог превзойти. Его редко называли только по имени, а чаще добавляли и имя моего деда Ерофея. И я, конечно же, годился этим. Он сам не напрашивался на общение – мешало отсутствие слуха, вследствие военного ранения в голову. Чаще к нему шли с какой-либо проблемой. От мелкой – заменить у ведра дно, или сделать раму, табуретку, и покрупнее – поставить верх и перекрыть под «железо» крышу в доме.
Но в ранние мои годки всё это почему-то меня мало интересовало, хотя к папиной работе приглядывался. Но больше голова мальчишки была забита друзьями, школой, каникулами и разными забавами в свободное от школы время. А вот насчёт подворий, казалось, они были такими всегда. Но теперь понимаю, у них у каждого своя история. Только, теперь, пройди по деревне, и спроси у кого-либо из жителей одно из тех подворий, думаю, просто пожмут плечами. Местные разъезжались, а большинство сегодняшних жителей прибились со стороны тоже в поиске чего-то особенного. Они и своих - то, возможно, забыли.
Население деревни рассыпалось по миру в довоенные годы – время раскулачивания, во время мировых войн не все мужики вернулись с «хронта», и в шестидесятые, во время оттока молодежи в города. Когда после прихода из стада коровы паслись на ближнем лужку, под нашим присмотром, мы, мальчишки с любопытством и лёгкой грустью рассматривали здесь же, совсем недавно порушенные, ещё не заросшие бурьяном фундаменты домов. Их там набиралось на несколько улиц.
Но, окончив школу, к своему стыду, разбегались и мы. Родители подсказывали: «Чем быкам хвосты крутить, или на свёкле загорать, лучше в город, на завод».
Наш домик, где мы проживали, отчасти кирпичный, отчасти каменный старинной кладки, с редким орнаментом наличников, стоит теперь полузаброшенный у другого хозяина в самом начале улицы. Как пел сосед Володя Соболев, гармонист и первый наш подростковый наставник: «На Косом-то боку, второй дом от угла…», но наш – первый, это их был второй. Остальную часть деревни от нашей улицы отделяет овраг, с узким ручейком на дне – хорошее место для сенокоса и выгула хозяйского стада летом. А зимой эти бугры – одно из мест, откуда нас домой загоняли только по тёмнушке. Наша семья состояла из шести человек: голова – папа Виктор Ерофеевич, инвалид-фронтовик, потом рабочий, шея этой головы – мама Мария Леонтьевна, участница обороны Ленинграда и мы, четверо нахлебников – старшие Лида и Надя, ваш покорный слуга и младшая Валя. Благодаря заботе родителей, семья наша была не богата, но достаточно обеспеченная, в сравнении с некоторыми соседскими многодетными или теми, что остались по какой-то причине без отца. Мы были «сыты и обшиты». На печи, где я обычно спал, всегда было тепло, и с этой печью, как рассказывала мама, была связана одна непростая история, касающаяся именно меня. Это было, когда меня всего с неделю назад принесли из больницы, и я ещё ползунком только прописывался на тёплой лежанке под боком у мамы.
 В доме папа уже затеял ремонт: где-то разобрал худой пол, навалил доски с гвоздями возле печи, тут же валялась горка кирпича, подготовленные для ремонта, её и плиты. И как рассказывает мама, она, покормив меня, и уставшая за день, провалилась в безмятежный сон, уверенная, что и я сплю рядом. Но в какой-то момент она в одно мгновение просыпается и ощущает, что я, сбоку, ускользаю вниз с печи и она машинально, не видя меня, резким движением выбрасывает руку и ловит меня за ножку! Сердце у мамы чуть не выскакивает из груди! Но в таком стрессе, она рассуждает – а с какой стороны моё лицо, пытается в ночной темени нащупать пяточку. Наконец, разобравшись, как, не поцарапав мне нос и вернуть меня на тёплую постельку, она осторожно поднимает и укладывает меня рядом. Что интересно, за эти минуты я не произнёс ни звука. Могла ли уснуть мама опять в эту ночь – представляю себе с трудом. Так что мой самый первый полёт, точнее десантирование, состоялось без участия в нём самолёта. И было прервано маминым материнским инстинктом. А внизу располагался не мягкий аэродром, а кирпичи и доски с гвоздями!
Подрастала семья, росло и во дворе хозяйство и маме, конечно, прибавлялось забот. Чтоб отлучиться на время кормления животных, мама привязывала нас свивальником по углам на печи, как собачек, чтоб мы чего- либо не «начередили»! Пока кормила всех: корову, овец, поросёнка, птицу, кошку, собачку – её душа была неспокойна. Из сараев торопилась бегом в хату посмотреть – целы ли мы. А потом отмывала нас, разукрашенных своими «непотребностями». Но это была беда небольшая, полчаса свободы шалунам до трёх лет – жди, мама, побольше неприятностей, так лучше посадить на привязь! Но, как говорили мамы тогда: «Маленькие дети- маленькое горе!» Однажды, трёхлетним я «образил», то есть, искупал в бочке с ледяной водой только народившихся от Жучки щенят, и конечно их быстренько не стало. Вот так мы потихоньку и росли.
С сёстрами ладил я с трудом: их трое, а я один. У меня одни интересы, у них- другие. Если от кого мне не достанется оплеуха, то, обязательно будет: «Иди отсюда!» Но к сёстрам меня тянуло, особенно ко второй, Наде. Она у нас была и осталась рисовальщица и выдумщица не менее меня. Удивляли всегда её способности вырезать снежинки с необычными узорами, новогодние украшения из бумаги, и как она рисовала и вырезала из бумаги и раскрашивала цветными карандашами куколок в виде молоденьких девчонок – только на зависть! Делала для них разнообразные наряды: платья, туфельки, шляпки. Ещё она собирала коллекцию конфетных фантиков. Их было у неё очень много, и такие разные. Особенно красивы были фантики от шоколадных конфет, и манил их необыкновенный запах. Понятно, нам тогда шоколадные конфеты можно было видеть только у других детей, из более состоятельных семей, в крайнем случае, в новогоднем подарке, принесённым папой с работы. Оставалось подбирать фантики только на улице. Так, однажды, уже, будучи подростком, Надя, идя из школы, подобрала и для меня подарок, спичечную коробку с этикеткой рекламы об охране природы «берегите лес». Я и сейчас помню изображение на ней – группа туристов поднимается на взгорье с леском. Было приятно – сестра не прогоняет меня, а наоборот, дарит мне подарок!
Теперь мы можем засомневаться в поступке ребёнка или уверенно запретить ему собирать брошенные кем-то предметы. Объяснить, что так поступать, по меньшей мере, не красиво и антисанитарно. Но кто ж тогда об этом думал? Тогда поднять с пола или с земли уроненный кусок хлеба не считалось антисанитарно! И потом, родителям казалось, такое коллекционирование есть безвредное развлечение для ребёнка. Вспомним расхожую поговорку: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. В те годы, вряд ли в каком деревенском многодетном доме была даже не идеальная, а хотя бы подходящая для проживания в доме чистота, по минимальным санитарным нормам. Например, стирали бельё, в большинстве случаев, когда оно уже «засалено», т. е. блестит от грязи! Делали эту процедуру чаще на камнях у пруда, или на льду, возле прорубки, в холодной воде, выбивая грязь деревянным вальком. И уж когда так не отмывается, бельё прямо в избе кипятили.
Чистить зубы было, просто, не принято в деревне. Про зубной порошок только читали в «Мойдодыре» Чуковского. Хотя в сельском магазине он продавался, но был невостребован, был залежалым товаром. Даже умывальник был не в каждом доме. Просили при умывании: «Полей из кружки». Купались посреди избы в металлическом корыте, так же поливаясь из кружки или ковшика. В школе санитарная комиссия из лучших учениц могла пожаловаться учителю: у такого-то учащегося на руках «цыпки», это значит, давно не мытые руки, уши и шея. Ещё хуже, у кого-то могли быть в волосах или на воротнике насекомые - вши! В избах водились и клопы, кровопийцы ещё те- за ночь так накусают, тело словно тёркой растёрто. В основном они водились в грязном белье, разных подстилках или в щелях деревянных перегородок. Мелкие, коричневые существа, размером со спичечную головку, вонючие, до невозможности, селились целыми колониями. В нашей семье их водилось немного, много было у двоюродных братьев. Они атаковали клопов привычным способом- поджигали спички и в щелях уже клопы спастись не могли. Нажравшись за ночь крови, клопы поджариваясь, с треском лопались. Такими были пятидесятые и шестидесятые годы. Когда уже работал шофёром, слышал от мужиков выражение о коньяке- воняет клопами. И это питьё становилось неприятным.
Фантики в коллекции сестры были для меня мечтой! Как в стихах А. Барто: «…красивые, блестящие». Мне хотелось их подержать, полюбоваться, но этим я только злил сестру. Ну и получалась, как говорила мама: «неразволошная». Тогда шёл, искать понимания или у мамы, или у друзей. Папе, пока не подрос, было не до меня. Чтоб обеспечить семью, ему было нужно работать изо дня в день. Зимой, в сезон работы сахарного завода он ходил на работу пешком, обычно на пару с  соседом, летом же занимался там ремонтными, плотницко- кровельными работами, и добирался на работу на велосипеде. Он был для него рабочей лошадкой. Но как только я научился ездить на велосипеде «под рамку», велосипед стал предметом раздора. Мне, хоть тайком, но хотелось прокатиться на нём. Только часто, после моего катания велосипед становился негодным для папы. Я ведь не скажу, что сломал, а папа выводит его из сарая, у него то колесо проколото, то спицы порваны, то руль свернут набок! Я уже не дожидался папиной расправы - пораньше куда- нибудь умотал! Но вечером всё равно жди «разбора полётов».
Папа никогда не приезжал с работы «пустым». Всё, что при ремонте выбрасывалось, как использованное, им обрезалось, обтёсывалось, подчищалось, привязывалось на багажник велосипеда и дома шло в дело. Вот так он набрал материал для восстановления нашего дома. Папа был для руководства завода очень удобен, главное, умелым, самостоятельным и безотказным в любой работе - не требовал к себе повышенного внимания, особенной зарплаты, но и ему не отказывали в использовании такого «бэушного» материала. Отремонтированный им в конце пятидесятых годов наш дом, стоит и поныне.
В эти же годы, папа увлёкся пчеловодством, и почти всё, что для пчёл требовалось, он сделал своими руками. Многочисленные ульи, полностью укомплектованные, которые он оставил мне, служат по сей день, только иногда, некоторые ремонтирую. А им без малого - с человеческую жизнь! Вспоминаю руки папы: ладони - в каждой уместятся две моих, пальцы от постоянного «общения» с металлом и необструганным деревом похожи размером на клевцы бороны, кроме того шершавые и в трещинах. Он никогда не одевал рукавицы - ворочал ли камни под фундамент или крыл листами железа крыши. Его руки словно сами переняли в себя это железо! Потому в старости кожа на его ладонях часто кровоточила и подолгу не заживала. Случилось как- то, когда боль стала надоедать, ему кто- то подсказал- надо смазывать ежовым салом. А чтоб это сало добыть, надо пустить «в расход»… ёжика. И как ему не жаль было беззащитного животного, решился на это, и действительно, трещины на руках зажили.
Живя в деревенских условиях, невольно привыкаешь к парадоксальным вещам - приученные к нашим рукам животные, птицы становятся частью тебя, а знаешь, когда- то с ними придётся расстаться. В их «младенческом» возрасте, когда они похожие на мягкие, пушистые игрушки, становятся близки особенно для детей, они ведь подрастают с ними. Начиная с комочков цыплят, гусят, индюшат, и до котят, щенков, поросят, козлят, телят и жеребят- к каждому хочется прижаться, потереться щекой о тёплую шёрстку, расцеловать в мокрый нос! Но, подрастая, они каждый служат в хозяйстве определённую службу. Кому- то дарована долгая жизнь, продолжая купаться в тепле и ласке, а кому- то судьба уготована иная. Чем покупать котлеты «магазинные», начинённые «чем попало», лучше достать из своей морозилки, настоящее, что прошло через твои ласковые руки, выращенные в твоём тёплом сарае. Оглядываешься на того, милого пушистого с бусинками невинных глаз, а держишь в руках… топор. И оглаживая красивый гребешок и «шёлкову» бородушку, просишь у Пети прощения!
Однажды пришло время пустить на мясо выросшего кабанчика. Сам я это дело так и не смог освоить, пригласил соседа. Кабанчик из крохотного хрюкающего смешного создания с круглым, всё ковыряющим пятачком, превратился в огромного, выворачивающего в сарае через день пол, кабана. Шестилетний сын Ваня общался и забавлялся им ежедневно и сдружился с ним, как с собачкой, пока тот был подростком и бегал по улице. Потом Васька посадили в сарай, встречаться они стали реже, но дружба у них, видимо, осталась.
 И вот в тот злополучный день, когда Ваську стало от клинка соседа очень  больно, он подал голос на всю деревню! И Ваня его услышал… Я поворачиваю голову и вижу бледное личико стоящего рядом сына, он что- то, заикаясь, хочет мне сказать… Я кинулся к нему опрометью, подхватил на руки и чуть сам с ума не сошёл!
-Ваня, лапонька, успокойся, он стал сильно большой, чуть сарай не разломал, чуть бабушку не свалил с ног…
Ване он был друг, а мы так нечестно с ним поступили. Получилось и с кабанчиком Васей, и с сыном Ваней. Как- то, будучи уже подростком, когда в доме не было меня, Ваня, по маминой просьбе уже сам лишил жизни петушка. Но это и есть мужская работа в деревне, если хочешь есть вкусный супчик!
Понимаю тех, кто отзывается на кличку «маменькин сынок», вся забота и о нашей каждодневной жизни шла от мамы. Только вот почему-то и маме не приходило в голову хоть иногда затевать с нами совместные игры, сдруживать нас с детских лет. И, к сожалению, это отложилось, и на взрослую нашу жизнь. А тогда приходилось терпеть или гасить обиды в слезах. Утешениями были уход в свой мир фантазий, отчасти книжных, и рукоделий, за которые не могли поругать: лишь бы не мешался под руками и ногами.
 Зима – одно из лучших времён года в нашем детстве. По первому снежку мы высыпали на улицу лепили снежных баб прямо напротив своего дома. Их к вечеру по улице стояло с десяток, то ли пугать, то ли приветствовать прохожих, радовать с пришедшей зимой. По улице движение было не меньше городского- мимо нашего дома с утречка проезжал на лошади с санями конюх по своим колхозным делам, шли бабы в колодец с коромыслами и вёдрами за водой, на автобусную остановку, в магазин, мужики на работу, ребятишки в школу.
Как- то, уже учась в институте, я гостил на зимних каникулах в родном доме. Вот так, беседуем с мамой о старине, мама на сковородке переворачивает блин, и вдруг прерывается, подходит вплотную к окну, смотрит:
- Кто- то пошёл…
Я смотрю в окно: на уровне верхнего «глазка» тропинка по наметённому снежному насту и по ней «пошли» чьи- то ноги. Интересно не то, что дом замело почти по- крышу, а то, что маме удивительно- человек пошёл! Настолько редко теперь увидишь пешехода на сельской улице- целое событие. Деревня, к сожалению, вымирает.
Тогда лыжи и санки были почти у всех ребят. Санки у кого-то хозяйственные, большие, деревянные. У кого- то гордость, магазинные, лёгкие. Но деревянные иногда и лучше, могут уместиться сразу несколько человек. Но и на гору их надо тащить вдвоём. «Любишь кататься- люби и саночки возить.» У меня лыжи были сначала самодельные – папа вытесал из простых досок. Я, конечно, понимал, купить-то особо было не с чего. Но друзья смеялись! Обидно же, позднее упросил маму, купила настоящие, широкие, охотничьи. Теперь я сам мог над кем-то посмеяться – больше таких лыж не было ни у кого. Катались с горы прямо под нашим огородом- он упирался в овраг. В самом низу строили невысокий трамплин- хоть недалеко, но пролетишь. Сначала носом в снег, потом привыкаешь и чуток летишь по- настоящему, с приземлением на лыжи. Классно! А сумел пролететь не упав ты- герой!
Однажды мне с друзьями надоело кататься с бугра, и мы решили поехать за деревню в дальний лог «Суры», километрах в двух от крайней улицы. Туда добрались удачно, но почему-то нам там не понравилось, и вскоре мы отправились назад. Но, началась метель. Сначала было хоть вблизи видно, затем ветер завьюжил так, что мы стали терять друг друга из виду. И тут у меня обрывается крепление на лыже. Ребята уходят, а я остаюсь один. Я впервые тогда узнал, что такое предательство. Мне, тогда восьми- девятилетнему, было очень страшно,  Но я не сбился с пути и скоро вышел к первой улице. Именно – пришёл – один валенок в лыже, другой весь тонул в сугробе – снега тогда были большие. Родители, конечно, ничего об этом не узнали и мне не влетело. Но запомнилось это надолго – до беды было недалеко.
До школы мы, особенно в зимнее вечернее время, воспитывались мамой дома. И от этих посиделок – куча впечатлений. Мама была прекрасная рассказчица историй из своей богатой на события жизни. Делала это она в то время, когда шила на машинке «Зингер», купленной по случаю у подруги, или пряла на прялке, вязала носки, варежки, которые требовались охапками, и даже днём, когда пекла блины или хлебы. По сей день, эта картинка стоит в глазах: вечер, в окнах засинело, над столом ярко горит зажжённая лампа, стрекочет машинка, а мама ловко продвигает под лапку шитьё и неспешно рассказывает что- то из своей жизни.  Рассказывала, и когда месила тесто, а потом на рогаче «подавала » в прожаренный зев печи белые, перекрещённые сверху ребром маминой ладони, бугорки пирогов. Рассказы касались больше её детства, где их, девять детишек проводили время со своими забавами. То они, лёжа на палатях, по очереди плюют в дырочку от сука, стараясь попасть в кучерявую макушку раскачивающегося на скамейке дяди Митроши Дорошина, а то идут с десятилетними подружками по улице и тачают под губную «музыку» соседа Тишки Волкова:
Колчака девки плясали,
Колчака проклятого.
Четыре пар лаптей стоптали,
Гармониста пятого.
Мы это внимательно слушаем, хохочем, и словно вживую видим эти истории с собой, а не с мамой.
Но мне очень нравились её рассказы о работе на «дороге Жизни» во время войны под Ленинградом. Рассказывал бы кто другой - вряд ли поверил. Но это рассказывала мама. И потом я это от неё не раз слышал - боль и горечь о пережитом слышались в каждом её слове. Особенно удивляло, когда они, после окончания рабочего дня набивались ночевать в палатку и засыпали стоя. Или, когда под снегом нашли убитую лошадь, рубили лопатой мороженное мясо и подогрев на костре, ели.
Как- то во время экскурсии я задал школьникам вопрос: «Вы поднимете уроненный на землю кусочек хлеба?» Все ребятки промолчали. Они не испытали чувство голода, поэтому не знают настоящую цену этому кусочку, еде. Голодные и худющие блокадники, которых мама с дорожными рабочими перегружала в вагоны, отдавали с шеи крест, с пальца золотое обручальное кольцо за кусочек хлеба. Слушать маму и представлять это, было и интересно, и жутковато. И я всю свою последующую жизнь благодарю маму за эти живые рассказы, о том пережитом ею страшном времени.
А в редкие свободные минуты с нами мама рисовала и учила читать. У меня уже были книжки- раскладушки «Конь- огонь» Маяковского, и «Мойдодыр» Чуковского, а ещё тонкая и большая про дядю Стёпу, Маршака с яркими почти живыми картинками. Я с ними и засыпал. В школу я пошёл уже читающим.
Хорошо помню, как рисовала мама прицепной комбайн «Сталинец», а это, даже теперь понимаю, не просто. Надо хорошо представлять конструкцию этого сцепа – трактор тянет комбайн! И для меня в этот момент мама становилась не хуже Петьки! Брат Петька умел всё, но и мама не слабак!
Летнее же время я отбывал повинность в яслях, потому как мама в рабочий сезон становилась свекловичницей. И это было такое тягостное время. Ясли находились в соседней деревушке Барымовой, на дому у двух бездетных и незамужних тётенек-сестёр. Запомнилось их доброе отношение, словно мы были им родные дети! Но от желания сбежать домой это не спасало. Ещё помню белые, словно намелованные, руки старшей слепой Нади и улыбающееся лицо Лисавьи (Елизаветы), деревянные, расписные хохломские чашки, ложки и, по рассказам этих добрых женщин, как я собирался домой. Хмелинецкий сахзавод от Ливенской находится в трёх-четырёх километрах. В 7 и 8 часов утра, и в 3 и 4, в послеобеденное время, ревел заводской гудок. Так вот, гудок в три, как я считал, был мой и я уже молча собирался. Но смена заканчивалась в четыре. Меня спрашивали: «Куда ты?» Я отвечал: «Всё, гудок прогудел!» Так хотелось домой.
Понимала мою взбудораженность и неуёмную непоседливость, любознательность, наверное, только мама. В желании привить мне усидчивость, кажется, перед самой школой, она купила мне в комиссионном магазине сначала металлический конструктор, а затем набор для выпиливания – каждый по 1 рублю. Что в этом наборе было особенно интересно – лобзик был сделан из дерева. Кто из ребят что-то знал об этом инструменте, удивлялись – он же должен быть из металла! А, получалось, у меня он был особенный! Я был горд – такого не было у моих друзей. Детская бессознательная наивность – опередить друзей хоть в чём была у каждого.
С винтиками и гайками в конструкторе мне помогал разобраться двоюродный брат Петька, собрав из деталей конструктора башенный кран и автомобиль. Но детали кончились, а чтоб самому дальше что-то собрать, надо и кран, и машину разбирать. Как мне было жаль это делать! Но, пришлось. А выпиливать я научился сам, хотя далось мне это непросто. Больно часто ломались пилки, тонкие, как нитки. И всё же это занятие стало для меня надолго одним из любимых. До последнего времени у нас в доме хранилась узорчатая рамка для фотографий, выпиленная из фанерки мною ещё тогда, в самом раннем детстве. Теперь я подарил её Тербунскому музею, как отголосок своего детства.
Теперь иногда становится обидно за сегодняшних ребят- часто не умеют делать собственными руками очень многого, иногда элементарного. И это их почему- то не интересует, точнее не обижает. Разве это не интересно суметь сделать вещь, которой удивятся взрослые! Ты преодолел своё неумение, а значит, в будущем будешь уметь ещё больше! Мне почему- то в детстве хотелось научиться делать своими руками всё! Тем более, что умел папа. Да, мне иногда приходилось прятаться от друзей, мне, казалось, они меня не понимают. Им хотелось «погонять» по улице, а меня тянуло к верстачку и лобзику, к железкам и деревяшкам, делать то, что им было неинтересно. Папа не учил меня, не заставлял работать инструментом, но и не прогонял, когда сам что- то делал.
Однажды он ставил верх на сарае для коз у бабушки. Я, может, лет семи, стою рядом и внимательно слежу. Обрабатывая край бревна, папа начал делать запил для шипа, и может, незаметно отвлёкся. А я вижу, что он начинает пилить совсем не ту деталь - сейчас испортит! Я кидаюсь и пытаюсь остановить его, он отмахивается, но я настойчиво стараюсь объяснить! Папа тогда остановился, посмотрел внимательнее, и рассмеялся - ну, ты молодец! А я, что- то задумался, и чуть не ошибся.
Уже тринадцатилетним, я стал для него настоящим помощником. Он брал меня с собой в виде подмастерья ставить верх и крыть железом крыши. Правда тут и у меня были свои отвлечения. Мне нравилось находиться на чужих чердаках - там полно всего! Для хозяев это кладовая для ненужных вещей - и старые фотографии, книжки, журналы «столетней» давности, старинные вещи. Разве это не интересно? Тем более в чужой деревне стоишь на чердаке и видно очень далеко и всё это ново и необычно! И тут папин голос:
-Балда! Я зачем тебя взял? Иди, держи бревно!
И это тоже школа жизни.
Он мне не многое доверял делать самостоятельно, но я был рядом, видел его работу и когда мне это понадобилось делать самому - получилось сразу. Теперь понимаю, в ребёнке с раннего возраста надо развивать, поддерживать интерес к рукоделию, к познанию нового, чтоб он, став взрослым, искал в деле утешение и цель жизни. И конечно передал эту потребность своим детям.
Вскоре от меня потребовались педагогические способности. Соседка, тетя Зина Грибова, тоже купила своему сынку Шурке, моему другу, лобзик и попросила меня научить Шурку выпиливать. То ли педагог оказался никудышным, то ли ученик: Шурка чуть покопался с подарком матери и вскоре забыл про него, так ничему и не научившись. А мне это занятие очень пригодилось – лобзик удобный инструмент для тонких и аккуратных работ. Он помогал мне при изготовлении многих вещей, теми тонкими пилочками пилился даже листовой металл. Детали самолёта, впоследствии изготовленного мной, процентов на 30 обрабатывались именно лобзиком. Конечно, не тем, что мама подарила. Но начало-то было положено тогда.
Впоследствии я уже сам собрал и электровыжигатель, и научился им работать. В то время выпиливание из фанеры и выжигание были популярны в детском рукоделии: издавались книги с рекомендациями и образцами для выжигания и выпиливания. Кое-какие рекомендации давались даже в газете «Пионерская правда», которую родители нам всегда выписывали, и в пионерских журналах, они были в школе всегда. А другая литература нам была малодоступна. Была в школе такая книга с образцами, так из неё половина страниц было выдрано – одно слово – популярность! Только учась в институте, я научился сам рисовать орнаменты для лобзика и выжигателя. Тогда же я подарил маме в день её шестидесятилетия самоделку-шкатулку, с выжженными на стенках сюжетами из её детства. Она в ней хранила нитки, иголки и другую нужную ей мелочь.
Уже, будучи взрослым, для своей семьи я изготовил мебельную стенку, которой пользуемся и сейчас. И в отделке её шкафов во многом применены элементы выпиливания лобзиком и обработки выжигателем. Работая в Берёзовской школе учителем труда, я старался привить любовь к этому занятию у своих учеников, и, конечно, научить работать этими инструментами. Если на чистой, отшлифованной фанерке аккуратно выпилен или выжжен рисунок, затем покрытый лаком, и на красиво подобранном фоне смотрится он очень необычно. А главное, чтоб увидел и осознал эту красоту сам автор изделия, что обязательно воодушевляет на дальнейшую работу. В той школе у меня в кружке с удовольствием занимались и девочки, и мальчики. Иногда занятия в кружках затягивались допоздна, и домой приходилось идти уже по темноте. Хорошо, что волки в те годы уже не встречались. Но как это здорово, идти и понимать, что ты нужен этим ребятишкам и девчонкам, и завтра снова, с огромным желанием и радостью встретишься с ними! Ты даёшь им то, что сам хотел получить в своём детстве. И мне эта дорога в девять километров была совсем не в тягость – пел по пути туда и обратно! Слушателями были только поля и лесополосы, и… никакой критики.
Обычно, ученические изделия, после их окончательной отделки, я отдавал детям, но, если работы отсылались на районные или областные выставки, могли оттуда и не вернуться. Не могу понять, где они застревали. Конечно, и мне и детям это было обидно, и казалось, несправедливо. Но, теперь думаю, а было б чем теперь наполнить наш музей, если б не было подарков, тех же детских работ? А их в музее немало. Но, ведь это подарки, а не изъятия, тем более у детей.
В связи с этим, хочется вспомнить, из опыта учительской работы, какими сложными иногда становятся вопросы даже «молчаливые» и незаданные- детские. Взрослый человек у тебя может спросить, потребовать, и иногда довольно жёстко. Ребёнок, далеко не каждый, способен на такое.
Эта история по ныне ранит душу и не находит ответа - я потерял хорошего друга, когда тот был ещё школьником. Юру я выделил с первых дней работы в этой школе. Ученик шестого класса, он по складу ума, по своему характеру, по пытливости и любознательности, по- особому старанию и терпению при выполнении порученных работ выделялся из всех одноклассников, а при разговоре, в каких- то выражениях, казался просто старичком. Он был небольшого росточка, никогда не выпячивал себя, но в поведении даже со старшеклассниками был на равных. На уроках отличался сообразительностью - ему всё было интересно. Когда я записывал ребят в кружок технического и художественного творчества, он попросился одним из первых. Занятия проходили в моей мастерской, где обычно проходили уроки технического труда, и по разным направлениям. Кому нравилось лепить из глины игрушки, кому выпиливать лобзиком, кому выжигать, кому собирать модели пластиковые, кому- из дерева- всем нашёлся материал, инструмент и рабочее место. Юре я предложил делать макет деревянной Успенской церкви в Кижах. К ней, правда, не было чертежей, а только несколько фотографий. Работа предстояла очень сложная. Но у нас хватило фантазии, покумекали вместе, представили, как может быть и дело пошло.
Мне было приятно, как шло у девочек выпиливание, как интересно они, творчески отнеслись, к кажется, на первый взгляд, несложному делу - лепке из глины свистулек. Но работой Юры, я любовался и в душе торжествовал - вот это мастер! Главное, на что я рассчитывал, предлагая ему эту работу – его безмерное терпение и трудолюбие. Собрать из палочек   - брёвнышек сруб несложно. Сложнее обустраивать внутреннее содержание сруба - пол, окна, закрома, даже плинтусы и откосы дверей и окон, крылечек, где размеры шли от миллиметров. Он всё эти детали с особой тщательностью изготавливал, подгонял и аккуратно крепил с помощью клея на свои места. За одно занятие он мог изготовить и прикрепить от пяти, до десяти деталей, это за полтора часа. А ему ещё дома выполнить поручения родителей по уходу за животными, выучить уроки и на улице поиграть с друзьями. И это надо успеть делать ученику шестого класса. Я просто гордился, что у меня есть такой ученик.