Русы Часть первая, глава первая

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПОСЛАННИК

Во чужой земле моя могилушка,
Ай как тошно братцы-товарищи,
Ай как тошно, ай во чужбинушке.

Русская народная песня




Глава первая
Земля русов

I

Это была их любимая забава. Они брали лодку и отправлялись вдвоем вверх по реке, туда, где выплывали им навстречу один за другим большие и малые, лесистые зеленые острова. Они, как корабли, разрезали своими носами реку на рукава и притоки, и казалось, будто огромная лесная пуща вместе со зверями и всеми тварями лесными разбилась на осколки и просыпалась островами в воду. Река была большой, полноводной, разливистой, впадала широким устьем в море, которое называлось Русским*, а к низовьям тянулась далеко на север и восток к землям, где жили хазары, и потому называлась Хазарской*.

Любаве эти острова всегда представлялись таинственными, населенными неведомыми зверушками, невидимыми кикиморами и лешими, злыми старухами-ведьмами, о которых в девичестве с девушками-подружками любила слушать страшные сказки. Ее мужу Бориславу виделось другое: торговые корабли, уперши мачты-деревья в небо, встали на якорь и ждут команду к походу.

Они стали мужем и женой месяц назад, а росли вместе, словно и не расставались никогда. Любаве было семнадцать, Борислав был на три года старше и уже не один год ходил на больших судах по рекам и морям в заморские страны, торговал лисьи, беличьи и заячьи шкурки. Он всегда представлялся ей богатырем из старинных былин – большим, добрым и могучим. Когда она еще водила хороводы с подружками, кажется, очень давно, она ловила на себе его взгляды. Когда он с парнями приходил на их девичьи игры, она сама уже тайком ждала, что он подойдет или окликнет ее. А когда впервые он взял ее за руку, и всё тело ее пронзила дрожь, и сердце забилось, и грудь сладко затрепетала, она поняла, что будет навеки только его, и никто на свете, хоть хазары, хоть сам император Константинопольский, не смогут разлучить их.

Лодка плыла по темной воде, чистое небо сияло и припекало солнцем, тихо плескалась река, щебетали птицы, дремучие чащи глядели с берегов и манили тенью, стоял июнь-месяц. Иногда коричневыми шишками, белыми крупными лилиями, распластанными на воде листами вырастали камыши, прижимались к лодке и шуршали о борт, полоскали о днище русалочьими руками свои зеленые простыни. Недовольно курлыкая, взлетали из зарослей пугливые утки. Потом, будто наигравшись, плавучий остров, похожий на водяное болото, отпускал их, и лодка снова скользила по тихой, чистой глади большой реки.

Борислав греб не спеша, глядел на свою Любаву и любовался ею. Она была чудо как хороша. Словно коснулись ее тела солнечные лучи и окрасили ее густые, мягкие волосы в цвет пшеницы, позолотили летним легким загаром ее белую атласную кожу, зажгли блеском и улыбкой ее зеленые, как озера, глаза. Губы ее были, как спелая земляника: сочные, вкусные, сладкие. Русые волосы были заплетены в длинную косу, открывая чистый лоб, и, может быть от этого, лицо ее тоже приобретало выражение доверчивой и преданной открытости. Маленькая грудь, прикрытая сарафаном, вздымалась призывно, на шее трогательно билась голубая жилка, длинные ноги выглядывали пальчиками из-под подола, и вся она была такая легкая, стройная и ладная, как стрела в натянутой тетиве. Пахло от нее душистыми травами и медом.

- Гляди, как красиво, - взмахнула рукой Любава.
«Как лебедь крылом», - подумал Борислав, обернулся и увидел остров, на который показывала Любава. Остров показался незнакомым и безлюдным. Светлый песок тянулся узкой полоской вдоль воды, и почти до самой реки спускались с косогора по зеленому ковру березы, дубы и клены.

- Здесь и причалим, - сказал Борислав.
По колено в воде он протащил лодку по песку, привязал ее к ближайшему дереву, подхватил Любаву, перенес ее на траву, взобрался на косогор, огляделся, прислушался, спустился обратно, не прошло и минуты, и сказал:
- Жарко. Давай купаться.
Любава за всю эту короткую минутку не отводила от него глаз и только и ждала этих слов.
- Да! Купаться!

Борислав отстегнул меч, который всегда был при нем, снял порты и рубаху, а Любава, повернувшись к нему спиной, зная, что он смотрит на нее, стала расплетать косу, а потом стянула с себя через голову, как лягушачью шкурку, сарафан. Волосы светлой шалью обняли плечи и упали вниз, до самой ложбинки ее крутого стана. Она обернулась, стрельнула глазами на Борислава, дотронулась до его плеча, будто играла в горелки, и бросилась в воду, он за ней. Нагишом, в солнечных сверкающих брызгах, разгоряченные зноем летнего дня, они влетели с разбега в прохладную реку и поплыли рядом. Вода, живая, родная, мягко пеленала их и ласкала кожу.
Они плавали долго, и опять, словно в горелки, Любава уплывала от него, а он ее догонял, прижимал к груди и шептал: «Русалочка моя». А потом они стояли у берега по грудь в воде, и он подхватывал ее на руки и кружил ее, и катал по воде, как лодочку. Она смеялась, взбивала ладошкой водяную пыль, уворачивалась от его губ. Тогда обхватив ее, как дитятю, он вынес ее на руках, опустил бережно на траву, прилег рядом и обнял. Она притихла и прильнула к нему. Он ласкал ее изгибы и впадинки, крепче прижимал к себе, дрожа от нетерпения, и целовал ее земляничные губы, кружочки торчащих вверх сосков, всю-всю. Он всё сильнее вжимал ее в себя, будто склеивал с собой, и входил в жарко распахнутые врата ее лона, и чувствовал ее частью себя. Она впускала его в себя и вбирала всего его в себя, и чувствовала его частью себя. Потом иссякшие и полные друг другом, счастливые от того, что бывает такая любовь и такое блаженство, они лежали рядышком, рука к руке, и глядели в бездонное небо, благодарили богов, каждый про себя, за то, что они есть, и есть эта тайна между ними, и это счастье, ниспосланное им.
 
Потом Любава бежала к лодке за припасами, доставала из плетеной корзины крынку с квасом, кусок холодного мяса и сдобный ароматный каравай. Они усаживались на траве, что-то говорили с набитым ртом, смеялись, и не было ничего вкуснее на свете. Разморенные негой, солнцем и едой, они дремали в тенечке: он на спине, она – прижавшись к его груди. Словно спохватившись, что солнце давно перевалило за полдень, и вместе с ним уходит, убегает безвозвратно день, Любава поднимала голову и шептала мужу:
- Борислав, Борислав, ты же мне еще не рассказывал сегодня свои истории, - хотя этих историй было слышано-переслышано.

Она любила эти его сказки. Было ли всё так на самом деле или нет, казалось совсем не важным, но его сказания о походах были такие дивные, такие необыкновенные, что она готова была слушать их снова и снова, не отрывая глаз от его лица, будто видела в его глазах бурное море и смуглых людей, не похожих на них, и дворцы, каких не бывало, и заморские страны, где живут добрые и злые волшебники. Любава калачиком, подперев щеку ладошкой, устраивалась рядом с Бориславом, а он делался задумчивым и серьезным и начинал:

- В Русское море всяк выходил, недаром его морем русов называют, на Итиль*или вверх по Танаису* тоже хаживали, а вот поход в дальние земли на Востоке собирали долго. Договорились с хазарским ханом, чтобы пропустил нас через свои владения в Хазарское море*, снарядили три ладьи и весной, в половодье, по большой воде выступили в поход. Я тогда еще юнцом был, но отец не возражал, и я тоже товар приготовил и отправился с купеческим караваном. В те земли и раньше ходили, но давно, так что приходилось плыть по наитию, да по старым картам. Мореходы у нас были хорошие.

Мы переплыли Меотское озеро* и поднялись по Танаису до того места, где на восток, до самого Хазарского моря, протянулась большая река, которая за ширину свою так и называется – Океан*. Островов на ней не счесть, и глазом ее окинуть невозможно. Проплывали мы мимо одного такого острова, только не дай бог там оказаться. Может, врут, а может, правду говорят, но сказывают, что живут на этом острове великаны, раза в три больше обычных людей, и у них только один глаз – во лбу. Ни один корабль туда не пристанет, а если ветер вынесет какую ладью к острову, то спасения не будет: разорвут великаны суда на куски, а людей погубят.

Любава замирала от страха, ближе прижималась к Бориславу и жадно внимала каждому слову.
- Хазары не чинили нам препон, пропускали, даже к себе зазывали, угощали. Хотя мы, конечно, с ними ухо востро держали. Кто знает, что у них на уме? Но всё прошло гладко, и так мы плыли по реке Океан до самого Хазарского моря. Места эти известные, и шли мы легко и спокойно.

А море встретило нас неласково. Мы укрывались в устье реки и ждали, когда успокоится буря. Наконец, развиднелось. Подул попутный ветер и погнал наши паруса дальше на восток. Прошло много дней, и не было конца-края этому морю. Русское море всегда мне казалось родным, а здесь мы двигались словно наощупь и ждали, когда там, где восходит солнце, появится, наконец, твердь.

Старинная карта не подвела, мы вышли к устью большой реки, которую называют по-разному: Огуз или Амударья, а кто-то говорил Узбой*. Главное, была река, и наши ладьи скользили по ней на восток и всё больше на юг. Даже в самое засушливое лето не знали мы такой жары, а там с каждым новым днем эта жара усиливалась. Земля трескалась, малые притоки мелели и высыхали, пот ел глаза, солнце слепило и жарило. Спасала только река. Однажды мы отважились посмотреть, что там дальше, за рекой. Там были одни пески, холмы из песка, не было земли, не было травы, не было деревьев, а только пески до самого горизонта. Больше мы от реки не отходили. Путь наш лежал на юг, в царство Хорезм, что называли сказочной страной на перепутье торговых дорог, в город Хиву.

И про обитателей пустынь огузов*, и про разбойников, напавших на русских купцов, не ожидавших, что купцы окажутся воинами и дадут им отпор, и про верблюдов, похожих на ладьи, плывущие по пескам, и про волшебный Хорезм и про чужеземцев, что приходят в Хиву со всего света с диковинными товарами, Любава слышала не в первый раз, но ей нравилось снова и снова представлять в своей голове эти волшебные картины. Она видела, будто сама там была, залитый солнцем, жаркий, как кузница, многолюдный, многоголосый, шумный город, в центре которого стоит белоснежный царский дворец, вокруг него минареты-башни и ажурные здания с бирюзовыми шапками крыш. В ее воображении будто из водяных солнечных капель, из шелковых заморских нитей соткался восточный базар с кричащими зазывалами в разноцветных халатах. Было много ковров, украшений, драгоценных каменьев, оружия и неведомых животных.   

А Борислав продолжал свой рассказ:

- Дворец хивинского хана скрыт за глухой глиняной стеной. Ворота в стене сторожат две высокие колонны, будто два богатыря в синих шлемах. Перед стенами площадь размером с этот остров. Цвета они больше любят яркие: синие и зеленые, а сама крепость песочного цвета. Дворцов и мечетей, где они молятся своему богу, много, и крыши у них тоже вроде шлемов расписных. Любят они строить высокие круглые башни, коих не счесть, и стены с вратами, нишами и окнами в виде арок. Стены и врата они чудно украшают узорами, разноцветными квадратами и затейливыми письменами. На солнце эти узоры блестят и переливаются, как радуга. Дома у них глиняные, стены, что на улицу выходят, глухие, унылые, длинные, всё скрыто от глаз: ни крыльца, ни окон. Улицы не как у нас, а узкие и кривые. Зелени мало, а жар стоит такой, что пот градом льет, и малая тень, как благодать дается.
Долго еще вспоминал Борислав: о каменных дворцах, об огромных, как дворцы, белых мечетях, о криках муллы по утрам и о странных обычаях прятать женские лица, о разноголосье шумных базаров и о странной одежде, от которой рябит в глазах, о тюрбанах, которые не только огузы, но и многие иноземцы носят вместо шапок на голове, об изнурительно жарких днях и душистых ночах, о ярком звездном небе, таком низком, что хочется коснуться рукой. О том, как русы-купцы вдруг затосковали по родине и поняли тогда, что где бы они ни бывали, какую бы выгоду ни получили от проданного товара, какие бы диковины и чудеса ни повидали на чужбине, а так вдруг станет тоскливо в этой неродной, чужой, нерусской стране, и так потянет домой, что поймешь: нет ничего милей  и нет ничего краше, и нет ничего ближе родного края и отчего дома.

Они долго молчали, смотрели на реку, на лес, и, кажется, Любава его понимала: хорошо, диковинно в краях заморских, а только там чужбина, а родина – это здесь. И лес – родина, и река эта – родина, и трава-мурава, и солнышко ласковое, и терем, хоть и не каменный, а бревенчатый, и люди родные, и язык, на котором говоришь, - это и есть родина, и ближе, и дороже ничего нет.

- Пора, Любавушка, домой. Завтра с утра отец на Совет вызывает.

Отцом Борислава был хакан, царь русов.
- Тревожно мне что-то, - сказала Любава.
Она обладала даром, который называли вещим. Она умела видеть будущее.




* Русское море – так называли Черное море
* Хазарская река – река Кубань (В описываемое время один рукав Кубани впадал в Черное море, другой – в Азовское море.)
* Итиль – река Волга
* Танаис – река Дон
* Хазарское море – Каспийское море
* Меотское озеро – Азовское море
* река Океан – приток Дона, в описываемые времена впадал в Каспийское море
* Узбой – старинное русло Амударьи. В описываемое время Амударья впадала не в Азовское, а в Каспийское море.   
* Огузы – тюркский народ, в который входили тюрки и туркмены








II

Из поколения в поколение передавалась легенда о том, как много веков назад русы вышли с предгорья Рифейских гор* и двинулись на запад. Часть этого народа спустилась на юг и обосновалась в Таврике* и в дельте реки Гипанис*, которую позже стали называть Хазарской, на берегах Меотского озера и Понтийского моря, позже названного Русским. Другая часть двинулась дальше на запад и на север, к Варяжскому морю*. Так образовались земли южных и северных русов.

Несмотря на огромные расстояния, разделявшие их, несмотря на многие отличия и в климате, и в окружавших их племенах, они продолжали считать себя единым народом. На юге правил царь – его называли хаканом русов, на севере – князь, который хоть и был самостоятельным правителем, но как бы подчинялся царю. Они верили в одних богов, и главным среди них был Перун. Они верили волхвам и кудесникам, и послушать их пророчества приезжали паломники из Греции и разных других стран. Они были мореходами и корабельщиками, а большие реки, текущие по великой средней равнине с севера на юг и с юга на север, были речными дорогами для их лодок и судов, соединяющими две ветви единого народа. Они ходили по Днепру, Танаису и Итилю, по морям: Русскому и Хазарскому. Они были единого славянского корня и мирно уживались на севере с чуди, с мери, с веси, с кривичами и словенами, на юге – с полянами, с северянами, вятичами.  Они были купцами и плавали по морям и рекам в Византию и в Персию, в страны Андалус* и Рим, в Хазарию и в Испанию, к арабам, франкам, готландам*, данам* и свеонам*. У южных русов славились в заморских странах жемчуга, беличьи и лисьи меха, у северных – серебряные изделия, янтарь и лошади. Они были воинами и отражали набеги норманнов на севере и хазар на юге. Они жили в больших городах. Это были города-крепости, города-порты для больших кораблей.

На юге со временем большая часть русов ушла из Таврики, и на островах низовья Хазарской реки, на берегу Русского моря образовалось Тмутараканское царство. Острова, большие и малые, зеленели густыми дубравами, рыба в реках не переводилась, с охоты никто не возвращался с пустыми руками. Жизнь их была свободна и привольна. Даже улицы больших городов – Фанагории и Кепы – были под стать: широкими и просторными. Хотя жителей в них было много, в отличие от южных и восточных стран, в них не чувствовалось скученности, улицы вливались одна в другую и бежали, как реки. Существовал один обычай у русов, который никогда не нарушался: если на них нападали враги, они сражались насмерть и либо побеждали, либо умирали. Измена и предательство не прощались никогда. Большой каменный царский дворец в Тмутаракани охраняли четыреста богатырей, и каждый из них давал клятву на случай гибели царя: погибнуть или отомстить.

Шел год 838 от рождества Христова. Год был мирным. Хазары, казалось, выжидали, хотя долгого мира от них ждать не приходилось. Русам они навязали своего наместника, но скорее его можно было назвать послом: он ни во что не вмешивался и никому не мешал. С Константинополем всё было сложнее и хитрее. Ромеи* не препятствовали русским судам, а за спиной у русов помогали хазарам строить крепость в устье Танаиса. Они не считались врагами русов, но от них всегда можно было ждать нож в спину. Всемогущий Константинополь еще оставался центром этого мира, а император Византии Феофил почитал себя так, будто он один правил народами, и не было ему равных во всем свете.




• Рифеские горы – Уральские горы
• Таврика – Крым
• Гипанис – река Кубань
• Варяжское море – Балтийское море
• Андалус – Андалузия
• Готланды – голландцы
• Даны – датчане
• Свеоны - шведы
• Ромеи – византийцы



III

- Государь тебя ждет, князь, - обратился к Бориславу начальник стражи, -
царь приказал проводить тебя к нему до начала Совета.
Двери в просторные палаты хакана русов распахнулись, и Борислав увидел отца, склонившегося над картой на столе. Они не виделись месяц, со дня свадьбы Борислава и Любавы. Царь поднял голову. Лицо его показалось отрешенным и хмурым.
- Подойди. Как Любава? Всё ли у вас хорошо?
- Всё хорошо, государь.
Было ясно, что царь спросил из вежливости, а мысли его были заняты другим.
- Сегодня на Совете я объявлю о том, что посылаю посольство в Константинополь. Хочу, чтобы ты его возглавил.
Борислав не ожидал этих слов. Такое назначение было почетным, но возлагало на него небывалую ответственность.
- Справлюсь ли я, государь?
- Должен справиться. Ты – князь, а я хочу, чтобы титул этого посольства был не ниже княжеского. Император Феофил* похож на надутого индюка, кого другого он может и не принять.
- Пристало ли мне начальствовать над людьми старше меня и опытнее?
- Боярин Мстислав и боярин Кушка будут вести переговоры, но ты должен быть первым. Ты меня представляешь и царство русов.
- Да, государь.
- Вот и славно. Знаю, не подведешь. Ступай теперь к остальным. Я скоро спущусь.

К этой миссии царь готовил Борислава давно. Из всех сыновей остался только он: кто умер от болезней, кто погиб в бою. Царь сквозь пальцы смотрел на то, как Борислав со товарищами, с купцами отправлялся за моря в дальние страны. Всё было на пользу и пригодится, когда придет его пора царствовать. Но в последний год всё чаще привлекал государь Борислава и к государственным делам, доверял ему и надеялся на него. 


-------------------------------------------


Палаты, в центре которых на возвышении стоял царский трон, резной, с высокой спинкой, искусно изготовленный из мореного дуба, поражали своим великолепием. На полу были расстелены расшитые золотой нитью, затейливо узорчатые, темно-красного цвета, толстые, мягкие, как мох, персидские ковры. На стенах висели охотничьи трофеи, медвежьи шкуры, оружие, украшенное драгоценными каменьями. Палаты предназначались для приема послов и имели вид торжественный и строгий. У входа в тронный зал и за троном попарно стояли богатыри из дворцовой стражи.

Совет собирался по велению царя не часто, по особо серьезным поводам. В обычное время хакан русов совещался с ближними советниками, купеческим старшиной и командующим флотом в домашних палатах. Сегодня по обе стороны от трона на деревянных скамьях, помимо флотских и купцов, на почетных местах восседали старейшины боярских родов. Здесь был старый боярин Никита из Фанагорийского рода, бояре Тмутараканского и Кепского родов, князь Бравлин из Таврики. Отдельное место для варяжского князя из северной ветви русов всегда пустовало. Были ближние бояре: Мстислав, Кушка и Любомир, купеческий старшина Переслав и флотоводец Ярополк. Как младший по возрасту, Борислав сидел с краю, в конце лавки. На Совете он был впервые.

Царь, воссев на трон, внимательно оглядывал каждого и выжидал. Он был еще не стар, лицо имел твердое, был роста не высокого, но крепок и широк в плечах.
- У нас, бояре, всегда две заботы: хазары и византийцы. Но нынче от хазар пошла прямая угроза. Говори сперва ты, боярин Мстислав.
Ближний советник русского хакана боярин Мстислав был человеком степенным, осторожным, уже в годах, полон телом, но ясен умом, словно запылившаяся греческая амфора с добрым вином внутри.
- Хазары с помощью византийцев выстроили крепость Саркел в устье Танаиса и собираются перекрыть водный путь для наших судов по Танаису на север.

Совет зашумел возмущенно. Царь поднял руку, всё стихло.
- Это еще не всё, - продолжил Мстислав. – Хазары вышли к Днепру, могут и там перекрыть дорогу и торговлю. Если при помощи византийцев, в устье Днепра, к примеру, они возведут новую крепость и еще закроют нам выход в Хазарское море и на Итиль, мы лишимся всех торговых путей на севере и востоке.

Поднялся неимоверный шум. Царь больше не останавливал бояр, а внимательно разглядывал каждого и слушал.
- Это война!
- Собирать войско и идти на хазар!
- Неслыханно!
- Такого никогда не было, чтобы суда не пропускать.
- Это же убыток какой.
- Не выстоять нам, если хазары с византийцами объединяться.
- Какие хазары строители? Это всё Константинополь воду мутит.
- Феофил-император на нас хазар натравливает, а сам будто ни при чем.
- Феофил – хитрая лиса.
- Напасть на ромеев, показать Византии, кто на нашем Русском море хозяин! – выкрикнул Бравлин. – Послать корабли в Сурож* и в Херсонес, враз притихнут.

Седой, как лунь, князь Бравлин, воевода Таврский, человек грубый, непримиримый и к хазарам, и к грекам, вытеснивших его род с древних земель, статью напоминал корявый кряжистый дуб и не раз ходил войной на византийские поселения в Суроже и Херсонесе.

- Остынь, боярин. Не время сейчас для войн и набегов.
Снова, как галки на заборе, зашумели бояре.

- Погодите, бояре, - прервал эти крики и гомон царь. – Пусть скажет боярин Кушка.

Воевода Кушка внешне был полной противоположностью боярину Мстиславу. Хоть и в летах, он был резок, худ, подвижен, длинный нос на его смуглом лице выступал, как клюв у коршуна, и в самом его обличье было нечто схожее с этой большой хищной птицей, столь же стремительное и безжалостное.

- Вот что я скажу, государь. У нас нет такой мощной армии, чтобы воевать с Хазарией, а у хазар нет ни лодок, ни кораблей, чтобы напасть на острова и воевать с нами. Для того, чтобы не допустить хазар в устье Днепра, мы должны направить туда свои корабли и первыми начать строительство крепости. Но без согласия императора Константинопольского сделать это трудно. Поэтому надо послать посольство в Византию и договариваться о дружбе с императором.

Царь смотрел на боярина Кушку ласково. Не далее, как накануне, в приватной беседе всё это уже обговаривалось, и царь боярина поддержал.
- Дельно, дельно! – заговорили разом бояре.
- А ты что думаешь, боярин Любомир? – прервал их царь.

Князь Любомир был моложе других, ему не было еще тридцати. Он приходился царю близким родичем и был его любимцем. Говорил он обычно с расстановкой, весомо, будто каждое слово он сначала пробовал на язык и взвешивал на ладони. Был он красив, ладен, а в облике его и в глазах угадывалось что-то рысье: ум, расчет и хищная жестокость.
- Я согласен с боярином Кушкой. Но чтобы наше сближение с Константинополем стало полнее и доверительнее, я предложил бы императору Феофилу включить наших посланников в посольство византийское, что в ближайшее время готовится выехать для дружественных переговоров с императором франков Людовиком*.

Царь удивленно взглянул на Любомира. О посольстве византийцев к королю франков он слышал впервые. Он сдвинул брови, но не сводивший с него взгляда Любомир опередил его:
- Об этом посольстве я узнал только сегодня и еще не успел доложить, государь.

Царь задумался. Бояре шепотом обсуждали, насколько могло бы это быть полезным для русов. Разведать торговые пути в страну франков было заманчиво, туда корабли южных русов еще не доходили. А договориться с императором Людовиком о торговле или каких-то предпочтениях для русских купцов было бы большой удачей.
- Спасибо, боярин. Это важное известие. Я подумаю об этом. А теперь обсудим состав посольства.

Опять пошла разноголосица среди бояр. Одни ратовали за то, чтобы послать к Феофилу боярина Кушку, другие поддерживали Мстислава. Сошлись на том, что они оба отправятся посланниками ко двору императора Константинопольского.

Царь поднял руку, все затихли.
- Я решил так. Послами поедут бояре Мстислав и Кушка. Во главе посольства встанет князь Борислав.
Стало так тихо, что было слышно, как жужжит муха в дальнем углу. Все, как по команде, повернули головы к краю скамьи, где сидел Борислав. Словно впервые его увидели. Наконец, поднялся самый старый из присутствующих, боярин Никита-фанагориец, и сказал:
- Позволь мне, государь.
-  Говори.
- Боюсь, что у молодого князя нет никакого опыта в науке переговоров.
Вслед за ним встал воевода Кепский.
- Говори.
- Не гоже молодому князю быть главой посольства при столь достойных мужах, как бояре Мстислав и Кушка.

Царь помрачнел.
Поднялся со своего места Любомир.
- Дозволь, государь.
Царь кивнул.
- Посольство подразумевает не только умение убеждать, соглашаться и отстаивать свои интересы, для этого есть бояре Кушка и Мстислав, но и соответствовать по своему положению, чтобы быть на равных, стороне принимающей, то есть императору Феофилу и, возможно, императору Людовику. Князь Борислав – сын царя, и только он, кроме самого государя, может говорить с императорами на равных.

Короткая речь Любомира произвела впечатление. Даже фанагориец закивал седой головой в знак согласия.
Царь, казалось, только и ждал этих слов.
- Сказано мудро. Так тому и быть. Завтра обсудим с посольскими, что да как говорить, а через неделю в путь. Готовьтесь.








*Император Феофил – император Константинопольский, правил с 829 г. по 842 г.
*Сурож – Судак
*Людовик Благочестивый – король франков и император Запада, правил с 814 г. по 840 г.












IV


За окном уже светало, когда они разомкнули объятия и откинулись на подушки. Со двора в комнату вливался душистый аромат южной летней ночи. Цветочный нежный запах роз и ночных фиалок дурманил голову. Робко засвистали, перекликаясь, ранние птахи. Гасли, одна за другой, звезды, бледнела луна. Было тихо и безветренно: ни шороха, ни скрипа. Они долго молчали, словно не решаясь первыми нарушить этот покой.

Любава была ненасытной до ласк в эту ночь. Она была нежной и страстной, покорной и необузданной, горячей и своенравной, как необъезженная кобылица, ласковой и доверчивой, как прирученная олениха.

- Хочу, чтобы ты помнил меня, вспоминал обо мне каждую минуту там, на чужбине.
Длинные, густые волосы ее разметались по плечам и груди, глаза блестели и искрились, как изумруд, на шелковой, чуть золотистой коже вспыхивали россыпью капельки пота. Борислав не отводил от нее глаз и думал, как же ему повезло в жизни с женой: красивой, необычной, ненаглядной, самой прекрасной на свете женщиной. И больше ни о чем, кроме как о ней, не хотелось думать в этот миг.

- Давай не будем даже ненадолго расставаться в эту неделю. Даже из терема выходить не будем.
- Мне же днем к государю идти на Совет, - улыбнулся он.
- К государю ладно, а больше никуда.

Он опять улыбнулся и тихонько провел пальцами по ее плечу, по ее груди, по изгибу ее бедра. Она снова прильнула к нему устами. «Земляничные губы, удивительные, сладкие, не насытишься такими никогда», - подумал он, и стало так тепло и спокойно внутри, так хорошо, так нежно, будто горячее, терпкое вино разливалось в груди.

Любава привстала на подушках, оперлась о локоток:
- Я хочу тебе сказать что-то важное, Бориславушка.
- Что же, Любушка?
- У нас родится сын. И я видела вещий сон.
Борислав всегда удивлялся и восхищался ее даром видеть вещие сны и заглядывать в будущее. Как и все русы, он верил, что эти сны и эти видения посылаются свыше, но сам, если и видел сны, то самые обычные: о кораблях, о штормах на море или о странах, в которых бывал.
- Расскажи, что ты видела.
- У нас будет ребенок, он только-только зародился. А ночью во сне ко мне пришли волхвы и сказали: у вас с Бориславом родится сын, и назовете вы его Аскольдом. Это имя принесет ему славу в веках.
- У нас будет сын. Пусть будет так, как ты сказала. Назовем его Аскольд. А что значит: прославится в веках?
- Не знаю. Видно, он станет великим князем или, может быть, царем.
- Как славно ты рассказываешь, Любава. А не говорили ли тебе волхвы, скоро ли я вернусь из заморских стран?
- Не хочу, не хочу, не хочу думать об этом.
- Что ты, Любавушка, не плачь, милая. Я же вернусь.
- Да, они сказали, что ты вернешься, что я дождусь тебя.
- Вот видишь, всё хорошо, чего же тревожиться? Не плачь, конечно, я вернусь.

Любава закрыла ладошками лицо, и о том, что поведали ей кудесники, они больше не заговаривали.
Любава сказала правду, не досказала лишь одного: что увидятся они не скоро.






















V


На малом Совете хакан русов напутствовал посланников такими словами:
- Говорят, что иные послы, завидев императора Феофила, падают ниц и не смеют глаз на него поднять. Я вам так скажу: не гоже преклоняться перед чужими царями. Ведите себя достойно, как и полагается посланникам русского царства. Поднесите, как принято, дары наши и грамоту с предложением мира и дружбы. А если всё получится, как мы того хотим, проситесь отправиться вместе с ромейскими послами к императору франков Людовику. Возьмите к нему наших купцов. Они там на месте поймут, как и чем с франками лучше торговать. А выгода наша в том, чтобы и с Византией не ссориться, а подобру жить, и с Людовиком задружиться.

Царь помолчал.
- Если случится вам дойти до царства франков, то далее идти вам следует к Варяжскому морю, к северным русам. Давно от них вестей нет, и что там делается, мы не знаем. Если есть у них силы отправить к нам свои ладьи с воинами, чтобы вместе биться с хазарами, просите у князей войско, расскажите им, что дикие степняки обложили со всех сторон, и война с ними уже не за горами. Помощь их ох как нужна.

Решено было для похода в Византию и Франкию снарядить три большие ладьи: одна для посольских, другая для купцов с товарами, третья для воинов, мало ли что.




Перед отъездом Борислав наказывал Любаве:
- Как родится у нас сын, положи перед ним этот мой меч и скажи такие слова: «Не оставлю я тебе другого имущества в наследство, и нет у тебя ничего, кроме того, что приобретешь этим мечом». Вот и ножны к нему с нашим родовым знаком: крестом и двулистником. А если вдруг что случится, и не вернусь я к тому времени, когда он вырастит, отдай ему от меня этот меч.

Они обнялись на прощанье, и долго Любава провожала его взглядом, стоя на крыльце, пока он совсем не скрылся с глаз в масленичном летнем мареве.   


(продолжение следует)