Главы 15, 16

Глава 15. Ирония легкой декадентщины

Пароход «Святой Пантелеймон» доставил графа Аполлона Оболдуева в Яффу, откуда до Иерусалима ещё предстояло трястись в допотопном дилижансе по дорогам, помнившим, кажется, не только римские легионы, но и стук копыт кентавров. Пейзаж за окном был возвышенно-уныл: камни, оливы, камни, стада тощих коз, камни, да изредка — арабы в развевающихся хламидах, смотревшие на карету с таким видом, словно видели ее уже тысячу раз и каждый раз она им надоедала всё больше.

Иерусалим встретил его густым запахом нечистот, пота и вековой пыли. Воздух здесь был не воздухом, а густой исторической субстанцией, которой, казалось, можно подавиться. Аполлон поселился в громадном, немного нелепом Русском подворье, напоминавшем то ли монастырь, то ли казарму. Его кабинетом стала прохладная комната с каменными стенами, где даже мухи летали как-то лениво и благочестиво.

Именно здесь, среди этой гнетущей святости, его и стали посещать новые призраки.

Первый раз это случилось в узком переулке у Коптского подворья. Запах ладана внезапно сменился запахом сырой шерсти, конского пота и железа. Аполлон обернулся и увидел — нет, не увидел, а ощутил — как мимо него, не задев, прошла высокая фигура в длинном плаще с нашитым крестом. Сквозь ее полупрозрачные очертания просвечивала стена. Шум города — крики торговцев, бой часов — на мгновение стих, и Аполлон отчётливо услышал лязг кольчуги, тяжёлое дыхание и бормотание на ломанной латыни: «…ubi est? Ubi est lignum sacrum?» («…где же оно? Где же Крестное древо?»).

Призрак скрылся за углом, растворившись в солнечном луче. Аполлон почувствовал не страх, а глухое раздражение. «Недоставало только этого, — подумал он. — Теперь ещё и привидения».

Но они возвращались. То в глухой час ночи у него под окном проходила тень с факелом (хотя факел не светил, а как бы всасывал в себя окружающий мрак). То в церкви Успения, в стороне от лампад, он заметил коленопреклонённую полупрозрачную фигуру тамплиера, которая безуспешно пыталась перекреститься. Самым же навязчивым был один — молодой, судя по осанке, рыцарь с наклеенными усами и бородой. Он не бормотал, а смотрел прямо на Аполлона умоляющим взглядом и указывал куда-то вниз, под каменные плиты пола.

— Да что тебе надо? — однажды не выдержал вслух Аполлон, сидя у себя в комнате. Призрак стоял в углу, недвижимый, как дым от потухшей свечи. — Что там? Мандилион? Святой Грааль? Рассыпавшийся сухарь из твоего пайка?

Призрак отрицательно качнул головой. И снова указал вниз. А потом провел рукой по своему горлу в незастегнутом воротнике кольчуги. И исчез.

На следующее утро, за чаем с безвкусной местной пастилой, Аполлон делился наблюдениями с отцом Варнавой, пожилым и циничным монахом, приставленным к нему «для духовного окормления», а на деле — для присмотра.

— Призраки, говорите? — отец Варнава хмыкнул. — Да они тут, батенька, как тараканы. Каждая плита здесь на костях, да на каких! Кого тут только не было: и римляне, и персы, и наши князья-крестоносцы… Особенно эти последние — народ надоедливый, целеустремленный. Не нашли то, за чем пришли, вот и скитаются.

— А что они ищут?

— Кто их знает. Прощение, наверное… Или, — монах лукаво прищурился, — может, клад какой. Говорят, когда Саладин город брал, не все сокровища храмов успели вывезти. Может, твой крестоносец золотишка какого хочет, чтоб в чистилище откуп дать.

— Он на горло показывал, — мрачно заметил Аполлон.

— А-а… — отец Варнава задумался. — Так это, может, и не клад. Может, он ищет того, кто его прикончил. Или наоборот — кого сам прикончил. У них тут, знаете ли, свои счеты.

Мысль о «бухгалтерии душ» поразила Аполлона своей чудовищной бюрократичностью. Он представил себе призрачных крестоносцев, заполняющих в трех экземплярах ведомости о грехах и стоящих в очереди к небесному чиновнику за отпущением.

Всё прояснилось — если это слово тут уместно — неделю спустя. Аполлон, движимый то ли скукой, то ли безумием, тоже наклеив на лицо фальшивую растительность, последовал за своим навязчивым рыцарем в лабиринт подвалов под одной из древних церквей (вход ему, не без взятки, указал отец Варнава). В свете коптящей лампы стены из грубого камня казались ему ребрами гигантского ископаемого. Призрак плыл впереди, меланхолично указывая путь.

В тупике, где воздух пах сыростью и тлением, рыцарь остановился и указал на грубо заложенную нишу. Аполлон с безумной решимостью, овладевшей им, стал расковыривать раствор перочинным ножом. Под слоем штукатурки оказался небольшой железный ларь, проржавевший насквозь.

Внутри, завернутый в истлевший кожух, лежал не клад. А маленький, истончившийся от времени свиток. Аполлон развернул его с величайшей осторожностью. На пергаменте угадывался рисунок — схема тоннелей, — и несколько строк на смеси старофранцузского и арамейского. Знаний графа хватило, чтобы понять суть. Это была не инвентарная опись. Это было признание.

«Я, Гуго де Верден, рыцарь Христа, перед лицом Господа каюсь… Когда город пал, мы укрыли в тайнике не золото… Мы укрыли Лик, что хранился в капелле латинских патриархов… Не для спасения, а из ревности, чтобы он не достался сарацинам или… И заклали раба-грека, что помогал нам, дабы хранил тайну. Да простит мне Господь сие двойное прегрешение. Аминь.»

А под текстом дрожащей рукой была начертана еще и пометка: «Под камнем со знаком рыбы».

Призрак Гуго де Вердена стоял рядом, смотря на свиток. В его глазах было облегчение и бесконечная усталость. Он медленно поднес руку к груди в знак благодарности и начал растворяться, словно утренний туман, но на этот раз, видимо, — навсегда.

Аполлон остался один в сыром подземелье, с древним пергаментом в руках. Ирония была великолепна и ужасна. Он искал Мандилион — нерукотворный лик. А нашел всего лишь исповедь о другом Лике, возможно, простой иконе, погубленной фанатизмом и страхом. И о загубленной душе раба. «Ключ к господству в регионе» оказался просто словами о чьей-то тысячелетней вине.

Он вышел на свет, ослеплённый солнцем. В кармане его пиджака лежала брошь Розалии, крылатый ангел-бес. Он сжал ее в кулаке. «В памяти», — сказал призрак султана. Память — это и есть самый страшный, самый вечный лабиринт. И за каждым поворотом в ней — свои призраки, требующие не золота, а покоя.

А через два дня пришла депеша от Персимфансова, короткая и загадочная: «По сведениям, в Иерусалим прибыла особа, известная вам по Царьграду. Будьте осмотрительны. Ваша задача — развлекаться. Никаких самостоятельных раскопок. Повторяю, развлекаться».

Аполлон взглянул на бесполезную брошь. «Мисс Совесть» в Иерусалиме! «Война за ясли Господни» обещала стать интереснее. И ещё страшнее. Ведь теперь в ней участвовали не только живые, но и давно умершие, которые, как выяснилось, могли быть куда настойчивее любого британского агента. Граф решил приобрести юбку, чтобы и брошь на что-то сгодилась.

***
Исповедь рыцаря Гуго де Вердена, этот документ проржавевшей от слез и времени совести, лежала в потаенном ящике чернильницы Аполлона, свернутая в тугой свиток. Прикасаться к ней он боялся — словно это был не пергамент, а кусок зараженной плоти истории. Отец Варнава, узнав о находке, лишь свистнул сквозь зубы, перекрестился и сказал: «Ну, граф, вы теперь с этим грузом до скончания века. Мертвецов тревожить — себя не жалеть».

Именно этим — разговорами с мертвецами — в Иерусалиме, кажется, занимались все поголовно. Но теперь у Аполлона был конкретный ориентир: «Под камнем со знаком рыбы». Рыба — ихтис, древний символ Христа. Он мог быть изображен где угодно: на полу храма, на стене в лабиринте улиц, на забытой могильной плите где-нибудь в оливковой роще. Искать его в одиночку было безумием. Но и доверить поиск кому-либо — равносильно тому, чтобы выбросить секрет на ветер, а потом гоняться за ним по всему городу, по всем лагерям и консульствам.

Помощь пришла с неожиданной стороны. В русские постройки явился, пыхтя и отдуваясь, Пафнутий Семенович Чихирин — московский купец первой гильдии, старообрядец, меценат и, как он сам себя называл, «археолог-самоучка от Бога». Он был пузат, красен, носил подрясник поверх шелкового белья и имел вид этакого благостного медведя, в чьих маленьких глазках, однако, теплился неукротимый огонь фанатичной любознательности.

— Граф! Услыхал, что вы человек подлинный, древностям преданный! — гремел его голос, от которого звенели чашки на подносе. — А у меня, батенька, досада! Не от меня, от одного араба-старика, христианина мелькитского толку… Говорит, есть под армянскими владениями, напасть одна древняя с рыбкой, попадалово, одним словом. Место забытое, сырое. Не осмотреть ли?

Аполлон насторожился. Слишком вовремя. «Мисс Совесть» уже в городе, Персимфансов шлёт предостережения, и вот является этот русский «антикварий» с готовым ключом. Это пахло либо провидением, либо отличной ловушкой.

— Почему вы ко мне, Пафнутий Семенович? — спросил Аполлон, изучая купца.

— Да потому что англичане — змеи, греки — торгаши, а наши-то чиновники… — Чихирин понизил голос до доверительного шёпота, от которого, однако, содрогнулась люстра, — наши чиновники, кроме вас, сударь, либо бюрократы, либо безбожники отчаянные. Мне реликвия нужна не для музея в Питере, а для гемора души! Чтобы знали: Святая Земля — подлинно наша, русская, в духовном смысле! А вы, я вижу, тоже душой болеете…

Аргумент был странным, но искренним. И Аполлону отчаянно нужен был союзник на месте. Он, скрепя сердце, согласился.

Ночью, при свете фонарей с густо намалёванными синими стеклами (чтобы не привлекать внимания), они спустились в «попадалово». Это был огромный подземный зал, высеченный в скале, где столетия назад журчала вода. Теперь здесь была лишь плесень да гулкое эхо. Влажный холод пробирал до костей. Чихирин, к удивлению Аполлона, двигался легко и уверенно, как крот в своей норе.

— Вот, — наконец прошептал купец, остановившись у грубой стены.

И правда, в свете фонаря проступил четкий барельеф: стилизованная рыба и рядом с ней маленький равноконечный крест. Камень, в котором они были высечены, явно отличался от остальной кладки и был меньше — это был вмурованный блок.

Сердце Аполлона забилось чаще. Он вспомнил указание призрака: «В памяти». А что такое память, как не надпись на камне? Они с Чихириным, обливаясь потом от напряжения, начали раскачивать камень принесенными с собой отмычками. С третьей попытки он поддался с глухим скрежетом и упал внутрь, в черную узкую щель за стеной.

Запах ударил в нос — не сырости, а сухости, пыли веков и… фимиама. Да, слабый, едва уловимый аромат смолы висел в неподвижном воздухе. Аполлон первым просунул фонарь в пролом.

Это была не комната, а каменный мешок, ниша. И на небольшом каменном выступе стоял он. Не ларец, не роскошный ковчег. Простой глиняный кувшин, запечатанный сургучом и обмотанный истлевшими верёвками. Рядом, на полу, лежал рассыпавшийся в прах скелет в лохмотьях когда-то фиолетовой ткани. Тот самый «раб-грек», судя по всему, страж тайны.

Чихирин ахнул и упал на колени, начал шептать молитвы. Аполлон же, с ледяным спокойствием отчаяния, протянул руку и ухватил кувшин. Он был на удивление легким. Аккуратно, ножом, он сколол печать. Внутри, завернутый в ткань, которая при первом же дыхании воздуха начала крошиться, лежал не свиток и не сверкающая реликвия.

Лежала маленькая, темная от времени деревянная дощечка. На ней почти не было видно изображения — лишь темные пятна, проступившие сквозь слои копоти и чего-то, похожего на воск. Но когда Аполлон, почти не дыша, провел пальцем по поверхности, он почувствовал под копотью тончайшую, едва заметную резьбу по дереву. Это был Лик. Но какой? Выцветший, почти утраченный, стертый временем или, возможно, намеренно скрытый.

Разочарование Чихирина было физически ощутимо. «Да это же… почерневшая дщица!» — выдохнул он с тоской и стал чихать. Но Аполлона охватило иное чувство. Это не был Мандилион. Но это было нечто более страшное и простое: свидетельство. Признак веры, ревности, преступления и долгого забвения. Ключом к господству это не было. Это был клеймо понимания всей тщеты этого господства.

Он уже хотел что-то сказать, как вдруг в дальнем конце цистерны послышались шаги и луч другого фонаря выхватил из тьмы знакомый силуэт в элегантном дорожном платье и шляпке с вуалью.

— Я полагаю, вы нашли не совсем то, что искали, граф, — прозвучал голос англичанки. Он был спокоен, но в нем слышалась усталость и та же самая, что у Аполлона, ироничная горечь. — Но, кажется, мы все опоздали лет на восемьсот.

За ней, как тени, выступили две фигуры: поджарый негр с хищным лицом и британец, невозмутимо записывавший что-то в блокнот.

— Мисс Пейдж, — поклонился Аполлон, инстинктивно прикрывая собой расстроенного купца и нишу. — Вы как всегда вовремя. Но товар, боюсь, некондиционный.

— О, не обесценивайте вашу находку, — парировала она, приближаясь. Ее глаза за вуалью блестели в свете фонарей. — Иногда само отсутствие лоска — самая ценная информация. Это доказывает, что даже в момент падения пилигримы думали не о спасении сокровищ, а о сокрытии святынь от чужих глаз. Очень… по-человечески. И очень глупо.

Негр что-то быстро и злобно зашептал ей на ухо, поглядывая на кувшин. Британец щелкнул затвором портативной фотокамеры. Вспышка ослепила всех на мгновение, и в эту секунду Аполлону показалось, что у скелета в углу задрожала челюсть, будто в немом смехе.

— Думаю, — сказал Оболдуев, беря инициативу в свои руки, — этот предмет должен быть передан на изучение в музей Православного палестинского общества. Как артефакт эпохи крестовых походов. Без каких-либо сенсационных ярлыков.

— Блестящая мысль, — кивнула Розалия, и в ее голосе впервые прозвучало что-то похожее на уважение. — Заморозить сенсацию в ледниках науки. Ваше начальство в Петрограде будет довольно таким исходом. Никому не отдано, но и не потеряно. Дипломатично.

Чихирин мрачно забормотал, что это святыня, что ей место в Москве, в часовне, но его голос потерялся в гулком подземелье.

На следующий день Аполлон писал отчет Персимфансову. Он описывал находку как «малозначительную деревянную табличку византийского периода, возможно, фрагмент алтарной преграды, не представляющий особого исторического интереса». Ложь была изящной и, по сути, правдивой. Интерес-то был не исторический, а человеческий. Слишком человеческий.

Вечером к нему в комнату постучали. На пороге стояла мисс Пейдж, без вуали.

— Я уезжаю завтра. В Каир. Там находят папирусы с текстами, которые могут перевернуть… впрочем, не важно. Я пришла предложить сделку.

— Я слушаю, — сказал Аполлон, пытаясь закрыть собой висевшую на спинке стула юбку.

— Я не напишу о вашей находке. Во-первых, она скучна для газет. Во-вторых… — она запнулась, — во-вторых, иногда честность стоит дороже сенсации. А вы, противный русский граф, оказались честнее, чем я думала.

— А что взамен?

— Взамен вы не будете мешать моим… исследованиям в Каире. И позволите мне иногда писать вам.

Она протянула руку. Аполлон приял ее. Она была холодной и сильной.

— Кажется, это начало прекрасной вражды, — сказал он, цитируя невесть откуда взявшуюся в памяти фразу.

— Или дружбы, — поправила она с легкой улыбкой. — До свидания, граф Оболдуев. Берегите свой вещдок. Он, кажется, приносит удачу только призракам.

Она ушла, оставив запах английских духов и легкое чувство недосказанности. Аполлон подошел к окну. Над куполами храмов сгущались сумерки, и в их лиловом свете ему опять померещились знакомые полупрозрачные тени в длинных плащах. Но теперь они стояли неподвижно, будто наблюдая за ним. И один из них, тот, что был похож на Гуго де Вердена, медленно поднял руку — не в указательном жесте, а в тихом, почти невидимом прощании — и упал.

Оболдуев остался один на один со своей странной дипломатической карьерой, где главными оппонентами были не живые конкуренты, а тени прошлого, и где самой ценной находкой оказалась не реликвия, а хрупкое перемирие с собственной совестью. Или с чужой.


Глава 16. О чём поет консервная банка

Отчет о «малозначительной находке» ушел в Петроград в толстой папке с грифом «для служебного пользования». Граф Аполлон Викентьевич позволил себе небольшую, вполне декадентскую слабость: он приложил к сухим строчкам акварельный набросок находки. Не самого Лика, разумеется, а глиняного кувшина в нише, с лучом фонаря, падающим на него. Получилось что-то между документальной зарисовкой и метафизическим натюрмортом. «Пусть оценят мою художественную меланхолию», — подумал он с сардонической усмешкой.

Ответ пришел не из Петрограда, а сначала из Лондона. Конверт из плотной, кремовой бумаги, запах незнакомых духов — сдержанных, старомодных.

«Дорогой граф (или, позвольте, после подземелья — Аполлон?).
Каир встретил меня песчаной бурей, которая показалась мне материальным воплощением местных научных споров. Все кричат, все копают, и все ищут то, что перевернет мир. После нашего тихого каменного мешка с призраком это напоминает базар. И, признаться, скучновато.

Ваша находка, как я и предполагала, не стала сенсацией. Мои попытки осторожно зондировать почву в определённых кругах (ваши соотечественники в Лондоне любят поболтать за стаканом скотча) показали, что в Петрограде ваш отчёт сочли... "образцом кураторской безответственности, граничащей с излишним романтизмом". Кажется, вы кого-то разочаровали, не предоставив повода для громких заявлений. Поздравляю! В наше время разочаровать начальство — редкое искусство.

Я размышляла о вашем рыцаре Гуго. Он спрятал Лик не для славы, а из ревнивой любви. Почти как поступок влюблённого, который прячет портрет возлюбленной, чтобы никто более не смог на нее смотреть. Грубо, жестоко, но в основе — подлинное чувство. Археология обычно имеет дело с прахом действий, но не с пеплом чувств. Ваша частная находка — как раз о пепле. Спасибо, что позволили мне стать ее случайным свидетелем.

Если в ваших новых обязанностях найдётся место для еще одной малоинтересной официальной бумаги, адрес мой прежний. Пишите о камнях, призраках или просто о цене на абсент в Иерусалиме.
Искренне Ваша,
Розалия Пейдж (все ещё "Совесть", хотя этот псевдоним начинает меня тяготить)».

Письмо Аполлон перечитал трижды. В нем была та самая смесь иронии, ума и легкой грусти, которая делала Розалию единственным понятным ему существом во всей этой восточной круговерти. Он ответил коротко и сухо, как и подобало русскому дипломату, описав погоду и рост цен на недвижимость у Яффских ворот. Но в конце, после казенной подписи, добавил одну строчку: «Призраки стали падать. Но теперь меня беспокоят фантомы живых — отчеты, рапорты, сметы. Порой они кажутся куда более неупокоенными».

Он оказался провидцем. Через две недели на него обрушилась буря в виде личной депеши от Степана Платоновича Персимфансова. Тон был не отеческим, а ледяным, канцелярским.

«Граф А.В. Оболдуев!
По получении и изучении Ваших отчетов, а также по сопоставлении оных со сведениями из иных источников, в Министерстве сложилось мнение о нецелесообразности дальнейшего пребывания Вашего превосходительства на столь ответственном посту в Иерусалиме, требующем, прежде всего, трезвой практичности, а не поэтического умозрения.
В виду сего, Вам предписано сдать дела и в десятидневный срок прибыть в Яффу, где за Вами будет сохранен пост вице-консула по торговым и паломническим вопросам.
Что касается артефакта, упомянутого в отчете, то таковой надлежит передать в распоряжение Императорского Православного палестинского общества без права публичной огласки. Музею византийских древностей в Царьграде, в коем Вы числитесь куратором, в данном предмете отказано.
Примите уверения… и проч.»

Это было поражение. Почетная ссылка. Яффа — захолустный порт, паломники, таможенные ведомости и нулевые дипломатические перспективы. Его «романтизм» поставили на вид. Возможно, сыграло роль и излишнее внимание к его персоне со стороны британской прессы, точнее, одной ее представительницы. А может, кто-то в Петрограде действительно ждал сенсации, а получил лишь «пепел чувств».

Процедура сдачи дел напоминала странный ритуал. Греческий патриарх, узнав об отъезде, прислал ему в подарок серебряную кадильницу (пустую). Францисканцы — бутылку терпкого вина из своих виноградников. Армяне молча поклонились. Отец Варнава, провожая его во дворе, сказал, хитро прищурившись: «Не тужите, ваше сиятельство. В Яффе призраков тоже хватает. Морских. Да и пророк Иона, говорят, из яффского порта кита наловил. Всяко интересней, чем тут, среди этих вечно галдящих богословов».

Чихирин примчался на вокзал, пыхтя, с огромным свертком.

— Возьмите, граф! Иерусалимские сухари, освященные! И книжку мою, рукописную, «Размышления о кончине крестоносцев в Святой Земле». Там я о нашей находке… э-э-э… вскользь, аллегорически упомянул! Никто не догадается!

Дилижанс тронулся. Аполлон смотрел на удаляющиеся стены города, и ему казалось, что на одной из зубчатых крыш он видит несколько неподвижных, высоких фигур в плащах. Они не махали на прощанье. Они просто стояли, сторожа свои вечные тайны в камне. Их долг был исполнен. Его — превращался в бесконечное сидение за консульским столом.

Яффа встретила его соленым ветром, криками ослов и запахом апельсинов и рыбы. Консульство помещалось в старом османском доме с решетчатыми окнами, выходившими на гавань. Вице-консульские обязанности сводились к тому, чтобы выслушивать жалобы российских купцов на пошлины и выдавать паломницам (в основном из Курской губернии) рекомендательные бумажки для ночлега в «Русской казарме». Скука была эпическая, всепоглощающая.

Именно здесь, среди счетов и старинных книг, его и настигло новое видение. Не призрак, а скорее… намёк. Однажды, разбирая кипу старых османских лоций, он наткнулся на схему яффской гавани XVIII века. И в уголке карты, рядом с обозначением «Скала Андромеды», чья-то рука вывела чернильным пером тот самый знак: рыбу и маленький крест. А рядом пометку на итальянском: «Qui si parla di un'altra memoria» — «Здесь говорят о другой памяти».

Сердце Аполлона ёкнуло. Неужели Гуго де Верден или его братья по ордену отметили таким образом не только тайник в Иерусалиме? «Другая память»… Память бегства? Или прибытия?

Он поднял глаза от карты и взглянул в окно. В гавани, среди рыбацких лодок, покачивалась на волнах нарядная яхта под британским флагом. И на ее палубе, в белом платье и с зонтиком от солнца, стояла женщина, смотревшая в бинокль прямо на его окно. Даже на таком расстоянии он узнал осанку. Розалия.

Она опустила бинокль и, кажется, улыбнулась. Затем сделала ему легкий, почти невидимый жест рукой — не «до свидания», а скорее «я здесь, я всё вижу».

Аполлон откинулся в кресле. Скука рассеялась как мираж. Яффа, с ее торговой рутиной и паломническим бытом, внезапно обрела новый, острый смысл. Это был не конец истории. Это было ее продолжение. Тихая гавань оказалась портом, куда заходили самые интересные корабли. И самые неуспокоенные души, как выяснилось, могли быть не только в древних подземельях, но и в пыльных папках, и на палубах яхт.

Он взял лист бумаги и начал чернить новый отчет о торговом обороте за месяц. Но в углу листа, для себя, он начертил маленькую рыбку. И подписал: «Начало. Опять».

Дело графа Оболдуева, дипломата, неудачливого археолога и хранителя чужих секретов, было живо. Оно просто вышло в море. Море абсурда.

***
Яффа, в которой оказался граф Аполлон Викентьевич, перестала быть просто скучным портом. Она превратилась в сцену для спектакля, поставленного сумасшедшим режиссером. Все началось с того, что на следующий день после появления яхты Розалии, в вице-консульство явился человек. Не с улицы, а, как показалось, прямо из в жаркого марева над мостовой.

Он был одет в костюм из мешковины, выкрашенной в зелёную краску, с приколотым к лацкану оранжевым цветком. Цветок смотрел на Аполлона круглым, полным экзистенциальной тоски глазом.

— Месье Оболдуев? — спросил человек, и его голос звучал как скрип несмазанных колес. — Я — барон фон дер Вельтгеист. Мне сказали, вы управляете смыслами в этом секторе реальности.  Мне нужно ваше разрешение.

— На что? — спросил Аполлон, отводя взгляд от цветка.

— На ритуальное развешивание на пристани пустых консервных банок. Это будет символом духовного голода в эпоху изобилия консервов. Или наоборот. Я еще не решил. Нужна ваша виза как представителя доминирующей метафизической власти.

Аполлон, действуя по давней дипломатической привычке, отказал в самой вежливой форме, сославшись на закон о благоустройстве. Барон вздохнул и удалился, оставив на полу влажные следы босых ног.

Это было только начало. Дадаизм, как сыпной тиф, охватил Яффу. На базаре поэт в цилиндре, оклеенном рыбьими костями, выкрикивал манифест, состоящий исключительно из союзов и предлогов. В порту художник пытался расписать ялики узорами, срисованными с пятен плесени на хлебе. А однажды утром Аполлон обнаружил, что дверь его консульства заклеена листами бумаги, на которых было кое-как выведено одно слово: «ПУСТОТА». На обороте мелким почерком: «Счёт за концепцию прилагается».

Но истинный абсурд расцвел в самой бюрократической системе. Депеши из Петрограда стали приходить зашифрованные… в буквальном смысле. Одна была написаны на языке пляшущих человечков, другая представляла собой коллаж из вырезок из меню ресторанов и сводок погоды. Степан Платонович Персимфансов прислал телеграмму, состоящую из одного знака: «?». Аполлон, после суток раздумий, ответил: «Да!». Это, судя по всему, сочли блестящим докладом о положении дел, и ему даже повысили содержание.

Однажды в его кабинете появилась Розалия. На ней было платье из рыболовных сетей, а на голове — треуголка, увенчанная чучелом чайки.

— Не вставайте, господин вице-консул, — воскликнула она. — Я здесь неофициально. Как арт-критик. Пишу обзор о новом течении «Левантийский дада-сплин» в искусстве. Барон со зрячим цветком — наш главный экспонат. Он, кстати, утверждает, что вы — скрытый дадаист, ибо ваша дипломатическая деятельность есть высшая форма абсурда, возведённая в систему.

— Я просто пытаюсь не сойти с ума, — честно признался Аполлон.

— Прекрасное определение для всего нашего века, — согласилась она, садясь на стол и задевая ногой стопку бумаг. — Мой капитан, кстати, сошел с ума вчера. Объявил, что наша яхта — это не яхта, а плавучий вопль о помощи, и сменил курс на открытое море, потому что «кричать в пустоту эффективнее». Меня высадили здесь. Я в плену у вашей скуки.

В этот момент в окно влетел бумажный самолетик из плотной, официальной бумаги с печатью. Аполлон развернул его. Это был приказ из Петрограда, написанный в духе времени: «Вице-консулу Оболдуеву А.В. Немедленно начать сбор и каталогизацию локальных проявлений бессмыслицы (как бытовой, так и возвышенной) для отчета в новообразованное Министерство Парадоксальных связей. Цель: выяснить, может ли абсурд стать платёжным средством на международной арене».

Мисс Розалия, прочитав это, рассмеялась так, что чучело чайки над ее головой открыло клюв.

— Вот! Великолепно! Ваше начальство переиграло всех нас! Они не просто приняли хаос — они решили его бюрократизировать. Это гениально! Это и есть истинный русский авангард!

Вдруг в дверь постучали. На пороге стоял Пафнутий Чихирин, но неузнаваемый. На нем были розовые лосины, жилет из верблюжьей шерсти, а на голове — тиара, сплетенная из колючей проволоки и обрывков церковных облачений.

— Аполлон Викентьевич! — возопил он. — Я постиг! Я соединил несоединимое! Я создал новую конфессию! Мы будем служить литургию на языке жестов, а вместо просфор использовать… сушеных кузнечиков! Ибо сказано: «Глас вопиющего в пустыне»! А пустыня — это и есть полная смысла пустота! Вы будете нашим ктитором!

За его спиной, кивая, стоял барон. Аполлон понял, что реальность окончательно отцепилась от якорей. Он покосился на Розалию. Та смотрела на него с восторгом и ужасом, как зритель в театре, где рушится четвертая стена.

И тогда граф Аполлон Викентьевич Оболдуев принял единственное возможное решение. Он открыл ящик стола, достал тот самый глиняный кувшин из иерусалимской ниши (который, оказывается, прихватил с собой) и с достоинством поставил его перед собой.

— Господа, — сказал он. — Ваши идеи достойны внимания. Но у нас уже есть священный артефакт. Этот кувшин содержит Пустоту, из которой, как известно, и был сотворен мир. Теперь мы будем поклоняться ей. Ритуал будет заключаться в том, чтобы каждое утро на заре выливать из него по капле тишины в шум мира. Отчеты — в стихах, состоящих из одних пробелов.

Воцарилась настоящая, немая, оглушительная тишина. Чихирин замер с открытым ртом. Барон фон дер Вельтгеист первый преклонил колено.

— Гений! — прошептал он. — Вы обогнали нас на век! Это не дада! Это… просто кувшин!

Розалия медленно сняла со своей шляпы чайку и бросила в угол.
— Я понимаю, — тихо сказала она. — Это и есть та самая «другая память». Это сюрреализм. Это о том, что вначале было Ничто. И это Ничто — единственная стабильная валюта в нашем мире!

С этого дня вице-консульство в Яффе стало штаб-квартирой самой необъяснимой дипломатической миссии Российской империи. Чиновники-сюрреалисты рассылали депеши с чистыми листами, заключали торговые соглашения на обмен эхами и охами, а в качестве виз ставили отпечатки ракушек. Петроград молчал, что было знаком высочайшего одобрения. Иногда по ночам к Аполлону являлся призрак рыцаря Гуго, садился в углу и молча грозил кулаком Пустоте. Граф кивал и подливал ему в символическую чашу… ничего.

Однажды утром Розалия, теперь уже жившая в соседнем доме под видом «атташе по культурному подсознанию», сказала за завтраком:

— Знаете, ваш кувшин пуст. Но в нем есть что-то гораздо более ценное, чем любая реликвия.
— Что же?

— Возможность. Вероятность быть чем угодно. Так же, как и ваша служба. И, возможно, как наше с вами знакомство.

Она улыбнулась. И в этой улыбке не было ни дадаистской гримасы, ни иронии сюрреализма. Была лишь простая, ясная, почти нелепая в этом безумном контексте человеческая теплота.

«Что ж, — подумал Аполлон Викентьевич, — карьера идёт вверх. Или вглубь. Или в сторону. Во всяком случае, скучно не будет».

А за окном барон с Чихириным, облачённые в рясы из мешков из-под угля, вели по улице процессию, неся впереди на носилках те самые консервные банки. Они торжественно звенели на ухабах, распевая свою жестяную, бессмысленную и прекрасную оду новому миру, который, наконец, перестал притворяться, что имеет смысл.

Граф Оболдуев вздохнул и взялся за перо. Нужно было составить ежемесячный отчет в Министерство Парадоксальных связей. Он решил написать одно слово: «Всё». И поставить под ним печать-кляксу в форме летучей рыбы. Это, он знал, будет воспринято на ура.