Целебная апофения

Аннотация:

Виктор знал, что его новый контракт — ровно на год. Он обладал даром предвидения и никогда не ошибался. Ему предстояло заглянуть в царство Аида.
Там обнажится вся подноготная. Начальник молится на украденные миллионы, бизнес строится на обмане, а бандиты цитируют философов, говоря о справедливости. Чтобы красиво выйти из лабиринта, где уже нависает прямая угроза, Виктору понадобятся не только его боксёрская закалка, но и помощь неожиданного союзника — пьяного гения, способного взорвать реальность литературной бомбой.
Роман о том, как пройти личный ад, победить своих чудовищ и выйти, сохранив улыбку и рассудок. Если, конечно, они уцелеют в этой игре.

Психологический триллер о даре предвидения, и о поиске себя в мире, где все — от вора до богомольца — ищут узоры в хаосе собственной жизни.
ЦЕЛЕБНАЯ АПОФЕНИЯ.
Наверное, дар предвидения есть у каждого внимательного человека. Кто не ловил себя на мысли: «Я же знал, что так будет!»? Другое дело, что у всех разное соотношение сбывшихся предчувствий и ошибок. Мой дар предвидения никогда не давал осечки. Друзья просят меня заранее ничего не говорить — боятся сглаза. А я ведь пытаюсь предупредить, но меня не слушают. Тяжела роль Кассандры: твои пророчества либо игнорируют, либо винят тебя же, когда они сбываются.
Я не должен был никогда раскрывать тайну своей способности. Не я выбирал, что откроет мне провидение. Или это была игра подсознания, умеющего просчитать невычислимое? Нет. Это не было фантазией моего мозга, перерабатывающего во сне всю информацию, накопленную за день. Конечно же, я видел и обычные сны. Некоторые из них были самосбывающимися, когда я подстраивался под картинку и настроение, подаренные сновидением. Но были и пророческие сны, которые начинались всегда одинаково, и те ночные предсказания всегда сбывались.
Если даже я пытался вмешаться и не дать случиться беде, которую предвидел, у меня на это не было ни малейшего шанса. Даже разложив это знание на пальцах тем, кого пытался предостеречь, терпел фиаско — никто не верил. Никакая, даже самая безупречная логика не помогала. Люди, как заколдованные, ничего не понимали. Будто для них была чётко прописана программа, и согласно этому алгоритму они были обязаны пережить ту самую неприятность, от которой я тщетно пытался их уберечь. Исходя из этого, утверждаю: судьба есть, и её изменить невозможно!
Говорю соседу Женьке, что железная дверь подъезда на ветру хлопает очень сильно. Его малой четырёх лет подкладывает под неё камушки. Ну что непонятно? Придавит парню палец! Он и ухом не ведёт. Я подхожу к маленькому Олежке, который возле двери играет, и говорю: «Сунь пальчик — выскочит зайчик!»
И тут ветром дверь так шандарахнуло о косяк, что малой в страхе отпрянул. Я и хотел напугать, чтобы держался подальше. И что? Через час слышу — плачет взахлёб, поднимаясь домой по лестнице. Подсовывал под дверь камень, и так ему досталось, что пальчик весь чёрный из-за страшной гематомы. Ну и кто, думаете, оказался виноватым?
Нельзя людям будущее предсказывать. Раньше за это могли на костре прожарить до костей. А нынче — подвергают остракизму!
Откуда я получал предсказания? Пророчества приходили через один и тот же ритуал. Я шёл по тропинке через высокую, мокрую от росы траву, продирался сквозь чащу елового леса, проходил мимо высокой, мшистой скалы. Лес смыкался, становясь непроходимым, и вдруг — я выходил на простор. На загон, огороженный колючей проволокой. И там стояла она.
Это была заброшенная кузница из красного кирпича. Я видел её только в густых сумерках сновидений. Иногда тонкая сабелька луны освещала окрестность призрачным серебром. Я входил внутрь. Пахло сталью, углём и вековой пылью. Запах железа мне нравился — он был символом честного тяжёлого труда настоящих мужчин. Кругом лежали забытые инструменты, а посредине, как алтарь, стояла наковальня. Возле неё — тяжёлый кузнечный молот с дубовой ручкой, отполированной руками.
Я двигался, влекомый неведомой силой, и оказывался перед железной дверью, завешанной тяжёлой, потрёпанной медвежьей шкурой. Иногда дверь была приоткрыта. Тогда я входил внутрь — в помещение, больше похожее на подземную пещеру. Спускался по каменным ступеням вниз, в прохладный мрак. И подходил к массивному каменному столу. На нём лежала раскрытая Книга из толстого, жёлтого пергамента. С её ветхих страниц я получал тайные знания и безмолвные предостережения. Если я пытался листать страницы сам — моментально просыпался. Мне было позволено знать только то, что мне решили показать. Не более.
Сейчас я уже давно не был в той пещере. Потому что в детстве, в порыве доверчивости, рассказал о ней другу. И дверь захлопнулась.
Я никогда не рассказывал о волшебной пещере. Во-первых, я любил читать Марка Твена, и мне запомнилась его мысль: если человек говорит с Богом — это молитва. А если Бог говорит с человеком — это уже шизофрения. Короче, не горел я желанием прослыть сумасшедшим.
А во-вторых — и это было куда важнее — мне не хотелось разрушать тот неписаный контракт. Он позволял мне, пусть лишь в глубине самосознания, чувствовать своё превосходство над миром простых смертных. Я был хранителем тайны. Это делало меня особенным.
Но однажды детское тщеславие сыграло со мной скверную шутку.
Мой приятель, Ваня Воронов, был влюблён. Такое часто случается с такими одухотворёнными натурами — поэтами, писателями, — каждую весну они придумывают себе новую любовь. На волне обострённых чувств, для них открывается простор для творчества. Ваня выбрал на роль своей Дульсинеи Тобосской мою одноклассницу Марину. Я оказался в роли его духовника, которому он исповедовался во всех тайных движениях души. У них начался роман.
Ваня — старшеклассник, умник, победитель олимпиад по литературе, симпатяга — считался перспективным юношей. Покорив сердце такого парня, Марина была счастлива и горда. Именно гордость и тщеславие она и принимала за любовь. Этого я тогда ещё не понимал.
Но во сне я прошёл таинственной тропинкой и заглянул в пергамент. Сон был яркий, как вспышка. Марина, красивая и гордая королева, даёт команду: «К ноге!» И я вижу: овчарка с мордой — нет, с лицом — моего друга Ваньки с радостным повизгиванием бежит к хозяйке. Садится по всем правилам возле её ноги и лижет руку. Но хозяйка брезгливо отдёргивает руку. Командует: «Сидеть!» А затем идёт к красавцу алабаю, который на неё даже не смотрит. Но она старается ему понравиться, приручить это сильное, независимое животное. И тут я проснулся.
Что я мог сказать другу? Я улучил момент и сказал с улыбкой: — Пушкин вывел чёткую формулу: чем больше женщину мы любим, тем меньше любит она нас.
 Ваня не был готов принять моё послание. Его мысли были на своей волне, недосягаемой для кого-либо. Девочка свела его с ума.
Тогда, в отчаянии, я совершил роковую ошибку. Рассказал ему про пещеру. Напомнил все те случаи, когда мои предсказания сбывались. Я думал, это поможет. Не помогло. Ни моя логика, ни честное признание не смогли нарушить сценарий, написанный для этой парочки. А меня ждало наказание.
Марина была не то чтобы красавицей. Скорее, привлекательной для половозрелых юношей самочкой. Развитые формы, густые светлые волосы, карие глаза, ровные зубы. Она мастерски владела мимикой — попросту была кокеткой. Умела, что называется, строить глазки. И при этом слыла девушкой неприступной и смелой.
И вот мой друг Ваня пытается выжить с разбитым сердцем. А я через несколько дней случайно подслушал, как Марина на перемене шепчется с подружкой.
— Не везёт мне с парнями, — жаловалась она. — Нравятся сильные, независимые. Но начинаю встречаться — и сразу хочется его взять под каблук. И как только он уже готов выполнить команду «К ноге!»… Всё, мне он уже не интересен. Так всегда. Вот и с Ваней так вышло. Тот вообще ручным стал. Не получается влюбиться надолго. Не встречала пока настоящего, чтобы так и остался парнем, а не превращался в тряпку! Она помолчала, а потом добавила: — Сейчас я встречаюсь с Теймуразом. Он меня немного пугает, но это настоящий мужчина!
Сказать, что я удивился? Нет, это не то слово. Команда «К ноге». И даже алабай! Алабаев — это фамилия Теймураза! Мог ли кто заранее такое предвидеть? Да если бы мне сказали, что Марина променяет нашего Ваню на этого отморозка, я бы не поверил.
Теперь, засыпая, я иногда пытался найти дорогу в страну детской сказки, красивую и загадочную. Бесполезно. Несколько раз мне удавалось оказаться в том же лесу, но я не мог выйти на нужную тропу. Бродил и не хотел просыпаться. Но провидение лишь играло со мной... Провинившийся язык иногда отрубают вместе с головой. Я очень легко отделался. Меня не лишили волшебного дара окончательно.
Иногда, в самые неожиданные моменты, я вдруг начинал чувствовать этот до боли знакомый запах — раскалённого металла, старого угля, влажного камня. Запах кузни. И вот тогда появлялось предвидение в виде предчувствия или снился обычный сон, в котором предо мною раскрывались некоторые карты этой игры, которую мы называем жизнью. Я видел, и всё становилось очень просто и понятно, как дважды два — четыре. Я видел то, что никому не дано понять заранее.
Я, как и в детстве, до сих пор пытаюсь кому-то помочь. Особенно тем, кто мне дорог!
Как-то говорю своему пятнадцатилетнему племяннику Борису: — Бориска, если пойдёшь с девчонками на пляж, не вздумай прыгать в воду в незнакомом месте. Не знаешь дна — не рискуй. Для пущей убедительности даже рассказал, как однажды мужик нырнул с пирса и головой угодил в подводный камень.
Почему я вдруг начал парню жути нагонять? Во-первых, свои мысли мы не придумываем, они сами приходят. А во-вторых, всё очень просто. Он уже год в качалку ходит. Для своего возраста сильный и красивый. Девочки просят у него разрешения мускулатуру потрогать. У него тестостерон зашкаливает. Чтобы себя проявить, он не будет говорить — «смотри, как я могу». И думать не будет. Шалят в нём гормоны.
Кажется, парень к моим словам прислушался — по крайней мере, нырять головой вниз не стал. Но похвастаться перед девчонками всё же захотел — прыгнул «солдатиком». А там оказалось мелко. В общем, вернулся домой с распухшей ногой.
Тут же звонок от его матери: — Это ты накаркал! Вот теперь и веди его в больницу. Муж в командировке, я на работе. Спорить с нею — всё равно что воду в ступе толочь. Лариска — жуткий вампир, и ей нужно зарядиться энергией конфликта. Но я применяю психологическое айкидо, и её пар уходит в свисток, А я, перенаправив её словесный напор в безразличную атмосферу, повёз парня в больницу.
По дороге, глядя на весёлого, курносого подростка с белоснежной улыбкой, я подумал о том, что очень похож он на моего брата. Как бы ни было ему тоскливо, виду не подаст. Любимый племянник. И я желаю ему добра, поэтому даже рад, что его родительница передоверила такое важное дело мне. Я говорил брату, когда тот собирался жениться, что это не наш человек.
Сейчас я понимаю, как появляются на свет такие славные детки. Это не добровольный выбор родителей, а властный жест самой природы, законы которой никто и ничто не может нарушить. Даже умные советы родственников. Братом двигал инстинкт размножения. У красивой девушки были густые волосы, идеальные зубы и чистая кожа, что дало сигнал его подсознанию: «Вот кто даст твоему потомству здоровые гены». А так как братишка ни зубами, ни волосами не мог гордиться, то вопрос о потомстве он сильно продвинул вперёд ещё до брака. Во время церемонии высокий и широкоплечий Володя, немного смущённый, стоял рядом с маленькой гордой принцессой, у которой из-под платья уже выпирал будущий мой племяш.
Как-то спустя пару-тройку лет после свадьбы брата я напоминал ему, что предупреждал заранее, какой подарок судьбы он посадил на шею. Но тот придумал себе глупейшую формулу: «Моя жена идеальна, потому что в ней есть все женские недостатки». Кто-то, глядя на эту супружескую пару, мог подумать, что парень взял себе в жёны глупую стерву, но этот кто-то сильно ошибался. Светка совсем не дура и умеет добиваться своего. Например, быстро захомутала себе в мужья доброго и доверчивого парня, на котором можно будет всю жизнь ездить без седла.
Сейчас я вёз их сына к доктору и вспомнил своё золотое детство. Со мной в детстве так не носились, как мы носились с племянником. Володя, как старший брат, для меня не был эталоном доброты. Он был старше на семь лет, и на его долю, когда он был маленький, достались более молодые и менее опытные родители, чем мне. На нём неопытные тогда родители потренировались и очень строго спускали стружку за его любые провинности. Я же купался в любви и пользовался попустительством со стороны папы и мамы. За это мне приходилось отвечать перед братом Вовой. И должен признаться, он недолго думал перед тем, как осуществить возмездие, а рука у него была тяжёлая.
Володя был левша. Кулаки у него были крепкие, как пассатижи, и большие, как у дедушки. В школе и во дворе он всех бил, и его побаивались. Меня брат любил, поэтому лупил от души. Моё чувство к нему нельзя было назвать страхом. Это был инстинкт самосохранения разумного юноши.
Но это было в детстве, за которое Володя как-то, под настроение, сказал: — Прости, брат, я же был дураком, но сейчас поумнел. Но мне нечего было прощать. Я понимал брата и был ему благодарен. Было за что.
Как-то, когда я учился в восьмом классе, пожаловался я Володе, что к нам в школу приходят старшие ребята и выбивают деньги из пацанов. Он спросил: — Ты же боксёр, что ты не можешь за себя постоять?
 — Я привык уважать старших. И потом, им по семнадцать-восемнадцать лет. Они на три года старше. Вечером сидят возле школы на спортплощадке. Теперь там на школьном стадионе вечером некомфортно с друзьями в баскетбол играть!
В итоге брат пошёл со мной на спортплощадку. Я думал, он сейчас там разберётся и поставит на вид, что я его брат, со всеми вытекающими последствиями. Мы пришли, и я ему показал издалека компанию этих отморозков. Он выяснил, кто из них самый борзый и кого все боятся. Я показал на Гошу, который недавно окончил наше ПТУ и постоянно тусовался у нас в школе, терроризируя и старшеклассников, и малолеток. Даже учителя не хотели с ним связываться.
— Ну давай, боксёр, иди разбирайся. Сейчас молча подходишь к Гоше и дашь ему двоечку в бороду, красиво, как на ринге. Если не сделаешь, я сам тебя урою. А если за него кто-то впишется, то я тебе помогу.
Компашка хулиганов заметила меня и ещё один, более крупный по габаритам, силуэт в тени деревьев. Я брата боялся больше, чем всей этой шоблы. Поэтому сделал всё чётко. Настрой был как перед выступлением в финальном бою. Адреналин возбудил мою нервную систему. Зрачки сузились, как у хищника перед нападением.
Я подошёл к Гоше и, не пожав руки перед боем, не дождавшись гонга, на его вопросительный взгляд зарядил двоечку. Мышцы отработали по памяти идеально. Это был мощный выброс энергии, зажатой долго сдерживаемым гневом. Левый и правый прямой попали в подбородок почти одновременно, и Гоша упал вперёд, лицом на землю. Наверно, он даже не понял, что случилось. Никто не задал вопросов, и все присутствующие смотрели на меня молча. Я тоже не хотел разговаривать и вернулся к брату. Мы ушли. А на следующий день в школе я был уже очень уважаемым человеком. Меня перестали считать безобидным добряком. Это было уже давно. Сейчас подросло следующее наше поколение.
— Дядя Витя, — сказал племяш, сидевший рядом на переднем сиденье моего старого «Форда Скорпио», — давай поставим музыку. Я взял из дома кассету. Мне последнее время очень нравится Rammstein. Ты не против?
 — Ставь, Бориска, что хочешь! Ты нынче инвалид, и поэтому будем тебе во всём потакать. Только не высовывай руку из окна на ходу машины, чтобы её тоже заодно не пришлось ремонтировать, — сказал я и, нажав на кнопку стеклоподъёмника, закрыл наполовину окно со стороны пассажира.
Племянник, высунувший руку из окна салона навстречу свежему потоку воздуха, не стал оспаривать моё решение и проверять, сбудется ли моё второе предсказание. Он врубил на полную громкость музыку и забыв о том, что у него болит нога и мы едем её «ремонтировать», смотрел по сторонам, покачивая головой в такт. Судя по всему, юноша был счастлив.
Жена брата говорит, что я очень злопамятный. Это неправда.
Я просто хорошо помню, что говорили и делали люди. Не для мести — чтобы понимать, чего от них ждать. Людей, с которыми общаешься, нужно изучать.
Поступать стоит так, как свойственно тебе. А вот принимать правила игры тех, кто считает, что с близкими можно не церемониться — мол, свои простят, — большая ошибка. Некоторые именно чужим демонстрируют лучшие качества, а родных отталкивают грубостью. Это абсурд.
Слова и поступки мы пускаем в оборот, и они возвращаются с прибылью. Пустишь в ход зло — вернётся с прибавкой. А раз с близкими общаешься чаще, то и доброе и плохое слово к тебе будет возвращаться значительно чаще.
Мы быстро доехали до больнички, и вид у нас был такой, будто мы идём не лечиться, а развлекаться. В травмпункте сделали снимок и сразу предложили операцию. Оказалось, он отломал кусок голеностопа — тот самый, к которому крепится сухожилие. Добрый доктор сразу успокоил, что операция несложная: сделают надрез и поставят отломанный кусок на металлический винт.
Я заметил, как молодой врач уверенно жонглирует терминами, но это не вселило в меня уверенности. Выслушав всё, я вышел в коридор и понял: советоваться с роднёй бесполезно. Единственный человек, чьё мнение имело для меня вес, был Андрей. Я ему позвонил.
Андрей — друг детства, умный и практичный человек. То, что достаётся легко, люди обычно не ценят. Его советы, которые он дарил бесплатно, на самом деле были бесценны. Он тут же дал телефон врача и адрес областной детской больницы. Посоветовал с операцией не затягивать.
Привезли мы Борю. Врачи-бюджетники готовились оперировать, но вежливо намекнули, что за качественный наркоз и малоинвазивную процедуру лучше доплатить. И тут Андрей приехал сам — вовремя, поскольку нужной суммы у меня с собой не оказалось.
Он отошёл поговорить с главным хирургом. Вернувшись, тот объявил, что будут делать закрытую репозицию — без разрезов, под контролем рентгена. Андрей не стал озвучивать мне сумму своих затрат и только сказал: — Деньги — это ещё не вся жизнь. Главное — здоровье. И ещё: когда понадобятся костыли, не покупайте, берите напрокат.
Позже я узнал, что пятьсот долларов помогли врачам выполнить работу с особым энтузиазмом. Боря, отходя от наркоза, всё время брал мою голову двумя руками и сжимал. Ему казалось, что она раздваивается, и он соединял её воедино.
Нам повезло, что в тот период Андрей находился в Санкт-Петербурге. Не так давно он решил перебираться в Москву, и последнее время северную Пальмиру посещал нечасто. Вполне естественно, я поторопился выразить ему благодарность. Пришёл в офис с киевским тортом. Пока секретарша накрывала на стол, я протянул деньги. Андрей посмотрел удивлённо: — Какой долг? Я настоял. Он пожал плечами, будто лишь сейчас вспомнив: — А, ну да... Я уже и забыл.
Понимаю — проверяет. Для него сумма небольшая, но принцип важнее денег. Я вернул ему долг и ещё раз поблагодарил.
Пока чаёвничали, зашла его бухгалтер Света. Рассказывала, как отчёт в налоговую сдавала. Сначала у неё его принимать отказались: мол, всё верно, но пусть Андрей лично завезёт. Тот позвонил начальству этого дотошного служаки — и документы тут же приняли без единой претензии. Света, смеясь, добавила: — А тот инспектор, когда увидел сумму уплаченных налогов — тридцать пять миллионов за год! — так вслух и пробормотал: «Интересно, сколько же он тогда украл?» Представляете? После вашего звонка его так проработали, что у него со лба пот ручьём пошёл! Мы все тогда от души посмеялись.
Эпизод тот случился летом. Прошло два года, но я помнил.
По поступкам, это лучший мой друг. Но мы не общались. Сам ему не звонил, потому что не хотел быть навязчивым. И потом, что я ему скажу? «Андрюха, пойдём в баню?» Он мне как-то пожаловался, что невозможно общаться с одноклассниками. Если звонят, то либо хотят на работу, либо денег в долг. Мне не хотелось попасть в разряд навязчивых подхалимов.
Я уже созрел и чувствую, что ждут меня великие дела. Но пока работаю на скромную зарплату и не страдаю от бедности. Есть уверенность, что не сегодня, так завтра я буду нужен и тогда назначу себе цену. Продам свою шпагу и верное сердце.
Как говорит один мой товарищ по работе: «Если они думают, что они нам платят, то пусть заодно думают, что мы и работаем!» Я не вполне был с ним согласен, потому как не было у меня классового чутья, которым был пропитан этот пролетарий умственного труда.
Я понимаю, что это наследие советского прошлого. Он, полагаю, этот лозунг использовал как девиз и в те времена, когда не было нелюбимых им капиталистов, а свою жалкую зарплату он получал от своих братьев по разуму. У таких, как он, судьба — жить бедно и счастливо.
Я не искал лёгких путей, но пока по инерции работал на этой скучной работе, где целый день умножал и делил на калькуляторе цифры. Не умирая со скуки (мозг-то был занят), я знал, что недолго здесь ещё задержусь.
Мойры плели нити моей судьбы, учитывая все мои качества. На этом месте я не был задействован на полную мощность.
Более подходящая работа нашла меня сама. Позвонил тренер по боксу. Спросил, сколько мне платят. Сказал, что один его друг ищет водителя для своего шефа. Нужен человек образованный, интеллигентный, с хорошей физподготовкой, которому можно доверять.
Я позвонил по номеру, который дал Герман. Представившись, услышал в ответ: «Евгений». Он назвал время и место встречи, чётко выговаривая слова приятным баритоном с хрипотцой заядлого курильщика.
Мы встретились возле ресторана «Руслан» в Пушкине. Войдя в просторное светлое помещение, сели у окна. Когда официант торжественно вручил нам меню, Евгений щедро предложил выбрать любое блюдо и стал приглядываться. Я был одет, как всегда, — просто и удобно: спортивная куртка, шерстяной джемпер, джинсы, кроссовки. Полагаю, он имел предубеждение против боксёров и ожидал парня с отбитой головой, любителя выпить и закатить драку. Стереотипы сильны.
Я не большой любитель халявы, но голод — не тётка. Официант в строгой форме стоял на посту, ожидая знака. Евгений — аккуратно подстриженный, в дорогом тёмно-сером костюме — был похож на отставного майора, принятого на высокооплачиваемую работу. Он ждал, пока я определюсь, и ничего не заказывал.
— Гороховый суп и гречка с мясом, — сказал я.
— Вареники с вишней и сметаной, — кивнул Евгений официанту. И тут же, обращаясь ко мне: — К обеду, может, выпьем? Вино, коньяк?
Мне стало смешно. Какой дешёвый трюк — проверять меня на алкоголь. Мне не хотелось разводить банальности про то, что не надо меня проверять такими наивными способами. Поэтому я не стал умничать и перевёл разговор на суть:
— Мне Герман сказал, что вам нужен водитель, который при случае может быть и телохранителем. Я постоянно тренируюсь, мне это нравится. Привычка с детства. Не пью, и мой левый хук не знает осечки.
— Герман не совсем правильно понял. Нам нужен не боксёр, а толковый человек, который сможет исполнять поручения шефа. Иногда — возить его или семью, аккуратно и без приключений. Пунктуальность, дисциплина и сообразительность на первом месте. Вам надо будет встретиться с самим. Я позвоню, скажу, когда и куда прибыть на собеседование.
Я понял: моя кандидатура подходит, и встреча с шефом после этого сытного обеда — чистая формальность. Так и вышло. Если не считать, что Григорий Алексеевич (так звали моего будущего босса) попросил одного знакомого подвезти меня на бывшую работу — написать заявление об увольнении. Как оказалось потом, этот знакомый — врач-психотерапевт, друг семьи. Мы долго ехали. Он расспрашивал меня о разном. Это было похоже на тестирование в клинике, где выясняют, не псих ли пациент.
Пациент, то есть я, оказался здоров. И был принят на работу. С тех пор мой телефон был готов подать сигнал в любое время дня и ночи.
Григорий Алексеевич Филиппов ещё пару лет назад был обычным бизнесменом. Но случилось ему стать генеральным директором одного государственного предприятия, владеющего важными объектами в Петербурге и области. Этот поворот в его судьбе произошёл в пятьдесят лет — и не случайно, как он считал. Таково было расположение звёзд, сошедшихся в нужном месте, и молитвы раба Божьего Григория были услышаны.
Так оно и произошло. Просите — и дано вам будет! Многие знают о голубиных суевериях. Это когда глупые пташки, получая корм, связывают с этим событием какие-то свои случайные действия. И потом, желая подкрепиться, начинают повторять эти движения как ритуал. И корм им дают. Так и люди: совершают ритуалы, полагая, что именно это приносит им блага. И у некоторых — работает. Мой шеф был уверен, что получил пост исключительно с Божьей помощью, а все дальнейшие удачи связывал с молитвами, посещением храмов и богоугодными делами.
Конечно, много званых, но мало избранных. Я понимаю эту фразу так: многие совершают ритуалы, но не всем даётся. Однако тем, кому даётся, — это и становится железным основанием верить, что путь к успеху лежит именно через ритуал. Ну, примерно как у голубей. Полагаю, мой босс, начав свой «голубиный танец», ушёл в параллельную реальность. Эксперимент Скиннера показал: к самообману склонны даже глупые пташки. Их мозг цепляется за случайные совпадения и превращает их в правила жизни.
По той же аналогии можно порассуждать о предсказателях. Кто-то много предсказывал разного — и часть сбылась. Тут же забывалось, что этот меткий стрелок частенько попадал в молоко. Но раз попал в цель — уже считается предсказателем.
Без хвастовства и лести скажу: в предсказаниях я — снайпер. Но славы не ищу. Поэтому свои предвидения оставляю при себе, чтобы потом правильно сгруппироваться перед очередным рывком в будущее.
Я не скептик и не ханжа. Если верю в свой пророческий дар, то почему бы не верить, что религиозные ритуалы и молитвы моего шефа реально работают? Если даже глупая птаха получает вознаграждение за свои старания, то мой работодатель получил куда больше, чем просто хлеб насущный для себя, детей и внуков.
Как-то Евгений сказал мне, что с такой работы, на которую мне повезло устроиться, люди не увольняются. Работают до смерти. Я не стал ему ничего говорить, но у меня мелькнула мысль: я проработаю здесь ровно год. А так как я здоров и умирать в ближайшие пятьдесят лет не собираюсь, то он сильно заблуждается. Я был в этом уверен. Всегда доверял своей интуиции — и она меня никогда не подводила.
Как это работает? Мир, конечно, познаваем, но бесконечен. Поэтому всегда будет то, что невозможно объяснить. Но объяснение — точно есть. Глубинное «Я», которое называют подсознанием, — это Марианская впадина по сравнению с мелкой лужёй нашего сознания, у которой мы видим и дно, и берега. Трудно представить, но организм — как вселенная в миниатюре, где всё разумно управляется круглые сутки, независимо от нашего понимания. Я никогда не пытался вычислить, какой силы электрический сигнал и в какой последовательности надо посылать к мышцам, чтобы просто идти. А оно работает. То же самое — с мыслями, которые мы не придумываем. Они появляются как реакция нашего сознания на среду. И бесполезно пытаться докопаться, каким образом я знаю то, что будет через год. Но никто из тех, кто меня знает, не скажет, что это шутка.
На работу я устроился в конце мая. Если быть точнее — в День пионерии. Шеф вручил мне список маршрутов для изучения, деньги на бензин, документы и ключи от «Судзуки Гранд Витары» 2000 года выпуска. Машина, чистая и готовая к эксплуатации, стояла возле офиса. Задание было простое: быть на связи с его супругой, Татьяной Семёновной, и мгновенно реагировать на её просьбы. А в остальное время — изучать маршруты, находясь в положении низкого старта.
Квартира шефа находилась в центре, на улице Марата, в одном из дворов-колодцев. Я жил в Купчино, и до него, если не было пробок, добирался за двадцать минут. Супруга босса — молодая женщина лет тридцати-тридцати пяти. Симпатичная разведёнка с двумя детьми. Молодая, красивая, но очень беспокойная. Её пугала перспектива, что её пятидесятилетний муж (это был его второй брак) опять найдёт себе молоденькую. Поэтому она строго держала форму: бассейн, массажи, косметические салоны — всё по графику.
Они познакомились у православного храма и сошлись на почве религии. Но, несмотря на набожность Григория Алексеевича, Таню иногда накрывали страхи. Оба они были новообращёнными, пришли к вене года три-четыре назад. Супруг делал щедрые пожертвования на храм, и батюшка очень хвалил их семью, ставя другим прихожанам в пример. Что понятно.
Григорий Алексеевич не притронется к еде, пока не перекрестит. Он активно применял этот способ отгонять бесов. Любил остановиться на улице, увидев по пути храм, и трижды осенить себя крестным знамением с поклонами и шёпотом молитвы. Выглядел он солидно. Думаю, в царской России богатые купцы так же картинно молились на показ.
Как-то, когда я вёз его по Невскому и он перекрестился на Спас на Крови, я спросил:
— В Евангелии написано, что не надо останавливаться на углах улиц и молиться, дабы показаться перед людьми. Надо войти в дом свой и помолиться Отцу своему, который втайне; и Отец, видящий тайное, воздаст явно. И ещё, что Богу известно, что нам надо, прежде нашего прошения у Него. Поэтому не нужно быть многословными в молитвах.
Не знаю, с чего вдруг я дерзнул задать такие вопросы. Но мне на самом деле хотелось услышать, что он скажет на эти слова, в истинности которых не может сомневаться — ведь Евангелие он знал наизусть. Он даже на секунду не задумался:
— Я думал об этом. И считаю, что глупо стесняться своей веры. От кого мне скрывать…
Дальше он не договорил и попросил не отвлекаться от дороги. Начальник не любил много разговаривать, и, по нашему этикету, я не должен был начинать разговор первым и мешать ему думать о важном.
Время летело быстро. Уже был апрель следующего года. Более десяти месяцев я трудился в комфортных условиях. Машина стояла на автостоянке недалеко от моей квартиры. За бензин, стоянку и техобслуживание, включая мойку, платило предприятие. Мне разрешали в разумных пределах пользоваться машиной в личных целях. И работой не то чтобы перегружали. Иногда я получал дополнительные выходные, когда шеф хотел сам, на своём «мерседесе», ехать в офис. Тогда я просто должен был быть на связи, и в такие дни максимум, что делал, — отвозил Таню за продуктами, помогал выбирать и таскал пакеты. Потом мы отвозили продукты к шефу домой, там меня кормили обедом — и я был свободен.
Как я уже заметил, шеф был, со слов Евгения, гением бизнеса. Мне трудно судить, но я кое-что понял. Структура, которой он руководил, состояла из нескольких государственных предприятий. Шеф волевым решением сдал их в аренду коммерческим структурам, оставив головной офис, где и располагалась вся его команда менеджеров.
Какие-то предприятия приватизировали, и наш юрист проиграла все суды — собственность государства отошла арендаторам. Подозреваю, шефу пришлось выделить часть тайно полученных прибылей кому-то из работников ФСБ, дабы никто не заподозрил в этих сделках признаки грабежа. Но Богу всё видно, и бояться надо Его, а не людей в погонах. Поэтому Григорий Алексеевич вставал рано утром и по часу молился, сердечный. Супруга его по секрету сетовала, что у мужа на коленях образовались мозоли от длительных молитвенных подвигов.
И молитвы помогли — чему я свидетель и могу подтвердить, что и нынче мой шеф жив, здоров и по-прежнему честный, порядочный христианин.
И всё было чинно да благородно. Но почувствовал я, что у Евгения есть задумка сменить меня на более подходящего человека. Был у нас с ним небольшой конфликт. Но об этом позже.
А пока, в апреле, захотел Григорий Алексеевич узнать, что там за зиму на его даче в посёлке Лосево, всё ли благополучно. И послал он нас с Татьяной Семёновной туда в выходной — убрать снег и присмотреть, не нужно ли чего ещё сделать.
Выехали мы как можно раньше. Как только Катя собралась, так и отправились в путь. Было часов одиннадцать, начало двенадцатого. Когда мы ехали по Северному проспекту, Катя вдруг резко сказала:
— Останови машину! Смотри, что там!
Голос у неё был такой, будто она наблюдает стихийное бедствие. Припарковавшись у бордюра, я увидел зрелище, которого нет и быть не может даже на картинах Репина. Но притягивало оно взгляд так мощно, что все прохожие и даже водители проезжающего мимо транспорта смотрели во все глаза.
У Татьяны Семёновны глаза были большие и красивые. Рисунок на радужной оболочке напоминал узоры на тёмной скорлупе перепелиных яиц. Взглянув на неё мельком, я едва сдержал улыбку. Подумал: если она ещё немного напряжёт зрение, так из этих двух яиц прямо-таки и вылупятся птенцы.
Впереди на тротуаре разворачивалось побоище. Здоровенный мужик под два метра ростом, с огромным пузом и не менее внушительной бородой, стоял на четвереньках посреди лужи. Двое мелких, злобных юнцов пинали его ногами, стараясь попасть по голове. Третий, такой же энергичный, пытался вырвать у здоровяка барсетку. Рядом возвышался высокий широкоплечий парень, похожий на известного каратиста Сэмми Шилта. Он ударил бородача ногой в печень — и тот, обмякнув, расстался-таки с барсеткой. Вся кодла сорвалась и побежала во двор пятиэтажки.
Во время побоища прохожие что-то кричали и, глядя за густо обросшую ветками пышную сосну, показывали пальцами на это действо. Я пригляделся и увидел, что за сосной стоит полицейский «уазик», в котором сидит вооружённая группа задержания из вневедомственной охраны. Из-за дерева парни в бронежилетах с автоматами не видели, что в десяти метрах от них творится разгул уличной преступности.
Когда они наконец обратили внимание, что на улице что-то происходит, счёт шёл на секунды. Шустрая братва скрылась за домом. «Уазик» выехал из-за дерева, и к нему бросился потерпевший. Он поднял руки и буквально рухнул тяжёлым телом на капот, чтобы те не проехали мимо. У него получилось. Машина остановилась, но о погоне можно было забыть.
И тут я заметил, что за той же красавицей-сосной, из-за которой полицейские пропустили самые зрелищные моменты, державшие всех прохожих в напряжении, расположено большое государственное учреждение, на котором большими буквами написано: «ПОЛИЦИЯ». Это почему-то рассмешило меня до слёз.
Катя же была в ином настроении. Она сказала, что того парня, который вырвал сумку, видела во дворе их дома. Я не стал её расстраивать, но я его не просто видел — я его знал. Звали его Теймураз. Мы вместе занимались боксом. Как боксёр он не проявил себя, потому что не стремился к искусству боя. На тренировках он бил по мешку, ставя один-единственный нокаутирующий удар. Колотушка у него была. Поэтому на соревнованиях, если соперник опускал руки, он заканчивал бой нокаутом.
Однажды в спарринге он отправил в тяжёлый нокаут новичка — отработал на слабом пареньке свой коронный удар. Вся секция, во главе с тренером, была возмущена такой глупой жестокостью. Иными словами, было за что его не любить. Паренёк был, мягко говоря, мутный. Всем он представлялся Тимуром, а по документам проходил как Теймураз. В том числе и по материалам уголовного дела.
Как-то мы были на соревнованиях в Выборге. Он вечерком сходил в ресторан «Север», присмотрел там подвыпившего мичмана с толстой пачкой денег и проводил его до подъезда. Там пустил в ход свой железный кулак и забрал у военного месячную зарплату. Обнаружилось, что во всех городах, куда наша команда приезжала на сборы, Тимур уходил по вечерам не с девушками знакомиться, а искать беззащитных жертв с деньгами.
Но в тот раз, в Выборге, ему не повезло. Мичман оказался любителем бокса и видел, как Теймураз в первом раунде несколько раз пошатнул соперника, а потом в буквальном смысле сдох и едва достоял на ногах до финального гонга, проиграв по очкам. Дальше — суд и тюрьма. Адвокат защищал его, говоря о талантливом спортсмене, который мог бы стать мастером спорта. Судья с ним не согласился: таким мастерам, сказал он, самое место за решёткой.
Белокурого «викинга», жёстко отработавшего по печени, я тоже знал. Кличка — Гризли. Теймураз был его шестёркой. Он тоже спортсмен, каратист. И это всё, что я о нём знал, не считая очевидного: с такими ребятами невозможно чувствовать себя в безопасности, если у тебя есть средства, на которые они могут позариться. Об этом Кате знать было нельзя. Она и без того иногда пользуется антидепрессантами.
Я недолго смеялся. Нехорошее предчувствие, предвестник будущих событий, не давало повода для оптимизма и испортило весь день. А ведь всё начиналось так хорошо. Апрельское ласковое солнце растопило на тротуарах снег — повсюду лужи, слякоть и густой запах весны. А теперь небо заволокло тучами. Холод, непогода, грязь.
Поездку на дачу мы всё же совершили. Там я расчистил от снега дорожки к дому и вставил разбитое стекло в форточке на веранде. Катя всё время звонила по телефону нашему отцу-командиру, пытаясь успокоиться. Всё это было напрасно, и я предложил ей на обратном пути заехать в церковь, полагая, что там она сможет успокоиться. Именно так и случилось. Поставив свечи и помолившись у образов, она успокоилась, и обратно мы ехали молча. День завершился, как это обычно всегда бывает, закатом солнца. Я спал, как убитый. Зная, что завтра будет продолжение, отложил волнения на потом.
На следующий день, везя Григория Алексеевича в офис, я попытался обсудить случившееся. Он не любил, когда я мешаю ему думать о главном. Я сказал, что случайностей не бывает, и встреча взглядом с Теймуразом — прямое предупреждение. Он отмахнулся, как от назойливой мухи:
— С Божьей помощью всё решим. Не будь таким трусливым, как моя супруга. Она уже успокоилась, и ты, пожалуйста, следи лучше за дорогой.
Я хотел рассказать больше. О том, что ко мне уже приезжали «пообщаться» те самые ребята, что кружат, как стервятники, над его семьёй. Но замер на полуслове. Я не был уверен, что он не посчитает нужным проинформировать кого-то ещё — того же Евгения, например. А для меня это было бы не просто нежелательно, а опасно.
Его поведение меня задело. Глубоко. Самодовольный и слепой… Тебе пытаются помочь, а ты отвечаешь с такой брезгливой снисходительностью. «Познакомишься поближе с этими ребятами — не запоёшь, а заскулишь», — подумал я про себя. …В салоне повисла густая, звенящая тишина. Шеф даже не дышал — будто застыл в ожидании конца света. И тут из динамика раздался голос Кати. Звонкий, чистый, с ноткой невероятного удивления и облегчения:
— Гриша… Они услышали, что я вызвала полицию, и убежали! Слышишь? Убежали!
Да, они убежали. Их должны были сцапать, если бы Катя вела себя так, как я сказал. Но моё руководство со своим авторитетом вмешалось и смешало карты. Козыри были уже не у меня. Григорий Алексеевич, Катя и тем более Евгений вышли из игры. Все козыри остались у бандитов, а у меня на руках была очень скверная карта. Надежда была только на то, что из колоды придёт нужная масть.
Я оказался в числе игроков с того самого момента, когда встретился глазами с Теймуразом. Долго ждать не пришлось. На следующий день карты были брошены на стол. Они нашли меня в гараже, где я мыл «Сузуки». Вошли молча — Поликарп и Теймураз. Кличка «Гризли», под которой я его знал, ему подходила больше. Но и это новое имя вряд ли было настоящим. Пахло потом, дешёвым табаком и той особой, звериной уверенностью, которая бывает у людей, привыкших брать то, что хотят.
Поликарп говорил тихо, почти отечески:
— Не надо становиться у нас на пути, Виктор. Ты человек умный. Сильный. С такими можно договариваться. Поступи умно — с большой пользой для себя. Получишь долю. А примешь неправильное решение… подумай, что тогда будет.
Теймураз молча щёлкал суставами. Его взгляд скользил по машине, будто оценивая, сколько за неё можно выручить.
— Долю с чего? — спросил я, хотя ответ знал.
— С твоего шефа, — Поликарп улыбнулся, и в его глазах мелькнула ленинская искорка. — Мы не работяг потрошить собираемся. Это экспроприация экспроприаторов. Тех, из-за кого в богатой стране люди в дерьме сидят. Мы, — он сделал паузу для весомости и показал свои могучие ладони, — вернём богатства в мозолистые руки.
Я смотрел на его руки. Большие, сбитые, с мозолями от штанги. На руки Теймураза. Такие же. И понимал: эти ребята — такие же, как Григорий Алексеевич. Только примитивнее. Гриша ворует миллионами, прикрываясь крестами и молитвами. Эти — вырывают барсетки и «доят» тех, кто украл больше них. Разница — не в морали, а в масштабе и в оправдании. Шеф замаливает грехи у Бога, они — тоже с православными крестами на груди. Суть одна: взять чужое. А ловкий ум и гибкая совесть подберут нужные оправдания!
— Я не судья, — сказал я. — И не палач. И не вор.
— Жаль, — искренне сокрушился Поликарп. — Дело верное и правильное.
Мы не договорились. На прощание Теймураз, проходя мимо, хлопнул меня по плечу. Его лицо оказалось в сантиметре от моего. Дышало табачным перегаром и злобой:
— Красивая у тебя улыбка… Пока зубы есть.
Они ушли. Я остался стоять возле чистой, блестящей машины, которая вдруг стала казаться мишенью.
И тут меня накрыло. Знакомый, до боли острый запах — раскалённого металла, старого угля, влажного камня. Запах кузни. Он ворвался в ноздри не из гаража, а из самого нутра, как внезапная вспышка памяти. Сердце ёкнуло, но не от страха — от узнавания.
Пророчество. Эти слова были не просто угрозой. Это был точный, выпущенный в мир прогноз, как пуля из снайперской винтовки. Только вот за чьи зубы мне предстояло беспокоиться?
Странное, почти необъяснимое спокойствие разлилось по жилам. Угроза будет исполнена. Формула произнесена, механизм запущен. Но тревога, что гвоздём сидела в груди с момента той встречи на Северном проспекте, — отпустила. Это был не мой приговор. Это было видение его судьбы.

Я родился 22 апреля 1973 года. Родители обязательно дали бы мне имя Владимир, если бы семь лет назад не назвали так моего старшего брата. Брата они окрестили в честь Ульянова-Ленина, раз и навсегда исчерпав шанс выразить почтение человеку, создавшему наше государство. Были, конечно, и другие варианты. Я знал одного человека, которого звали Вил — сокращённо от Владимир Ильич Ленин. Но, к счастью, любовь к вождю не затронула родительский рассудок настолько сильно. Они назвали меня Виктор, что значит «победитель». Просто хотели дать детям красивые и звучные имена.
Брат, хоть и человек достаточно успешный, владеть миром — как того требует значение его имени — так и не стал. Я же своему имени соответствовал. Хотя бы потому, что побеждал в соревнованиях по боксу и в беге на средние дистанции. И вообще, я любимчик Фортуны, поэтому в самых сложных жизненных ситуациях всегда находил способ переломить ход событий в свою пользу.
Мама, увлёкшись в своё время астрологией, связывала это с тем, что я — Овен. «Овны, — говорила она, — первопроходцы, воины. Упрямые, как бараны, и потому всего добиваются. Им самой судьбой назначено быть первыми». Я, конечно, не верю в эту лженауку. Всё просто: в любом гороскопе каждый может отыскать строчку, которая будет тешить его тщеславие, оправдывать лень или объяснять, почему он не такой, как все. Люди любят развлекаться, доверчиво читая предсказания. Это занятие безобидное и даже приятное — найти в газете подтверждение тому, что ты «прирождённый лидер», «смело идёшь к цели» и «обладаешь неукротимой энергией». Особенно приятно, когда это совпадает с твоим собственным мнением о себе.
Иногда, в моменты сомнений, я всё же ловил себя на мысли: а что, если в этом что-то есть? Если звёзды и вправду сложились так, чтобы дать мне этот напористый характер, эту способность не останавливаться перед стеной? Ведь даже скептику приятно думать, что его сила — не случайность, а часть космического порядка, предначертанная самим зодиаком. В конце концов, вера в себя — самая важная вера. И если для кого-то она начинается с гороскопа в утренней газете — что ж, пусть. Главное — результат. А результат, как известно, на моей стороне.
Оставаться в городе стало не просто неудобно, а небезопасно. Силы, действовавшие против шефа, теперь видели во мне врага. Они наверняка слышали, как Катя кричала в телефон моё имя, когда они в форме полицейских стояли у её двери. Их угроза — не шутка. Это приговор. Я был уверен, что приговор уже вынесен. Глупо ждать, когда его приведут в исполнение. Сразу на пролом они не пойдут. Их личности уже установлены, и они постараются пропасть из поля зрения. У меня было немного времени.
Я погрузился в размышления и не находил правильного решения. Уволиться сейчас — трусливый побег. Остаться в команде, где нет доверия, — противно. Но я знал, что правильное решение уже есть. И мне недолго пришлось ждать, пока провидение даст сигнал моему дару предвидения.
Только я сел за руль, как позвонил друг детства, Ваня Воронов. Попросил помощи. Сказал, что ему очень плохо, бросила жена, и он умрёт, если не найдёт, с кем поговорить. Это был нужный сигнал. Во-первых, когда Ваня узнает о моих проблемах, поймёт, что у него в жизни — тишь да гладь. А во-вторых, мне самому нужно было выговориться, получить совет. Я даже представить себе не мог, как легко и просто эта встреча разрубит тот гордиев узел, что затягивался вокруг моей шеи.
Я мог позвонить Андрею, но тот был в Москве. Пообщаться надо было вживую. Ваня на тот момент казался самым подходящим психотерапевтом. Он любит не только рассказывать, но и слушать увлекательные истории. Он же писатель.
Выговориться надо было до дна. Дав ему высказаться, я выложил ему всё: про Теймураза, про панику Кати, про то, как вырвал телефон у шефа. Про наше предприятие и «экономию бюджета». Ваня был слегка под мухой и слушал с удовольствием. Моя история выдавила его личную тоску, и он переключил на неё всё внимание. Потом достал початую бутылку армянского коньяка и предложил накатить. Я отказался. Он, понимая, что я за рулём, не настаивал. Выпил большим глотком целый бокал и махнул рукой:
— Витя, пошли этих зажиревших, чванливых дураков подальше. Как говорит один наш общий знакомый, Андрей: «Деньги — это ещё не вся жизнь».
Тогда я рассказал ему тот давний эпизод, когда попытался достучаться до шефа через культуру. Сказал ему как-то: «Вся европейская цивилизация выросла из античности. Древний Рим, Греция, их философия, архитектура… Да мы живём в культурной среде, созданной ими. Вот вы родились в январе. А январь назван в честь двуликого бога Януса».
У шефа на лице сразу проступило то самое выражение — высокомерное, туповатое, за которое в нормальной компании давно бы уже получил по зубам. И он ответил:
— Янус… анус.
Я не поверил своим ушам. Переспросил: «Вы не считаете, что это оскорбление чувств верующих?» Так он и поверил: «Янус-анус».
В этот момент глаза у писателя блестели, как стекло на солнце. Отправив в мою сторону солнечных зайчиков, он изрёк:
— Витя, я тебя не узнаю. Надо было ему в печень дать, чтобы покривлялся. Ты же знаешь, это самое разлюбезное дело.
После этой фразы я понял: Иван дошёл до нужной кондиции, когда его мозг из реальности уходит в автономное плавание. Алкоголь делал его фантазию ослепительно яркой, и он этим наслаждался — как ребёнок новой игрушкой.
Когда мы расставались, он уже твёрдо стоял на своём:
— Поверь, друг, ты правильно решил, что рассказал мне всё. Я знаю, что надо сделать. Считай, я уже закрыл твой гештальт. Нечего на жуликов работать. Я тебе помогу. Они тебя ещё запомнят. Твоё имя будет вызывать у них… красочные воспоминания.
Я не говорил, что собираюсь увольняться. Но остановить поток фантазии моего друга было невозможно. Он уже оседлал Пегаса и скакал во весь опор. У меня была лишь слабая надежда, что при его увлечении коньяком он не скоро пересядет с этого мифологического скакуна на «белую лошадь». До белой горячки, слава богу, было ещё далеко. Но даже мой дар предвидения не мог угнаться за разгорячённым талантом писателя-пьяницы.
А наутро меня ждала слава. Оказалось, Иван за ночь написал рассказ под названием «Гриша в царстве Аида». И сделал рассылку по электронной почте во все мыслимые и немыслимые адреса. На горе «побеждённым» — я как-то дал ему визитку своего босса, где был указан и его личный ящик, и адрес секретаря.
Гриша в царстве Аида.
Писатель Иван Воронов: «Гриша, это тебе от Кассандры. Читай, пока не уплыл. Посвящается всем двуличным святцам. Привет из Аида».
— Вот ты удивишься, когда окажешься в лодке Харона, — говорил Виктор, и его зубы неприятно блеснули в свете фар встречных машин. — Поплывёшь по чёрной воде Стикса прямо в царство Аида. Может, Эриннии уже сплели твою участь. Может, сейчас сидят где-то в этой темноте и точат ножи.
Он говорил спокойно, даже весело, будто рассказывал анекдот. Но в голосе звенела та самая интонация, от которой у Григория Алексеевича зубы сводило.
— Только не кануть бы в Лету, — продолжал Виктор. — Попал туда — и нет тебя. Ни воспоминаний, ни следа. Всё, точка.
Григорий Алексеевич крепче сжал руль, костяшки побелели. Машина неслась сквозь туманную ночь, и дорога то и дело расплывалась, будто это уже не асфальт, а мутная гладь той самой реки. Он, как всегда, перекрестился, садясь за руль. , Тыкал в себя пальцами, бормоча свои заученные три слова, будто от них что-то зависит. А может, зависело. От размера последнего пожертвования батюшке. Отгонял бесов весь день, как мог. Но ощущение было такое, будто они всё равно увязались за ним — назойливые и злые, как комары в июльскую ночь.
— Опасно с тобой ездить, — не унимался Виктор. — Ты их крестом гонишь, а они не исчезают. Они на меня перекинутся!
Григорий Алексеевич чуть сильнее надавил на газ. Двигатель заурчал, стрелка спидометра поползла вверх. Иконки на панели подрагивали, отражая блики фар. Он весь день был «правильным»: жертвовал, молился, свечи ставил. И всё равно внутри — липкий холод. Будто за ним и правда следят.
А Виктор всё говорил. Ему явно нравился звук собственного голоса.
— Ты хоть и крестишься, но знай: бог бережёт бережёного. Не гони так, в такой туман, — сказал он с той самодовольной улыбкой, которую Григорий Алексеевич ненавидел всем нутром. В этот момент он поймал себя на мысли: если бы рядом вместо Виктора сидел молчаливый пассажир — хоть сам Харон с веслом — было бы легче.
Злиться он не хотел, но обстоятельства вынуждали. Григорий Алексеевич снова осенил себя крестом и, как назло, прибавил скорость. В такие минуты казалось — легче угробить машину, чем терпеть бредни этого еретика.
Виктор развлекался вовсю. Глаза его блестели, голос лился с пафосом сказочника:
— Ночь. А значит, Геката уже вышла из своего царства вместе со свитой. Сейчас они бродят по земле, ищут путников… таких, как мы. — Он сделал паузу и улыбнулся. — И мы можем оказаться на их пути.
Григорий Алексеевич резко бросил:
— Увидим — сразу тебя отдам. Пусть твои подружки разберутся с тобой.
Но Виктор словно не слышал. Голос его звучал мягко, как у школьного учителя, объясняющего азбуку:
— В свите Гекаты есть Эмпуса. На первый взгляд — прекрасная женщина. Только мало кто сразу замечает её ослиные ноги.
— У тебя ослиная голова, — сквозь зубы процедил Григорий Алексеевич. — Замолчи хоть на минуту.
Виктор не обиделся, напротив — ещё ближе наклонился. Его глаза блестели, и от этого блеска Григорию Алексеевичу стало не по себе.
— Я ведь часто предсказываю события, и ты это знаешь. Слушай внимательно: Эмпуса заманивает мужчин в уединённые места. Сначала выпивает кровь. Потом ест плоть. Целиком. Даже душу. Танат уже не в силах её вырвать, понимаешь? Никто и никогда не узнает, куда исчезла её жертва. Лучше уж кануть в Лету, чем попасть к ней.
У Гриши внутри похолодело. Он сделал вид, что сосредоточился на дороге, но каждое слово Виктора липло к коже. И вдруг — свет фар ударил в туман. Фигура.
У обочины стояла девушка. Стройная, с поднятой рукой — жест доверчивый, почти детский. Волосы вспыхнули золотым сиянием, как купола в закатном солнце. Лицо — непорочное, чистое, будто у сошедшей с иконы Сикстинской мадонны.
Григорий Алексеевич машинально сбросил скорость. Колёса шуршали по мокрому асфальту. И только тогда он заметил: на обочине и асфальте — тёмные отпечатки не туфелек, а копыт.
Девушка стояла неподвижно, но в тот же миг ему показалось, будто она приблизилась. Словно туман сам подталкивал её вперёд, под колёса. Он ударил по тормозам. Педаль ушла в пол вяло, как в мокрый мох. Машина будто сама юзом потянулась навстречу фигуре.
Виктор вдруг замолчал. Его рот остался приоткрыт, глаза застыли — и Григорий Алексеевич понял, что тот тоже поражён.
Девушка подняла голову. Лицо её всё ещё было ангельским, но уголки губ дёрнулись, сложившись в слишком широкую, слишком медленную улыбку. В этот миг он заметил, что у неё глаза разного цвета: один — небесно-голубой, другой — мутный, белёсый, словно у мертвеца. «Она улыбнулась Катиной улыбкой, а в глазах у неё было столько пустоты, сколько бывает в дорогой квартире на Марата, когда хозяин молится, а хозяйка считает минуты до его ухода.
— Не останавливайся, — прохрипел Виктор неожиданно чужим голосом, низким, надтреснутым. — Только не останавливайся.
Но машина уже катилась медленнее, будто колёса завязли в густой глине. Туман вокруг стал гуще, почти осязаемым. И Григорий Алексеевич увидел, как из белой пелены тянутся к машине тонкие тени, словно щупальца.
Девушка сделала шаг. На мокром асфальте чётко звякнуло медное копыто. Она была уже совсем близко. Склонила голову набок. Её золотые волосы прилипли к лицу, как мокрые водоросли. Она медленно подняла руку и постучала по капоту костяшками пальцев. Три удара. Гулкие, металлические.
Григорий Алексеевич закричал — коротко, хрипло. Но звук утонул в ватной тишине тумана. Виктор сидел недвижимо. Лицо его было серым, глаза широко раскрыты от ужаса. Он беззвучно открывал и закрывал рот.
Девушка наклонилась. Её прекрасное лицо расплылось, черты задергались, как в плохом телевизионном сигнале. Губы растянулись, обнажая зубы, больше похожие на гвозди, вбитые в челюсть. И тогда Григорий Алексеевич заметил — из-под подола её платья выскользнула нога. Сначала — хрупкая, женская. А за ней — вторая, покрытая шерстью, с раздвоенным, чёрным как смоль копытом.
Она подняла глаза, и тот, мёртвый, белёсый зрачок впервые дёрнулся, нацелившись прямо на него.
Григорий Алексеевич попытался надавить на газ — но педаль под ногой превратилась в холодный камень. Машина больше не слушалась. Девушка шагнула к капоту, и её ладонь с хрустом вдавилась в металл. Кровавый след расплылся по краске, как ожог.
— Куку, Гриня! Ты уже остановился… — прошептала она, словно выдохнула ему прямо в лицо.
Трупный запах ударил в носоглотку, вызывая тошноту. Григорий Алексеевич не чувствовал пальцев, не слышал собственного дыхания. Потерял волю и не мог шевелиться.
Но вдруг — под ногой что-то дёрнулось. Педаль газа ожила, и машина, словно очнувшись от кошмара, рванула вперёд, с визгом разрывая шины о мокрый асфальт. Это Виктор надавил на педаль.
Григорий Алексеевич вцепился в руль, чувствуя, как его трясёт мелкой дрожью. В зеркале заднего вида мелькнуло: белый туман смыкался вокруг страшной фигуры, как вода, поглотившая утопленницу.
— Поехали… быстрее… — шептал Виктор, не поднимая глаз.
Мотор взвыл, стрелка спидометра поползла вверх, и ночная трасса снова поглотила их в своей чёрной глотке.
Машина неслась вперёд, будто от чего-то убегала. Туман слипался комьями, дворники скрипели так, словно вот-вот сломаются. Григорий Алексеевич держал руль мёртвой хваткой.
Луна висела прямо над трассой. Огромная, жёлтая, ненормально яркая — как прожектор, как глаз, который следит. В её свете поля и редкие пролески выглядели неправдоподобно красивыми, почти игрушечными. И от этого становилось ещё страшнее.
И вдруг луна мигнула. На секунду он решил, что у него двоится в глазах от усталости. Но нет. Луна моргнула, как живое существо. И потом взорвалась красным.
— Что за хрень?.. — выдохнул он.
Теперь это был не спутник Земли, а чудовищный светофор, висящий прямо над шоссе. Красный свет резал глаза, и казалось, он идёт не с неба, а изнутри черепа.
— Гарпии! — закричал Виктор. Его голос был высоким, почти детским. — Сбавляй!
И они появились. Влетели в машину, как дым, даже не задев стекло. Крылья били по салону, от каждого удара в воздухе появлялся сухой хлопок, будто лопалась бумага. Запах — пыльный, гнилой, словно в дом забежали десятки ворон.
Их крики — боже, эти крики. Не визг и не смех, а что-то среднее. Словно радио поймало сразу сто каналов, и все они орали в унисон. Григорий Алексеевич почувствовал, как волосы на руках встали дыбом. Сердце стучало так громко, что казалось — его услышат и они, эти женщины-птицы.
А потом — вспышка фар. Белый свет ударил прямо в глаза, больно, до слёз. Машину повело, колёса сорвались с асфальта. Тело дёрнулось, руль вырвало из рук. Удар, скрежет, кувырок — и всё кончилось.
Когда он пришёл в себя, вокруг пахло пылью, бензином и чем-то ещё… сладким. Слишком сладким. Григорий Алексеевич лежал в колючках. Только это не были колючки. Они двигались. Он увидел маленькие головы — змеиные, вытянутые, красные, в форме крошечных гробиков.
И они жадно впивались в его кожу.
Сначала укус — резкий, жгучий. Потом противное чавканье. Они присасывались, хлюпали, и Григорий Алексеевич понял: сосут кровь. Он закричал — это вышло тихо и жалобно. Каждое движение отдавалось новой болью. Колючки впивались глубже, и от них невозможно было оторваться.
«Так, значит, это конец, — мелькнуло в голове. — Не от рака, не от старости. Просто какие-то чёртовы живые кусты. Вот и всё». Страх был таким сильным, что перестал быть чувством — стал физическим спазмом в груди.
И тогда — хлопанье крыльев. Медленное, тяжёлое. Небо потемнело. Воздух стал ледяным, до ломоты в зубах. Он увидел его — Танат. Лицо скрыто, только крылья и тьма. Но Григорий Алексеевич почувствовал, как его выдёргивают наружу, будто кошелёк из кармана. Душа вырвалась — и всё оборвалось.
Сон. Пустой, глубокий.
Когда он пришёл в себя, зрение давало мутную картинку. Всё вокруг плыло, словно под водой. Первая мысль была странной: гипноз. Потом — Гипнос… бог сна. Опять эта греческая ерунда. Виктор забил ему голову.
Туман не ушёл. Он сел, моргая. Рядом был Виктор. Они сидели в лодке. Деревянной, старой, с облупившейся краской. Она плыла сама по себе по реке, чёрной и бесшумной. И впереди, в белой пелене, что-то ждало.
Берегов не было видно. Туман висел стеной, и казалось, лодка движется не по воде, а по молоку, разлитому бог знает кем. Влажный воздух лип к коже, в горле стояла сырая, мерзкая прохлада, словно он вдохнул саму реку.
На корме сидел старик. Он не грёб — просто обхватывал древко весла и смотрел в воду. Его лицо было неподвижным, каменным. Глаза — пустыми. Григорий Алексеевич поймал себя на мысли: так смотрят мёртвые.
Виктор рядом ухмылялся. Его рыжая физиономия казалась особенно наглой в этом белом мареве. Улыбка — самодовольная, до боли знакомая. У Гриши даже дёрнулась рука, захотелось чем-то тяжёлым вмазать, чтобы стереть с лица это выражение. Но он не мог пошевелиться. И всё равно злость пульсировала внутри. Злость и… леденящая догадка. Куда их везут?
«Харон. Аид. Персефона. Мы умерли».
Он бы рассмеялся от абсурдности мысли, но губы не слушались. И тут же — боль. Обжигающая, реальная. Царапины, оставленные той чёртовой ежевикой со змеиными головами, всё ещё горели. И звон в ушах — оглушающие крики гарпий будто впитались в череп и теперь звенели там, как заевший будильник. Но такого не бывает. Не бывает!
А рядом — Виктор. Радостный, как школьник, решивший трудную задачу. Его глаза светились торжеством.
— Никогда нельзя быть до конца уверенным, — сказал он. Голос звучал так ясно, будто они сидели в баре за кружкой пива. — Человек всегда может ошибаться. И это прекрасно. Ошибки делают нас умнее.
Виктор говорил и говорил. Григорий Алексеевич слушал и думал: он радуется. Он в восторге от того, что ошибался. Что жизнь не заканчивается с последним ударом сердца. Ему нравится быть неправым. Чёртов умник.
А сам Григорий Алексеевич не мог даже двинуть пальцем. Тело будто исчезло. Остались только глаза и мозг, гудящий от вопросов.
Виктор продолжал:
— Ты помнишь, я говорил: никакой души нет. Удар по голове — и всё забыл. Вся жизнь вытерта, как школьная доска. Значит, души не существует. Но вот мы сидим. Сидим и помним. И значит… значит, я ошибался. — Он рассмеялся тихо, довольный, как ребёнок, которому вдруг показали, что чудеса бывают.
Лодка продолжала двигаться. Старик посмотрел на Гришу с презрением, беззлобно покрыл его русским матом и плюнул за борт. Виктору это пришлось по душе, и он сказал: «Это потрясающе!»
Григорий Алексеевич почувствовал, как внутри холод ползёт выше, подбираясь к сердцу. Виктор говорил про справедливость, про законы природы, про то, что ничего в мире не бывает случайным. И в каждом слове была уверенность. Даже радость. А Григорий Алексеевич слушал — и понимал: эта радость страшнее любых гарпий. Это чистое злорадство.
Он предсказывал, что в царстве Аида его ждут позорные наказания за богохульство. За то, что он смеялся над античными богами.
«Какое ещё царство Аида?! — пытался спорить с самим собой Григорий. — Душа отделяется от тела через три дня… а мы только что влетели в аварию!» Мысли метались, как загнанные мыши. «Я ещё умираю. Всё это — картинка, которую рисует мозг. Видение. Бред».
Он попробовал перекреститься. По привычке. Для спасения. Но рука не слушалась. Будто её держала та же ежевика, только невидимая. Виктор смотрел прямо на него, и взгляд был слишком внимательным, слишком живым. И улыбка — не его. Слишком злая. Слишком чужая.
— Гермес сам привёл нас сюда, — сказал Виктор с притворной ласковостью. — Я шёл рядом и поддерживал тебя, пока ты шатался, как пьяный. Харон не берёт деньги. Теперь он берёт покаяние. Кто лжёт или молчит — уходит в Стикс. Навсегда.
Виктор говорил легко, с удовольствием. Белые зубы вдруг стали кривыми и жёлтыми, и в этом смехе слышался хрип беса.
— Я рассказал Харону о тебе, Григорий Алексеевич, — добавил он, и глаза его блеснули. — Рассказал, как ты смеялся над богами. Как хохотал над подвигом Прометея. Ты своим языком себе приговор подписал.
Харон грязно выругался трёхэтажным русским матом и, втянув в себя сопли, громко отхаркнул мокроту, смачно плюнув в тёмные воды Стикса.
«Какая мерзость», — подумал Григорий и почувствовал подступившую тошноту.
«Это потрясающе!» — засмеялся Виктор.
Он явно симпатизировал этому ужасному персонажу, который, вытерев рукавом сопли, уставился взглядом, полным ненависти, на Григория.
.
Григорий Алексеевич чувствовал, что задыхается. Хотел крикнуть, но язык был ватным.
— Античные не так жестоки, как твой Бог их ветхого завета. Они весёлые и любят развлекаться, — продолжал Виктор. — Мойры соткали твою судьбу. Атропос уже перерезала твою нить. Теперь ты должен принять. Смириться. Или сыграть для них — для всех твоих знакомых — роль еретика, которого казнят. Неужели не хочешь развлечь меня этим?
Он снова засмеялся, и в смехе было столько мерзости, что у Лёни закололо сердце.
Григорий Алексеевич попытался дёрнуться. Поднять руку. Перевернуться. И вдруг — получилось. Он завалился на борт лодки, заглянул в чёрную воду и увидел лицо. Своё лицо. Огромные, выпученные глаза, жёлтые, мутные, облепленные мухами. Лицо не отражалось — оно лежало там, в грязи, возле перевёрнутой машины.
Вода пошла кругами, и из глубины поднялся голос Харона:
— Если хочешь воскреснуть, прыгай. Вернёшься в тело. Но помни: не всем это в радость. Эвридика не вернулась. Лазарь вернулся — и жалел. Дважды пришлось перевозить его к трону владыки. Дважды умирал. Подумай, человек. Ты этого хочешь?
Лодка качнулась. Туман стал гуще. Виктор наклонился ближе, и его лицо уже не было лицом — только пастью, полной кривых зубов.
И Григорий Алексеевич понял, что настоящий ужас впереди. Вовремя приносят утку, стирают бельё, делают все эти мерзкие бытовые мелочи, которые станут единственной памятью о нём — о том самом человеке, который вернулся из царства мёртвых. Вернулся и всё рассказал. Рассказал — и оказался в психушке.
А может, лучше промолчать? Да, но что тогда? Погрузиться в глубину чёрной воды или ждать, что будет дальше? Вопрос, от которого холодеет позвоночник.
Григорий Алексеевич вдруг вспомнил: Богу известно, что нам нужно, прежде нашего прошения. И он решил уповать на высшие силы.
Берег проплывал мимо, как запись на киноленте. Лошади — десятки, сотни — налетели на стаю волков и, храпя, стали топтать их копытами. Потом из темноты донёсся визг: два ишака схватили зубами волчицу и начали трепать её, словно старую шкуру. Сцена была настолько дикой, что мозг отказывался верить.
«Такого не бывает», — почти вслух сказал себе Григорий. Но здесь не действовали земные правила. Здесь было возможно всё. Он смотрел на Виктора, ожидая испуга, но тот был спокоен, как зритель на премьере.
Лодка приблизилась к ряду крестов. Они торчали из воды, как чёрные зубья, и на них были распяты тела. Но не привычно — кто вниз головой, кто перекрученный, словно кукла. Стоны шли со всех сторон.
— Первое пристанище палачей-инквизиторов, — тихо пояснил Виктор. — Вон, Игнатий Лойола. Хозяин этого фрагмента.
И тут Григорий Алексеевич увидел огромную триеру. На корме — человек в золотых одеждах. Лицо его было увеличено, как в мерзкой голограмме: зловещее, сияющее самодовольством. Григорий Алексеевич почувствовал, что может снова говорить. Он сжал зубы и молча продолжал смотреть, решив пока не выдавать себя. Но тут же вспомнил: если вернулся голос, можно молиться. «Отче наш…» — первое, что пришло в голову.
— Поликарп был прав, — сказал Виктор, будто читая мысли. — Здоровые духом не видят. А больные — да. Потому что одной ногой уже там.
Они увидели высокую фигуру с окровавленным топором в руках. Улыбка на забрызганном кровью лице не была счастливой. Это была застывшая маска с хищным оскалом и обезумевшим взглядом. Они сразу узнали Поликарпа. Оказывается, он говорил правду: его душа действительно нередко переселялась в царство мёртвых. Григорий Алексеевич раньше не верил — считал фантазией. Но теперь мог убедиться: никаких выдумок здесь не было. Именно здесь была настоящая реальность, скрытая иллюзией земной жизни.
Перед ними открылись картины, о которых Виктор уже слышал. Он с удовольствием показывал их Григорию, комментируя детали. Поликарп своим страшным топором разделял на части служителей культа. Тех, кто при жизни расчленял святых на мощи и наживался на прихожанах, приносящих деньги за возможность приложиться к телу мучеников.
Очередь на казнь тянулась бесконечной рекой, как в мавзолей в эпоху развитого социализма. Жадность людская, как и поток кающихся грешников, не имела конца. Поликарп работал в поте лица. Он разрубал тела, заставлял приговорённых целовать окровавленные куски, прикладываться к ним, а потом выбрасывал плоть за борт. За этим следовала новая жертва.
Среди грешников Григорий Алексеевич мельком увидел упитанного человека в дорогом, но рваном костюме, умоляющего о пощаде и судорожно пытающегося надеть на себя нательный крестик. Он пригляделся и с ужасом узнал в этом жалком существе самого себя. Это был он — испуганный и подавленный Гриша.
Тут к нему подошла пожилая, энергичная старушка.
— Хлораторщица Прокопенко, — сказал Виктор и захихикал.
Это была та самая женщина-инвалид, которую недавно уволили обманом, вынудив подписать «соглашение», — и всё это на фоне перенесённой химиотерапии. Глаза её сверкали чистым, праведным гневом.
Гриша-двойник пробормотал:
— Прокопенко, прости меня!
— Если тебя Бог простит, то и я прощу. А пока… вот так! — ответила женщина и отвесив оплеуху, плюнула ему в лицо.
Григорий Алексеевич, глядя со стороны на унижение своего двойника, невольно вытер лицо — и его щека заполыхала жаром, будто это ему влепили пощёчину.
________________________________________

На корме трудился другой палач. Лысоватый старик с топором возглавлял очередь из старух, выстроившихся парами.
— Это Фёдор Михайлович, — пояснил Виктор.
Впереди стояли процентщицы со своими сёстрами, за ними — толпа специалистов по ссудному проценту, мужчины и женщины, молодые и старые. Все они ждали удара. Фёдор Михайлович трудился сосредоточенно, с печатью усталости и тоски на лице. Одному ему было не справиться: рядом стоял Родион Раскольников, вытирал с его лица пот и подбадривал. Родя злорадствовал — теперь он понял, в чём ошибся. Старушку вовсе не обязательно было убивать топором: достаточно было усыпить её хлороформом.
Так посоветовал ему режиссёр Гайдай, посмеиваясь в подземном царстве. Писатель Гайдар спорил: мол, хватит удара кирпичом по голове. Но вариант с платочком оказался куда изящнее. Поэтому режиссёр и там был в почёте, сочинял сценарии, а грешные души разыгрывали их перед богами, превращая казнь в бесконечный театр.
Старик располагал жертву у борта, бил, и тело летело за край. Если же оно падало на палубу, Родион и ещё один суетливый помощник — развратник Свидригайлов — выталкивали его за борт. Свидригайлов всем видом показывал: «Я тут ни при чём, просто служба такая».
Поликарп же работал один. Он тоже отправлял расчленённых в воды Стикса, где тела чудесным образом соединялись и оживали. Оцепенев от ужаса, грешники пытались уплыть, но вокруг были сети. Рыбаки на лодках окружали триеру. Это были люди, которых при жизни загнали в могилу ростовщики. Теперь они мстили, отлавливая своих мучителей и возвращая им долги.
Тем, кому удавалось вырваться из сетей, везло ещё меньше. Они исчезали в чёрных глубинах реки. Иногда Григорий Алексеевич и Виктор видели, как под беглецом разверзалась воронка, и тело с отчаянным криком проваливалось. За этим следовал отвратительный, влажный треск — будто мясо с костями пропускали через гигантскую мясорубку.
Григорий Алексеевич молча смотрел на это невообразимое зрелище. Картина Сурикова «Утро стрелецкой казни» когда-то сильно впечатлила его в Третьяковке. Но то, что он видел сейчас, было неизмеримо ярче, страшнее и реальнее. Все органы чувств, кроме зрения и слуха, словно отключились. А оставшиеся обострились так сильно, что он воспринимал происходящее с пугающей, болезненной ясностью.
«Если это сон, — мелькнуло в голове, — то откуда берутся такие чувства и мысли? Их ведь невозможно выдумать…»
Веки его тяжело смежились. Вокруг воцарилась густая, абсолютная тьма. И вдруг он проснулся в своей постели, дома. Он лежал на боку, придавив руку, которая онемела и болела, будто в неё вонзили тысячу игл. Григорий Алексеевич перевернулся, потянулся и глубоко вздохнул.
«Что за бредовый сон… но как же ярко, как отчётливо всё промелькнуло!»
В этот момент он услышал голос чтеца. Из ноутбука звучала книга Н. А. Куна «Легенды и мифы Древней Греции».
Обычно Григорий Алексеевич засыпал под аудиозапись Евангелия. Но Виктор, мерзавец, подменил флешку. Уставший Григорий не заметил подлога, включил запись и сразу уснул. Легенды, просочившись в подсознание, сплелись в пугающе реальный кошмар. Кто-то на его месте рассмеялся бы. Но Григорию Алексеевичу было не до шуток.
И всё стало на свои места. Почти. Всё это — его бред. Его сон. Но тревога не уходила. Она жила внутри, как зверёк, который мешает дышать.
Он услышал шаги. Прямо у двери. Тихие. Настороженные. Кто-то стоял за дверью и прислушивался. Григорий Алексеевич подкрался, стараясь не шуметь. И вдруг — скрипнула половица. Тишина взорвалась резким, настойчивым стуком. Он заглянул в глазок.
Теймураз.
Теймураз сказал: «Поликарп ждёт. Срочно.»
Кухня была тесная, душная. Воздух будто густой, как сироп. Григорий Алексеевич сидел напротив Поликарпа. Виктор рядом, слишком спокойный. Поликарп молчал. Смотрел. Его голубые глаза не мигали. Веки в веснушках. Ресницы длинные, рыжие — как усы у больших рыжих тараканов. Григорий Алексеевич отводил взгляд, потому что не мог выдержать этого спокойного, скользкого холода.
Потом хозяин заговорил. Голос был мягким, почти ласковым:
— Я человек добрый, — сказал он. — Привык доверять товарищам. Но… — пауза, тяжёлая, как камень. — Но хочу понять. Что с тобой, Григорий Алексеевич?
Он говорил медленно, будто нарочно растягивая каждое слово:
— Может, заболел? Может, что-то скрываешь? Глаза бегают, руки дрожат. Есть, наверное, что рассказать. Мы бы послушали. Мы добрые. Многое можем понять.
Теймураз молчал, только щурился из угла.
Поликарп чуть подался вперёд. Его дыхание вызывало тошноту ядовитым запахом гнилой капусты:
— Я хочу знать не проступок. Проступки у всех бывают. Я хочу знать тебя. Настоящего.
Он говорил и улыбался уголками губ, но глаза оставались мёртвыми:
— Ты ведь добрый, Григорий Алексеевич. Вижу. Где-то в глубине души. Ты хочешь сопротивляться злу. Но… пока не время.
Григорий Алексеевич сжал колени. Пот проступил на ладонях. Он чувствовал: ещё немного — и ему сделают очень нехорошо. А что сказать? Что у него в голове до сих пор крылья гарпий, чёрная вода и рыбаки с сетями? Что всё вокруг — продолжение сна? Кухня будто сузилась, стены придвинулись ближе. Григорий Алексеевич сглотнул.
А Поликарп всё смотрел. Всё ждал. И улыбался:
— По твоим рукам, Григорий Алексеевич… — голос Поликарпа был тягучим, как мёд. — По этим трясущимся, холодным пальчикам, по бегающим глазкам… вижу я, что глубинная совесть твоя чиста. Ты ведь понимаешь, что был неправ, что поступил дурно. Так расскажи нам.
Он говорил тихо, но каждое слово будто нажимало на грудь. Григорий Алексеевич дышал рвано, голосовые связки пересохли:
— Может, ты человек очень хороший и душа твоя чиста. Стремишься к добру… А вот страх за свою шкуру трясёт тебя, — улыбка Поликарпа вытянулась в нитку, а глаза оставались холодными, пустыми. — Мне важно не то, что ты сделал, а что тобой движет. Может, ты просто ошибся и сболтнул кому лишнего. Так расскажи. Какие и кому ты и твоя жена давали показания. Расскажи, не упуская деталей. Нам это очень интересно! Будь откровенен, и мы проявим понимание!
Кухня будто сжалась, стены придвинулись ближе. С потолка сочилась тишина, в которой тикали часы и гулко стучало сердце. Поликарп откинулся на спинку стула и замолчал. Сидел, улыбался. Ждал. В его молчании была власть. Власть выносить приговор.
Григорий Алексеевич понял: любое слово может стать последним. Он прохрипел:
— Мне… кошмар приснился. Плохо себя чувствую.
Он моргнул — и в углу кухни заметил топор. Большой, тяжёлый. На нём запёкшаяся кровь, узорами врезавшаяся в дерево рукояти. Такой же топор, каким Поликарп орудовал на триере. Григорий Алексеевич медленно перевёл взгляд на его руки. Рукава рубашки были в бурых пятнах. Засохшие, но всё ещё живые.
Поликарп перехватил его взгляд. Его лицо дрогнуло и вдруг стало маской — злой, каменной. Зрачки сузились, уставились прямо в Гришу, ставшего маленьким, беззащитным и жалким. И у него отнялись ноги. В глазах зарябило, всё поплыло. Он падал. Падал в глубокую темноту. И, вздрогнув, Григорий Алексеевич проснулся.
Простыня прилипла к спине, пот стекал по вискам солёными ручьями. Два кошмара за одну ночь — даже его измученная психика с таким количеством ужаса не справлялась. Он собрался было выдохнуть с облегчением — но тут в дверь постучали. Негромко, но настойчиво. Словно стучалась сама судьба, уставшая ждать.
Он открыл.
На пороге стояла Катя. Его Катенька. И её вид не оставлял сомнений в том, чем она занималась последние несколько часов. Глаза горели, хоть и были отуманены усталостью. Губы — припухшие, зацелованные, алая роза, побывавшая в буре. Волосы — густой, тёмной волной разметались по плечам. «Господи, как же она прекрасна, — пронеслось в ошарашенной голове Григория Алексеевича. — Вся — зовущая, вся — живая плоть, от которой веет грехом и… жизнью».
— Ты где была всю ночь? — выдавил он глупый, ненужный вопрос, уже заранее ненавидя себя за слабость и готовясь к потоку лживых оправданий.
Но то, что последовало, сломало все его ожидания. Откуда в этой робкой, вечно дрожащей женщине взялась такая сила? Она стояла перед ним не согнувшись, а выпрямившись во весь рост — гордая, как античная богиня, сошедшая с пьедестала для последнего суда. И заговорила грудным, низким голосом, который он от неё никогда не слышал:
— Ты уволил с работы Виктора.
Это была не просьба, не вопрос. Констатация.
— Он единственный из всей вашей жалкой, разжиревшей на казённых харчах компании достоин любви и уважения. Я эту ночь провела с ним. И была счастлива.
Григорий Алексеевич почувствовал, как пол уходит из-под ног. Он попытался что-то сказать, но язык прилип к нёбу.
— И мне не стыдно! — продолжила Катя, и её голос зазвенел сталью. — Потому что ты поступил с ним подло. Трусливо и подло. Я, как смогла, отдала ему наш с тобой долг. И знаешь что? Ни один мужчина, — она сделала паузу, глядя ему прямо в глаза, — и уж тем более ты, не сумел мне доставить того блаженства, о котором я до сегодняшней ночи даже не подозревала.
Она шагнула вперёд, и от неё пахло чужим одеколоном, ночным ветром и свободой:
— К чёрту твои поповские нравы! К чёрту это ханжество, которым ты прикрываешь свою мелкую, жадную душонку! Я свободная женщина. И я хочу получать свою долю — простого, бабьего счастья. Того, которого ты, ленивый, самодовольный тюлень, «добытчик» чужих денег, меня лишил!
Она замолчала, переводя дух. В квартире повисла тишина, густая и звенящая, как после удара гонга.
Григорий Алексеевич не нашёл ни слова. Он стоял, чувствуя, как рушится всё: и стены его крепости-квартиры, и стены его веры, и кости его мужского чванства. Перед ним была не его жена. Это была незнакомка, вышедшая из его же кошмара. И самое ужасное — в её словах он услышал страшную, неоспоримую правду.
Пауза затягивалась, становясь невыносимой. А Катя уже повернулась, чтобы уйти — в новую жизнь, где не было ни Аида, ни Харона, ни его, Гриши. Только ночь, смелость и сладкий вкус настоящего, не вымоленного у Бога, а взятого своими руками счастья.
На этом прощальном аккорде рассказ закончился, как и моё пребывание в этом сплочённом трудовом коллективе.
Начав читать, я почувствовал, как у меня перехватило дыхание. А добравшись до конца, дал мысленную оценку: «Лихо, Ваня. По-молодецки вложил в этот бред всю свою неприязнь. И даже фамилию хлораторщицы запомнил, пьянь...»
Получилось мерзко, с переходом на личности, мелко и — чёрт побери — талантливо. Это был не рассказ. Это была заточка, обмакнутая в его же желчь.
К моему удивлению, Шеф не устроил скандал. Он поступил благородно. Велел написать заявление по собственному желанию и сказал, склонив голову набок:
— Ценю ваше мужество и помощь в том… испытании. Вы заслужили не просто расчёт, а выходное пособие.
Он положил передо мной конверт. Толстый. По весу — около полугодовой зарплаты с премиями. Я почувствовал, что это ещё не всё. Не может благородство быть таким отлаженным, как работа станка. Я убрал конверт во внутренний карман.
Он кивнул секретарше:
— Надежда Петровна, сварите нам кофе, пожалуйста. Покрепче. И принесите ром. Для… лёгкости беседы.
Я не пью. Отказался. Он тоже не любитель — предложил алкоголь лишь как ритуал, ключ к моим признаниям. Чтобы мне, как он думал, было проще исповедоваться.
Мы сели друг напротив друга. Пахло дорогим кофе, кожей кресла и напряжением. Он говорил о погоде, о пробках на Невском, о планах на лето — ровным, гипнотизирующим голосом. И вдруг, без паузы, глядя мне прямо в глаза, спросил:
— Когда это у вас с Катей было в первый раз?
Вопрос повис в воздухе, как удар ножом, нанесённый в белой перчатке. Его взгляд — внимательный, неподвижный, как у опытного следователя — давил. Я не хотел дрогнуть. Малейшая суета, излишнее возмущение только подтвердили бы его подозрения. Значит, надо было играть. Я пожал плечами, сделал вид, что обдумываю абсурдный вопрос, и ответил что-то уклончивое про профессиональную этику и уважение к его семье.
Мы поговорили об этом минут десять. Он задавал вопросы, обёрнутые в мягкую вату заботы: «Может, она вас спровоцировала?», «Вы же понимаете, она женщина впечатлительная…». Я парировал. К концу разговора он, кажется, решил, что правду не удалось вытянуть. В его глазах читалась не злость, а досада мастера, чей тонкий инструмент не сработал.
Он отпустил меня с холодным рукопожатием: «Удачи, Виктор. Вы хороший специалист».
Если что-то происходит, значит, наверняка есть тот, кому это надо. И обязательно кто-то найдёт способ воспользоваться вновь открывшимися обстоятельствами. Я не сомневаюсь, что всё — к лучшему.
Ваня, вопреки моей первоначальной оценке его роли, оказался на высоте. Именно он, пьяный друг, сделал ход, благодаря которому я вышел из игры, не сулившей мне ничего хорошего. Прибыв домой уставшим и неожиданно даже для себя довольным тем, как всё обернулось, я завалился спать, уверенный, что утром проснусь с новыми идеями. Меня будут ждать великие дела. Человек предполагает, а Бог располагает.
Ваня, как оказалось, волшебник. Он не только написал забавный рассказ — он сумел возбудить моё воображение и проникнуть в мой сон. Этой ночью я сражался на триере, описанной в его рассказе, с целой бандой пиратов. В какой-то момент оказался прижатым к мачте спиной. Поликарп с топором в руках встал передо мной, могучий, как скала. За ним я видел Теймураза. Тот скалился и говорил:
— Улыбайся, пока зубы есть!
Поликарп замахнулся на меня топором — и обухом высадил все передние зубы Теймуразу. Тот упал, обливаясь кровью. Поликарп обернулся и захохотал леденящим душу голосом. Одним ударом отрубил голову своего бойца и выкинул её за борт. Я попытался понять, что происходит, и проснулся в холодном поту.
Ещё несколько дней я прожил в своей съёмной квартире. Ходил на тренировки по боксу. Хорошие спарринг-партнёры помогали мне быть в форме и не растекаться студнем по асфальту от безделья.
Потом мне позвонила бухгалтер Григория Алексеевича и попросила приехать, чтобы забрать трудовую книжку и диплом. Я забрал их и теперь был полностью свободен.
Пока ждал, что мне отдадут документы, мельком глянул на монитор секретарши. В ленте новостей мелькнул заголовок: «Убит криминальный авторитет, известный как Тимур. Тело со следами жестокой расправы обнаружено на улице Марата».
Я попросил пролистать. Женщина, нехотя, кликнула. Тело нашли в подъезде. Жертву зарубили топором. Изуродовали. Но одна деталь ударила меня, как обух по затылку: у убитого выбиты передние зубы.
Я замер. Воздух перестал поступать в лёгкие. Что я должен был чувствовать? Облегчение? Торжество? Ужас? Я не мог описать нахлынувшую кашу из эмоций. Помню только одно: сердце билось ровно и сильно, с глухими, мощными ударами.
Я получил послание от провидения. Оно пришло через сон, сотканный из пьяной фантазии Ваньки, и материализовалось в новостной ленте. Это была моя реальность — тайная, жуткая и абсолютно недоказуемая. Рассказать об этом кому-либо значило бы навсегда закрепить за собой клеймо сумасшедшего.
Позвонил Ивану. Сначала сделал вид, что из-за него лишился работы и теперь буду бомжевать. Потом стал шутить, говорил, что он — красавчик. Ваня моей весёлости не разделил. Он был трезвый и непривычно серьёзный.
— Созвонимся завтра, — сухо предложил он. Голос звучал напряжённо.
— Хорошо, — сказал я. — Как будет желание — звони.
Я лёг спать пораньше, потому что решил утром пойти бегать. Но строить планы — дело неблагодарное. Жизнь всегда вносит свои коррективы. Среди ночи в приятное сновидение ворвался звонок. В трубке послышался спокойный, негромкий голос:
— Виктор, мне нужна твоя помощь. Сможешь срочно выехать в Москву?
Это был Андрей.
И вот я уезжал в Москву. Вокзал со знакомыми с детства запахами и суетой. Вдруг — Катя. Появилась внезапно, будто из воздуха. Стоит в толпе, красивая и потерянная. Подошла. Поблагодарила как-то нехотя, неловко, будто слова за неё кто-то другой писал. Протянула для прощания руку — холодную, в тонкой перчатке. Я пожал её.
И в этот момент боковым зрением я уловил знакомый силуэт. Евгений. Или человек, очень на него похожий. Прятался вдалеке, среди пассажиров у киоска. А может, это был частный детектив с диктофоном в кармане. Дешёвая проверка. Ловушка последнего акта. Муж-тиран отправил Катю меня проводить — как приманку. Чтобы посмотреть, как мы попрощаемся. Обнимемся ли как любовники. Шепнём ли что-то на ухо. Бросится ли она вдруг за мной с предупреждением: «За нами следят!»
Мы попрощались холодно. Как чужие. Я видел, как в её глазах мелькнула растерянность, а потом — покорность. Она выполнила приказ. Игру провернули до конца.
Уже когда я садился в поезд на Москву, обратил внимание на группу пожилых женщин. Они стояли у колонн, в пионерских галстуках, с букетами. Улыбались, вспоминая что-то своё. И тут меня осенило. День пионерии.
Ровно год назад, в этот же день, я получил ключи от «Судзуки» и список маршрутов. Моё предсказание, брошенное тогда в пространство, сбылось с календарной точностью. Я проработал ровно год.
Моя внутренняя нейросеть никогда не ошибается. Она лишь иногда посылает сигналы, которые понимаешь слишком поздно.
Я сел в поезд. Когда он тронулся, я смотрел в окно на убегающий перрон. Никого. Только ветер гонял по асфальту бумажку — одинокую и бесцельную, как мои мысли несколько часов назад.
И я меня посетило предзнаменование.
Не запах. Вкус. Медный, резкий, как будто лизнул батарейку. Привкус крови и металла, знакомый до мурашек. Привкус кузни. Он проступил на языке сквозь чад креозота и железнодорожной пыли. Не снаружи — изнутри, как внезапно вспыхнувшая память тела.
Почему сейчас? Почему здесь?
Мозг, уже подточенный годом в царстве лицемерия и намёков, заработал с холодной чёткостью.
У меня появились мысли об Андрее.
Его звонок среди ночи. Его всегда своевременное появление. Его холодная, беспристрастная эффективность. Его принципы. «Деньги — это ещё не вся жизнь», — говорил он. А что тогда вся жизнь? Порядок? Справедливость? Чистка?
Неужели Ваня, трезвый и напуганный, позвонил ему и выложил всё? Всю историю про Теймураза, про угрозы, про адрес на Марата… Зная Андрея и его отношение к «социальному мусору», одна мысль заставила меня похолодеть: а расправа над Теймуразом — точная, жестокая, с выбитыми зубами — это могла быть его работа? Не месть, а хирургическое удаление угрозы. Беспощадное приведение системы в равновесие.
Запах кузни в гараже предрёк исполнение угрозы. Запах кузни здесь, в поезде, увозящем меня в столицу, предрекал встречу с кузнецом. С тем, кто куёт не железо, а последствия.
Я уезжал в Москву не просто за новой работой. Я ехал за ответами. Туда, где правят не показные молитвы, а непоколебимая воля. Где справедливость — не лозунг бандитов, а холодный расчёт.
Я уезжал. С деньгами в кармане, с чистым — на бумаге — послужным списком и с лёгким, звенящим, как натянутая струна, сердцем. Облегчение от завершённого года смешалось с трезвым предвкушением новой игры.
Вокзал скрылся в темноте. По стыкам рельс стучали колёса, отмеряя ритм, в котором теперь слышался отзвук далёкого, могучего удара молота о наковальню.