Глава 3. Легенда о Слепой Любви

Говорят, когда она пришла к шаманам, была молода и прекрасна. Но сердце её уже было занято. Она любила человека, которого считала идеалом — умного, сильного, гордого. Он не смотрел на неё, будто был выше любви. Не делал шагов навстречу. Не звал. Не отвечал.
Тогда она решила сварить зелье — то, что не удавалось никому: формулу идеального чувства. Такого, которое заставит полюбить — даже если сердце прежде молчало, не отвернется, не сбежит, признает.
Шаманы сказали:
 — Мы можем указать путь.
 — Но тебе может понадобиться больше сил, чтобы вернуться к началу,
чем чтобы дойти до конца.
 Она согласилась.
Говорят, прежде чем начать варево, она ушла в затвор.
Она не читала — она слушала.
Слушала древние талмуды, что шептали ей на непонятном языке,
книги без названий, оставленные теми, кто говорил молча.
Впитывала формулы — как сны ушедших, магию — как мудрость, алхимию — как философию.
Много зим и лет прошло. По ночам она кипятила котлы, шептала над травами заклятия, оставляла голос в дыму. Пальцы горели. Тело увядало.
Разум трещал как щепки в костре.
С каждой формулой, с каждым шёпотом она варила не только зелье.
Она взламывала замки. Открывала двери, что распахиваются — но уже не закрываются. Распечатывала заклинания, которые уже были под слоями времени.
И вместе с зельем родилось нечто, что требовало жертву. Не дух. Не живое. А нечто иное. То, что пряталось за рунами.
Оно было без жалости. Без чувств. Без души, но нуждалось в защите.
Оно не просто влюбляло. Оно превращало человека в того, кто любит — без страха, без условий… и без воли. Одно лишь условие у зелья: душа навеки свяжется с тем, кого увидит первым.
Она пришла к нему и сказала, что это всего лишь игра. Погасила свет, оставив лишь далёкую свечу, таявшую в углу.
 — Давай сыграем. Шаманская рулетка.
 Она завязала ему глаза своим платком. Повесила на шею чайник — как того требовал обряд.
 Он вслепую выбирал травы, клал их в котёл, не зная, что получится — в этом и была суть ритуала.
Но она заранее подменила всё. Травы, воду, даже саму суть обряда.
Когда зелье было сварено — он выпил. Поставил чашу на стол. Сделал глоток. Подумал. А потом сказал:
 — Ты, наверное, подмешала мне зелье правды? — он усмехнулся. — Только так можно объяснить, что я сейчас скажу.
Она застыла.
— Я люблю тебя, — произнёс он. — Просто… не знал, как признаться. Не мог, пока ты смотрела. А сейчас… я не вижу тебя. И это — облегчение. Поэтому говорю: я люблю тебя.
Он потянулся к платку.
— Хватит уже этой игры, ладно? Я хочу видеть. Тебя. Сейчас.
Она перехватила его руку.
— Не надо…
— Почему?
Она замолчала.
И вдруг — впервые за всё это время — внутри что-то щёлкнуло.
Словно древние, что жили в книгах, молча прошептали ей истину.
Как будто впервые она услышала себя.
— А я… больше не хочу этого.
— Чего? — он не понял.
— Не хочу быть результатом заклинания.
Слишком долго я была ослеплена рецептом любви.
Теперь я знаю:
всё, что сварено в котле, требует жертвы. Всё, что создано по рецепту, — подчиняет.
А любовь — настоящая — ничего не требует. Она просто есть.
Она посмотрела ему в глаза — через тёмную ткань, словно сквозь завесу.
— И если ты посмотришь — это уже будешь не ты, а зелье в тебе.
И, едва слышно, добавила:
— А ты уже выпил. Всё, что останется — лишь тень твоей воли.
Он замер.
 — Этого не может быть. Его никто не мог создать.
 — Я смогла, — тихо сказала она.
 — И если ты откроешь глаза — оно подействует. Ты полюбишь первого, кого увидишь. Без сомнений. Без свободы. Навсегда.
Она молчала.
 — Но я уже люблю тебя, — сказал он. — И без зелья.
Её пальцы дрожали. Она смотрела на него так, будто пыталась прочесть там своё будущее.
 — Именно. — Она глубоко вздохнула. — А если ты посмотришь на меня сейчас, эта любовь станет другой. Вечной. Но уже не твоей. Я не хочу быть иллюзией в твоём сердце. Я хочу быть выбором. Живым. Настоящим.
Теперь она знала истину: чтобы полюбить, необязательно быть человеком.
Но чтобы быть любимой — нужно остаться собой.
Её руки уже не были юными. Лицо — уставшее, чужое.
— Я не хочу, чтобы ты полюбил ту, в кого я превратилась, — сказала она. — Пусть в памяти останется та, кем я была. Сейчас я лишь тень, что пошла за соблазном силы.
Она склонилась к нему, приложила лоб к его лбу и поцеловала — дрожа, со слезой на щеке.
 — Прости, — прошептала. — Я не могу позволить тебе открыть глаза. Я слишком долго шла к твоей любви.
Она отпустила его руку и ушла.
Он не стал её звать. Он всё понял — ещё до её слов. И не снял повязку.
 Говорят, он так и сидит в той комнате. С платком на глазах. С чайником на груди. Ожидая, что однажды дверь откроется — и войдёт она. Настоящая. Без зелий. Без иллюзий. Просто — она.
Платок закрыл глаза. Но не сердце.
***
Падение было коротким, но достаточно долгим, чтобы Лили успела пожалеть, что прыгнула в ту дыру под лестницей.
С глухим стуком она ударилась о что-то твёрдое — пыльное, усыпанное сухими травами. Боль резко отозвалась в локте и бедре.
— Ай... — прошипела она, зажмурившись. — Чёрт бы тебя побрал, муженёк…
— Обожаешь ты эти все загадки, ловушки, потайные лазы… фанат квестов, чтоб тебя.
Пыль набилась в горло, волосы прилипли к щеке.
А потом — тишина. Густая, липкая. Темнота обволокла всё вокруг, будто спрятала Лили под колпак.
Она села, морщась, обхватила ушибленную руку.
— Ну да, шикарно. Прыгнуть в дыру — гениально. Сломать себе копчик — просто мечта…
Нащупала телефон.
— Фух… целый, слава богу. И копчик вроде на месте.
Экран вспыхнул. Луч фонарика дрожащей полоской скользнул по стенам.
Камень. Паутина. Остатки сушёных цветов.
Запах — тяжёлый, сладковатый, будто в заброшенной теплице, где мёртвые листья давно перемешались с землёй. Пыль лезла в нос и щекотала.
— Ну и куда я попала?.. — пробормотала Лили. — Могильник, не иначе...
Она оглянулась, шмыгнула носом.
Прямо мечта кладбищенского экскурсовода.
— Надеюсь, мой муженёк не решил избавиться от меня по-тихому таким способом…и оставить тут заранее... — буркнула она, стряхивая мусор с ладони.
Под ней был камень. Широкий, серый, пыльный. Она провела ладонью по его поверхности — грубой, с вырезанными по краям символами, похожими на круги насекомых.
Крышка. Саркофаг.
— Да ну на… — выдохнула Лили. — Прямо по шаманской моде.
Осторожно, почти не дыша, она провела пальцами по краю. Символы были выжжены в камне — резкие, угловатые. А в центре — знак. Почти как татуировка мужа на ладони. Только грубее. Живее.
Цветы. Много. Они лежали вокруг саркофага, будто их только что принесли. Лепестки — яркие, живые. Ни один не увял.
— Тут явно какое-то заклинание… и не абы какое, — пробормотала Лили. — Кто-то особенный тут лежит. Это прям чувствуется.
Она оглянулась.
— И что я тут, в этом могильнике, ищу? — буркнула себе под нос. — Ну давай, Лили, думай логично. Комната пустая. Вода какая-то в углу. Кувшин. Цветы. Ни полок, ни ящиков, ни потайной двери. Ну просто праздник клаустрофобии.
Пауза. Вздох.
— ОК, — вздохнула она. — Значит, остаётся только это каменное чудо. Чёртов саркофаг.
Подошла ближе. Провела пальцами по крышке. Передёрнулась.
— Вот уж что я терпеть не могу — так это всё гробовое. Эти каменные крышки, кости, древние зубы, высохшие пальцы… Брр. Спасибо, мне не надо. Я живу вообще-то. Пока.
Остановилась. Взглянула на крышку. Почти нежно, но настороженно.
— И зачем я это вообще открываю?.. Если сейчас кто-то подскочит — обратно уже не закрою. Назад дороги не будет.
Пауза.
— Ну ладно. Я уже здесь. Только бы мой любимый не решил устроить очередной квест с погребением. Особенно с финальным "БУ!" — как он любит…
Лили упёрлась коленями, локтями — крышка не поддавалась сразу. Скрипнула глухо, словно сопротивлялась, будто сама была против того, чтобы её тревожили.
Потом медленно сдвинулась, открывая темноту внутри.
Из щели повеяло чем-то глухим и древним — как будто само время вытекло наружу.
Сразу ударил запах — тяжёлый, терпкий. Такой, как в местах, где всё уже давно умерло… но почему-то так и не исчезло.
Она осветила внутренность.
Скелет. Уложен ровно, почти бережно. Но места внутри было больше, чем нужно.
Словно ждали… ещё кого-то.
На шее — амулет. На груди — лоскут ткани, потемневший, но всё ещё цепляющийся за форму.
— Женщина, — пробормотала Лили. — Точно женщина…
Она наклонилась ближе. И вдруг заметила: между зубами — свёрнутая бумажка. Маленькая. Тонкая. Чуть влажная, как будто её только что вложили.
Лили на миг застыла. Потом пробормотала, не отрывая взгляда:
— Я знаю это… Так ритуалы делали. Оставляли послание во рту — чтобы проводник в другом мире прочёл. Чтобы принял… и простил.
Она протянула руку. Осторожно, будто касалась не бумаги — а змеиной кожи. Почти не дыша.
Свёрток оказался чуть холодным. Пах — не просто старостью, не пылью. Пах тем, к чему лучше не прикасаться.
Она застыла.
— Ну вот. Всё, — прошептала. — Теперь точно что-то пойдёт не так…
Добавила себе под нос:
— Надо было вообще ничего не трогать. Просто спрыгнула бы — и сидела в углу. Без сюрпризов. Без бумажек из чьих-то челюстей… и ждала бы чего-нибудь бессмысленного.
Она развернула свёрток.
На нём были буквы и цифры. Написаны чётко, жирно.
GT-142307.
Лили нахмурилась. Моргнула.
Внутри будто что-то дёрнулось. Эти буквы и цифры — знакомые. Но откуда?
Она медленно села на край саркофага. Камень был холодный, как лёд. Пальцы сжали свёрток сильнее, чем хотелось.
Перед глазами мелькнули образы: белый коридор, стопки старых потёртых папок, потрёпанная мебель. И вдруг — жуткий сухой голос в голове, будто читающийся издалека. Она моргнула — картинка исчезла.
Лили резко выдохнула.
— Господи… да я же знаю, что это. Чего я тут сижу, как дура, и думаю? — пробормотала она.
Свёрток дрожал в руках, словно напоминал: «не откладывай». Она сунула его в карман, скользнув по ткани ладонью, и встала.
— Ну всё, — сказала Лили, поднимаясь. — Нужно выбираться.
Она вскинула голову, фонарик прокрутил кругом свет по тёмному помещению. Едва слышно добавила: — Ну что, милый… подскажешь, как обычно?
В ответ — тишина. Но в углу, там, где скользил луч, вырисовалась дверь.
Лили улыбнулась уголком губ и, не теряя времени, спрыгнула с саркофага.
Плотнее сжав фонарик в руке, она направилась к двери.
***
Лукас брёл по коридору, покачиваясь, будто не до конца понимал, куда идёт. На плечах — плед, волочащийся по полу, как старая, выцветшая мантия. Он сжимал его крепко, словно тот мог защитить от происходящего. Приглушённый свет исходил от редких настенных ламп — тусклый, желтоватый, будто выдохшийся.
Отель будто сделал вдох — но так и не выдохнул. Ночь придавила его тяжёлой тишиной.
Лишь редкий скрип пола нарушал это безмолвие, похожее на тревожное ожидание.
Впереди мерцал силуэт женщины в старинном платье — полупрозрачный, дымчатый. Сквозь её фигуру просвечивали стены. Каждый шаг казался нереальным, словно она не шла, а сама вспоминалась.
Лукас следовал за ней — без вопросов, без сомнений, будто оказался под действием какого-то зелья.
Коридор был тёмным и сырым. Плесень облепляла стены, в воздухе висел тяжёлый, прелый запах — как от заброшенного подвала. Где-то вдалеке капала вода. Время здесь будто не шло — оно просачивалось сквозь капли.
Женщина внезапно свернула — мягко, почти танцуя, — и исчезла за массивной двустворчатой дверью с полустёртой табличкой: «Зал №…». Дверь чуть приоткрылась, словно приглашая. Лукас, не раздумывая, шагнул за ней.
Он коснулся ручки. Холодная, как будто её не трогали веками. Дверь сама медленно распахнулась, скрипнув на весь коридор.
Внутри оказался старый кинозал — пыльный, затхлый, с тишиной, которая будто хотела крикнуть.
Воздух был тяжёлый, плотный — казалось, здесь давно никто не дышал.
Пыль висела в лучах, пробивающихся сквозь мутные лампы, словно сам зал пытался что-то вспомнить.
Кресла стояли на своих местах, укрытые выцветшими тряпками. Некоторые были перекошены, обивка треснула, изнутри торчал старый, пожелтевший поролон. Но все они всё ещё смотрели на экран — в ожидании.
На стене стояла старая киноустановка, вся покрытая пылью и ржавчиной.
От объектива к стене тянулась паутина, а пустая катушка медленно покачивалась, словно пытаясь провернуться — будто время в ней так и не остановилось.
Лукас подошёл ближе. Внутри — ничего. Ни плёнки. Ни движения. Только тишина, в которой слышно было, как стареет воздух.
Он уже хотел уйти…
Как вдруг установка затрещала, как замёрзший трактор:
Р-Р-РР-Р-РРРРРР…
Катушки дрогнули, заскрипели, начали вращаться, издавая сухой, металлический гул. Лучи света вырвались вперёд и ударили в экран. Там — только белый шум, как снежная буря в чёрно-белом аду.
Экран был треснут по углам, как старая скорлупа. И в этих трещинах будто что-то пульсировало — снаружи внутрь или наоборот.
Лукас снова обернулся — недоверчиво, будто хотел поймать обман. Проверить: есть ли плёнка.
Но плёнки не было. Совсем.
Он огляделся по сторонам — пусто.
Скосил взгляд на ряды кресел и пробормотал:
— А почему бы и нет? Сяду, посижу. Может, кино включат… или хотя бы спиритический сеанс устроят. Хм… хотя, если честно, вся моя жизнь и так один сплошной спиритический сеанс.
Он тяжело опустился в первое попавшееся кресло, как человек, которому уже не хочется вставать. Пружина скрипнула — жалобно, как ржавый сустав.
И вдруг — кто-то сел рядом.
Не было ни звука, ни явного движения, но он уловил: лёгкий порыв воздуха, едва слышный хруст ткани, тонкую вибрацию сиденья.
Кто-то здесь. Совсем рядом. Или — что-то?
Он замер. Брови дрожат, губы приоткрыты. Сердце колотится где-то, застиравшись в горле. Он боится повернуться — но медленно, дрожа, склоняет голову вправо. Попутно натягивает плед повыше, словно щит.
Рядом — она.
Сидит, как статуя из кости. Ни дыхания, ни моргания. Лицо — фарфоровая маска, идеальная до дрожи. Волосы — собраны как у школьной училки. Но на шее… ожерелье. Из глаз. Чужих. И, чёрт побери, кажется, они все смотрят на меня. Реально. Прямо. Не моргая. Это... это уже перебор.
Лукас нахмурился.
В ней было что-то… знакомое. Но откуда? Он пытался вспомнить — и вдруг, как вспышка: школьная учительница.
Очень похожа. Та самая — строгая, холодная, с вечной строгостью во взгляде.
Он чаще всего прогуливал именно её уроки. Боялся до жути ее.
Хотя —  теперь он мог признать — внешне она ему тогда безумно нравилась.
Он почти прошептал:
— Ну прямо вижу: звенит звонок, скрипит облезлая от краски тяжёлая дверь — и вот она входит… Инквизиторша.
Или, как мы в классе называли, — училка «Садись, два».
Он усмехнулся нервно:
— Вот только тебя тут и не хватало… Хотя… вроде не она…
Он вжимается в кресло. Пальцы мертво сжимают подлокотники — не столько держится, сколько пытается не утонуть в собственном страхе.
Собрав остатки смелости в дрожащий комок, он чуть наклоняется вперёд.
Шепчет, почти не слышно:
— …А вы… это кто?.. Это…
Она молчит. Не дышит. Не моргает.
В зале — только гул проектора и ощущение, будто рядом сидит не человек, а нечто без пульса.
Тишина между ними — будто без кислорода. Дышать становится трудно.
Это не пауза, а глухой, тяжёлый удар — кувалда по воздуху.
Не звон, а давление. Не звук, а тишина, которая раздавливает.
Лукас подтянул плед повыше, будто прячась за щитом, и заговорил тоном нашкодившего школьника:
— Думаю… да, с меня хватит. Страха уже выше крыши. Самое время — в люльку и спать.
Он не отрывал глаз от неё. Она же смотрела прямо перед собой — без малейшего движения, словно даже воздух вокруг неё застыл.
Лукас дёрнул уголком губ и пробормотал вполголоса:
— Хотя… может, я и так сплю.
— Но всё равно продолжал он. Даже если это сон — лучше вернуться и под одеяло зарыться.
Вернуться, пока ещё можно.
Он чувствует, как в груди что-то сжимается — не страх, а само молчание будто вдавливает его изнутри.
Он не выдерживает. Дыхание сбивается. Он резко вскакивает — почти подпрыгивает, как будто от разряда.
Хочет вырваться. Из зала. Из сна. Из этого немого кошмара.
Срывающимся голосом, дрожа:
— Чёрт… Что это всё?.. Где я?.. Это сон?.. Я сплю?.. Или уже… не проснусь?..
Он делает шаг в сторону — почти бросается к двери. И тут…
Экран оживает. Щелчок — короткий, будто включили что-то древнее.
Рёв проектора сливается в ровный, нарастающий гул.
На экране — кадр. Старый. Дрожащий. Снятый будто давным-давно, на забытую плёнку, пожелтевшую от времени.
Камера медленно приближается к какому-то поселению.
Плетёные хижины. Повсюду костры.
Дым стелется низко над землёй. Лица скрыты в тенях, движения медленные, ритуальные — словно сон, в который ты не входил, но который странным образом узнаёшь.
Лукас замирает, моргает. Голос срывается в хрип:
— А, ну вот… начинается что-то. Интересно… что это за кино?
Он медленно опускается обратно в кресло, будто всё внутри уже знало: именно так и должно быть.
"Инквизиторша" всё ещё рядом. Та же поза. Та же тишина. Но теперь кажется, что она смотрит не на экран — а сквозь него.
Лукас сидел в кресле, не двигаясь. Она вдруг поднялась. Медленно, без звука, она пошла прямо к экрану. Там остановилась, обернулась и позвала. Жест был спокойным, неторопливым. Она слегка кивнула, как будто давала понять — можно не бояться.
Лукас не сразу поднялся. Он колебался — тревожная ясность внутри спорила с паникой. Всё это было чересчур. Нереально. Глупо.
Он сделал шаг — не вперёд, а скорее в сторону здравого смысла. Поправил плед на плечах, всё так же воображая, будто это его надёжный щит, и направился к ней.
Но взгляд «Инквизиторши» держал его на месте. В этой тишине не было угрозы — только что-то зовущее, тянущее… как песня без слов.
Он подошёл ближе.
Остановился.
Посмотрел на её ладонь.
Она казалась настоящей — почти живой. Но при этом была как полупрозрачная тень, мягко подсвеченная изнутри.
— Это... бред, — пробормотал он. — Я что, правда иду за... призраком?
Он вытянул руку, но в последний момент застыл. Хотелось развернуться и уйти. Закричать. Сказать: «Нет, хватит!»
— Не делай этого… — почти вслух прошептал он себе. — Назад дороги может не быть…
В памяти вспыхнул образ Лили в саркофаге: крышка, покрытая древними рунами; вокруг — то ли свечи, то ли далёкие факелы; бумажка, зажатая в её рту. С этим образом он уже ничего не мог сделать. Если он уйдёт сейчас и с ней случится что-то — он никогда себе этого не простит.
Она всё ещё держала руку протянутой. И вдруг — кивнула. Едва заметно. Будто говорила: «Всё будет хорошо».
Он выдохнул. И вложил ладонь в её.
В тот же миг — вспышка.
Тело вздрогнуло и начало вибрировать, будто внутри включили неведомый механизм. В ушах зазвенело, в глазах вспыхнули и поплыли белые пятна.
Прикосновение оказалось странно живым — слишком настоящим для сна, слишком тёплым для кошмара.
Она сделала шаг вперёд, и он — не думая, без сопротивления — последовал за ней.
Прямо в экран.
Он снова замедлился, почти остановился. Экран будто дышал. — Ну и ну, — прошептал Лукас. — Сейчас как вляпаюсь в очередную галлюцинацию…никто ж не поверит как всегда…
Он коснулся экрана.
Он был мягким, податливым, будто ткань и пар одновременно. Его ладони словно провалились в дым. По рукам, по лицу пошло лёгкое щекотание. Он вздрогнул.
Он чувствовал лёгкое тепло, шевеление воздуха — словно там что-то ждало. Не зло. Не добро. Просто — пустота.
— Щекотно, — выдохнул он. — Щекотно, чёрт побери…
И вдруг он ощутил перемену.
Попытался провести рукой по груди — но пальцы провалились в пустоту.
Он обернулся — и увидел себя. Стоящего возле экрана, на другой стороне. В пледе, с открытым ртом, будто в беззвучном крике. Рука вытянута вперёд, словно хотел ухватить что-то, но так и не поймал. Лицо мёртвенно пустое, глаза широко раскрыты.
«Прямо манекен в витрине», — мелькнуло у Лукаса.
И не хватало только криво прибитой таблички: «Распродажа».
— Это… что, я больше не вернусь? — выдохнул он. Слова прозвучали так, будто сам себе не поверил. И от этого стало ещё страшнее.
Он перевёл взгляд на руку — лёгкую, полупрозрачную.
И понял: теперь он такой же, как она. Призрак.
«Я, наверное, призрак стал», — подумал Лукас.
«Наверное, вот так и становятся призраками… когда начинаешь дружить с призраками».
Он сделал последний шаг — и исчез. Прямо в экране.
— О боже… это что, навсегда? — ещё раз пронеслось в голове, уже яснее, тяжелее. — Но у меня ведь столько дел там осталось… на той стороне… ну как же так?..
Слова прозвучали глухо, будто изнутри стеклянной банки.
«А что с моим голосом?.. Почему я так звучу? Будто сама пустота говорит со мной…»
Паника обрушилась мгновенно. Лукас начал лихорадочно озираться, искать хоть намёк на обратный путь. И на миг — всего на миг — он рискнул шагнуть назад. Вернуться.
Но понял: не получится. Его втягивало, как в чёрную дыру.
И вдруг её рука сжала его ладонь — неожиданно крепко. Не призрачное касание, а замок.
Он даже не попытался вырваться. Уже знал: бесполезно.
И понял: да, теперь он — точно призрак.
И прежде чем мысль успела оформиться, их уже не было.
Они исчезли — будто растворились в фильме, которого никто никогда не снимал.
***
Генри оглядывался, изучая комнату Хозяина, и пытался понять, где он находится: от неопределённости голова начинала кружиться. Когда-то это, вероятно, был кабинет, но теперь — скорее кладбище вещей, забывших своё назначение и своё место. Всё вокруг пылилось, дымилось и тихо бормотало что-то самим собой.
В глубине ощущался запах гвоздики, жжёных палочек и старой бумаги, смешанный с ароматом высушенных фруктов. Нос слегка щекотало, будто перед чиханием. Пол был усыпан раскрытыми книгами, согнутыми так, словно они устали ждать своего читателя.
Хозяин шагал сквозь хаос уверенно, будто святой праведник.
Генри же осторожничал, ногой отодвигая книги и тряпки, чтобы старик не навернулся. Он никак не мог понять — тот и правда видит сквозь повязку или просто изображает просветлённого.
— Не трогай их! — рявкнул Хозяин, обернувшись. — Они на своих местах.
Помолчал и добавил с нажимом:
— И я не слепец. Я прекрасно вижу, куда иду.
Генри скривился и буркнул себе под нос, едва переступив кастрюлю с раскрытой книгой:
— Ну да, конечно… Видит. Только вот если рухнет сейчас со всей этой святостью — угадайте, кто будет виноват? Я. Потом мне тащить его на себе, а если шею свернёт — и скажут: «Ну вот, угробил старца».
Хозяин тут же обернулся и громко заявил:
— И не глухой!




Он вдруг остановился у старой раскрытой книги, словно наткнулся не на предмет, а на что-то живое. Медленно опустил ладонь на страницы, не глядя на них — просто прислушался. Несколько секунд молчал, потом тихо кивнул самому себе.
И вдруг наклонился ближе и заговорил громко, почти выкрикивая, будто звонил кому-то без номера:
— Ну при-ивет! Опять ты… Да-да, спорь сколько хочешь, пока я листаю. Ты ведь всё равно здесь заперта. Можешь бубнеть хоть до посинения.
Он щёлкнул пальцами и прошептал в сторону книги:
— Тише. Не тебе решать.
Потом наклонился к чайнику у себя на груди и сказал тоном доверительного собеседника:
— Слышишь, Заварыч? Опять Калисса твердит своё: «Мир можно переписать. Просто ты боишься чернил.» Учить меня вздумала… Вот же заноза.
Чайник сердито выпустил струйку пара. Хозяин хмыкнул:
— Да-да, я тоже думаю, что она врёт. Но ведь спорит, спорщица старая.
Он снова кивнул и пробормотал:
— Калисса… старая спорщица. Ну замолчи уже, Листариха!
Страницы дрогнули, будто обиженно фыркнули в ответ. Заварыч тихо «пшиии» — явно одобрил выпад.
Хозяин усмехнулся:
— Во-во, согласен! Ты у меня мудрее, чем все их буквы.
Он наклонился к книге и фыркнул:
— Ага, слышу, слышу. «Это не ты меня листаешь, а я тебя читаю»… Вот что она мне шепчет, Заварыч. Начитанная, всю жизнь в книгах жила — так и застряла там.
Медленно провёл ладонью по страницам и вдруг добавил, бросив взгляд на Генри:
— Вот, смотри: я даже «Никем» привёл для тебя. Может, он сумеет что-то решить. Хотя… — он чуть склонил голову, словно сквозь повязку видел лицо Генри, — судя по ауре, шансов маловато.
Хозяин не закрыл книгу, лишь осторожно подул на страницы, словно убирал с них что-то лишнее, и продолжил свой путь.
Дойдя до подозрительно покачивающегося комода, он внезапно остановился и пробормотал:
— Куда же я их сунул… Спички… Были же где-то. То ли на чайник привязал, то ли в книге оставил… «Как воспламенить вежливо»… — бормотал Хозяин.
Он торопливо обшарил карманы халата, заглянул под плед, пошарил в рукаве, потом под стул — и раздражённо махнул рукой:
— Заварыч, ты не видела, куда я их положил?
Чайник тихо, но выразительно пыхнул.
Хозяин замер, выпрямился, расправил плечи, словно вспомнил очевидное:
— А… точно. Ты права. Я ж их сто лет как не использую… — он хлопнул себя по лбу. — Дырявая башка! Всё забываю, у меня уже чай вместо мозгов.

Он отмахнулся и буркнул почти с обидой:
— Да ну их, эти спички! У кого они вообще работают?
Он громко хлопнул в ладоши и торжественно произнёс:
— Ет чтоб костёр разгорелся прямо из пепла!
В центре комнаты с мягким хлопком вспыхнул небольшой, но устойчивый огонь.
— Етресните меня бубном… — облегчённо выдохнул Хозяин.
— Хоть что-то здесь сработало с первого раза.
Он резко повернулся к Генри и указал на старое кресло у огня, покрытое засаленным пледом:
— Садись.
Генри настороженно уставился на кресло:
— А тут без сюрпризов?
Хозяин развёл руками:
— Нет сюрприза — нет пути. Мир любит подбрасывать камни, чтобы ты заметил, что идёшь.
Генри прищурился:
— Ну хоть это не ловушка?
— Ловушка — это не «сесть». Ловушка — это «не сесть», — спокойно ответил Хозяин.
Генри нехотя опустился в кресло. Плед под ним тихо хрустнул, будто сам не был до конца согласен.
Чайник на груди Хозяина дрогнул и выпустил тонкую струйку пара.
— У вас чайник на груди… — осторожно заметил Генри. — Это амулет? Или…
Хозяин отмахнулся, словно слышал это сотни раз:
— Это Заварыч. У него характер, так что будь вежлив.
— Пшиии… пшиии… — тихо, почти обиженно проворчал Заварыч.
Генри почесал затылок, потом рискнул спросить:
— А кто у вас тут главный? Вы… или он?
Хозяин тяжело вздохнул, как человек, к которому вопрос явно звучал не впервые:
— Зависит от времени суток. Иногда я. Иногда он.
А иногда… мы оба спим, — он прищурился, — и тогда главный сам отель.
Он бросил в огонь пучок сухих трав. Пламя вспыхнуло синим, и воздух в комнате сразу изменился — стал вязким, плотным, будто всё вокруг ушло глубже.
Генри вдохнул и закашлялся:
— Что это?..
Хозяин наклонился ближе и сказал, будто заклинал:
— Это не то, что ты думаешь. Это то, что уже держит тебя. Это место, где ты был — и где ещё только станешь. Мы идём вглубь.
Хозяин серьёзно посмотрел на Генри и вдруг спросил:
— Ты любишь играть в игры, Генри?
Тот замялся:
— В игры?.. А какие именно?
— В шаманскую рулетку. Играл когда-нибудь?
Генри нахмурился:
— А в чём её смысл?
Хозяин слегка улыбнулся, как будто это был любимый вопрос:
— Правила просты. Мы завязываем тебе глаза, вешаем на шею чайник, и ты выбираешь травы вслепую. Завариваешь — и пьёшь. Что выберешь — то и станет твоей историей. Такой ты и увидишь отель. Разве не за этим ты сюда пришёл? За ответами?
Он вдруг вздохнул, словно самому стало тяжело держать слова в голове:
— Мне уже, старику, трудно всё вспоминать… — Память дырявая, как бубен после сотни обрядов. Мне легче показать.
— Это… безопасно? — неуверенно спросил Генри.
Хозяин не ответил. Он лишь достал старую повязку и ловко завязал её Генри на глаза. Потом повесил ему на шею ещё один, небольшой, помятый чайник — почти игрушечный, но с тяжёлым звоном.
— Это сестра Заварыча, — сказал он серьёзно. — У неё характер похуже, так что будь повежливее.
Он замолчал, делая длинную паузу, будто прислушивался к чему-то невидимому.
— Момент… жди. Я готовлю. Не подглядывай.
Тишина натянулась, как струна. Затем Хозяин хлопнул в ладони и спокойно произнёс:
— Всё. Теперь выбирай травы. Они перед тобой.
Генри замер, осторожно протянул руку и коснулся трав. Те были сухими, хрупкими — но казалось, что сами тянутся к его пальцам, выбирая себя вместо него.
— Вот и хорошо, — мягко сказал Хозяин. — Просто доверься себе…
Генри мялся, трогал пучки вслепую, щупал их кончиками пальцев, будто боялся ошибиться.
— Как же тут выбрать правильные?.. — пробормотал он.
Хозяин хмыкнул:
— Тут все правильные. Не трусь. Эффект гарантирую — я ж не какая-нибудь гадалка на картах. У меня всё без картинок, сразу в кровь идёт.
Генри невольно выдохнул, собрался и всё-таки выбрал.
— Ну вот, молодец, — сказал Хозяин, вытянув «ух», будто облегчённо.
— А… а что это значит? — переспросил Генри, и голос его дрогнул.
— Не переживай, — спокойно ответил Хозяин. — Ты уже там… почти.
Он быстро подхватил травы, ловко бросил их в чайник у Генри на груди и, не глядя, добавил:
— Через мгновение можно будет пить.
Хозяин опустился в позу лотоса на странное сооружение, напоминающее одновременно табурет и сундук, на который была накинута старая занавеска. Он достал из-под сиденья кружку, сдул с неё пыль и сказал, как бы между прочим:
— Чтобы не чихать судьбой зря.
Прошло несколько секунд — и чайник у Генри тяжело запыхтел, будто сообщая: готово.
Хозяин наклонился и налил чай прямо из чайника, висящего у Генри на груди. Пар поднялся густой, вязкий, насыщенный — в нём будто смешались мёд, дым костра, смола старого леса и горьковатые травы. Этот аромат не стоял в воздухе — он вился вокруг, пробирался под кожу, входил в дыхание.
— Не кривляйся, — отозвался Хозяин. — Я всё вижу.
Он протянул кружку Генри:
— Чай знатный. Почувствуешь не языком — телом.
Генри нерешительно поднёс кружку к губам. Горячо. Обжигающе. Вкус был странный, но знакомый, словно сны смешали свои пряности. С каждым глотком он ощущал не вкус, а движение — как будто мир скользил внутрь вместе с чаем.
Он моргнул — и мир пошёл кругами. Сначала лёгкими, будто ветер завёл прозрачную спираль, потом тяжелее, гуще. Всё вокруг сделалось маслянистым, липким.
Хозяин откинулся в кресле и сказал ровно:
— Ой, не делай такое лицо. Это не эликсир судьбы. Просто шаманский раствор реальных иллюзий.
— Раствор чего?.. Иллюзий?.. — выдавил Генри. Голос показался чужим, глухим, как из-под воды.
И вдруг слова Хозяина прозвучали вновь — но уже не снаружи, а внутри. Не голос, а эхо в костях:
«Главное — не сопротивляйся. Дай ему пробежаться по венам. Он быстрый…»
Хлопок. Хозяин ударил в ладони.
Звук разнёсся слишком громко — будто выстрел, будто засов захлопнулся. Воздух треснул.
Плед под Генри изменился. Он больше не был тканью. Вата? Нет. Мягче. Гуще. Почти жидкость. Он ощутил, что проваливается — не вниз, а внутрь себя.
С каждым мигом — глубже.