Осколки радуги. Часть 1 - Глава 21

Глава 21

Истинная любовь похожа на привидение:
все о ней говорят, но мало кто её видел.
(Франсуа VI де Ларошфуко)

      За окном, не переставая, шёл дождь, и однообразный стук капель по стеклу служил аккомпанементом их молчаливому соперничеству за шахматной доской. Анаэль не мог назвать это занятие удовольствием; его поединки с Зелмой были сродни методичному, ежедневному унижению. Он, человек, считавший себя не лишённым стратегического дара и имевший за плечами скромные турнирные успехи, находил игру с нею подобной противостоянию пехотинца, вооружённого сапёрной лопаткой, с танком. Цвет фигур не имел значения; она с непостижимой лёгкостью опережала его в развитии, а её защита была несокрушимой твердыней. Лишь однажды, ценой тотального размена фигур, ему удалось добиться ничьей. Он вспоминал слова Ласкера о том, что становишься умнее, сражаясь с сильнейшим соперником. И он снова расставлял фигуры, и снова терпел поражение, надеясь, что с каждой проигранной партией улучшается его стиль игры.
      И вот очередной удар — изящная, издевательская жертва ладьи, в духе того самого поединка Фишера в Рейкьявике. Четыре хода — и мат его королю был неминуем. С чувством глубочайшего смирения Анаэль положил своего монарха набок.
      Дождь меж тем прекратился. Зелма поднялась из-за стола, подошла к окну и, постояв мгновение, глядя на омытый водой двор, обернулась к нему.
      — Хорошее время для прогулки. Не находишь? Собирайся… хочу кое-что тебе показать.
      Он вгляделся в её лицо, пытаясь прочесть в нём разгадку замысла, но не спросил ни о чём, решив сохранить в себе это лёгкое напряжение неизвестности. Неторопливо он натянул куртку, затянул шнурки берцев, и вот уже тёплая рука обвила его пальцы, увлекая за порог комнаты.

      Почти час они отдавались капризам горных троп, что вились вверх по прихотливому склону, покуда не достигли небольшого плато — естественного пьедестала, вознесённого над миром. И мир этот распростёрся у их ног в ослепительном великолепии. Внизу, в колыбели стремнины, приземистый туман, словно уставшее облако, сладко дремал, и сквозь его зыбкую пелену проступали смутные очертания долины с извилистой серебряной нитью реки, обвивавшей каменистые уступы.
      И тут его охватило странное опьянение — быть может, от избытка горного воздуха, а быть может, от нового впечатления. Пульс его забился чаще, и по жилам разлился неведомый дотоле поток энергии, наделяя его уверенностью, свойственной, казалось, лишь созданиям величественным и бессмертным. Ему захотелось ринуться с разбега в эту пустоту и лететь, рассекая воздух. Он вообразил, как парит под куполом небес, взирая с божественным снисхождением на копошащихся внизу людишек.
      Восторженное настроение внезапно прервал короткий возглас Зелмы. Порыв ветра сорвал с её плеч шёлковый бирюзовый шарф, и тот, развеваясь, пустился в неистовый пляс, уносимый воздушной струёй. Ещё мгновенье — и лёгкая ткань навеки упорхнула бы в пропасть, но загадочный фатум, любящий театральные жесты, прервал её полёт, зацепив за ветвь одинокого дерева, застывшего на самом краю обрыва. Не раздумывая, Анаэль бросился спасать эту эфемерную прелесть, которая, надо отдать должное, очень шла Зелме, придавая ей оттенок пленительной меланхолии.
      Шарф висел невысоко. Взобравшись на нижний сук, он без труда отцепил шёлковую пленницу. Желая возвестить Зелму о своей победе, он уже собрался помахать ей трофеем, как вдруг нога его предательски соскользнула, и он рухнул с нелепой грацией большой неуклюжей панды. Ещё секунда — и он бы совершил свой блистательный полёт, нечаянно воплотив недавние фантазии в реальность, если бы рука не ухватилась за торчащий из земли корень. И лишь благодаря ему он смог подтянуться и выбраться на поверхность.
      Зелма влетела в него и стала барабанить его в грудь своими маленькими кулачками, в которых бушевала вся её ярость и весь её страх.
      — И вот она, моя награда, — пытаясь напустить на себя невозмутимый вид, улыбнулся он.
      — Никогда! — её голос сорвался на пронзительный крик. — Слышишь… Никогда не смей так делать! — Слёзы, которые она пыталась сдержать, хлынули ручьём. — Дурак!.. Идиот!.. Что я буду делать, если ты… если ты…
      Слова захлебнулись в рыдании. И, словно устыдившись своей слабости, она уткнулась головой ему в грудь, пытаясь скрыть лицо, хотя и понимала, что её сотрясающееся тело выдаёт её.
      Он крепко сжал её в объятьях.
      — Перестань… перестань, — тихо говорил он, пытаясь её успокоить — Всё хорошо.
      — Ничего не хорошо! — уже тише, сквозь всхлипывания, произнесла она. — Думаешь, раз выжил, то теперь бессмертный?
      — Моё время ещё не пришло, — он чуть отстранил от себя её головку и медленным движением вытер ей пальцами слёзы на щеке. — Никакого риска не было.
      — А-а, так ты ещё и провидец? — саркастично ответила она, смотря на него красными глазами. — Что я о тебе ещё не знаю?
      Он не питал к ней ни тени недоверия, и сама мысль о лжи была для него кощунством. Он распахнул перед ней те потаённые комнаты, куда не ступала нога ни одного живого существа. Она знала о призрачном друге, что некогда сопровождал его; она даже знала о тёмном кровавом грузе, что лежал на его совести. Но это… Как бы он ей рассказал и что? «Милая, ты знаешь, я вообще-то не с вашей планеты, я так… проездом, у меня здесь миссия, а потом arrivederci». После этого можно сразу же выписывать направление в обитель вождей, богов и прочих занятных персонажей, с отдельной, разумеется, палатой.
      Но даже если допустить чудо, если представить, что она поверит в эту безумную правду, как она примет неминуемое, ту самую минуту расставания? И сверх того, сквозь все свои странности, все эти видения и сны, некая упрямая часть его наотрез отказывалась принимать эту реальность. Быть может, всё это и впрямь лишь плод его богатого воображения; быть может, он — самый обычный человек, разве что чуть более чудаковатый, чем другие, и вся его тайна была не более чем ещё одной уловкой разума, тщетно ищущего в себе звёздную пыль.

      Почти весь обратный путь они проделали молча. Ему хотелось знать, о чём думала Зелма, но он предоставил ей возможность побыть наедине со своими мыслями. С кристальной ясностью он понимал лишь то, что она любила его, и любовь её была подлинной, лишённой всякой позолоты и притворства.
      Между ними никогда не звучали те самые слова, обронённые на ветер тысячами уст. У него были на то свои причины; у неё, должно быть, свои. Но много ли значат слова? Он разбрасывался признаниями в любви, словно фальшивыми ассигнациями, не зная, что это такое до сего мгновения. И постигнув наконец, он не желал профанировать это откровение, произнося заезженную фразу, обесцененную прошлым расточительством. Сказать ей «я люблю тебя» — значило низвести её до уровня тех, чьи образы давно поблёкли, вписать её имя в тот же бесцветный список, а ему отчаянно хотелось, чтобы с ней всё было иначе, чтобы чувства их были высечены в камне, а не начертаны на воде. Его поступки, его жертвы — вот что должно было кричать о его чувстве, и это несло в себе неизмеримо большую правду, нежели любой самый красноречивый сонет. И кроме того, в нём всегда жила суеверная, почти мистическая вера в то, что всё произнесённое вслух обретало власть и вес. Вселенная не остаётся безучастной; она впитывает наши слова и мысли, чтобы потом вплести их в узор нашей судьбы. Признаёшься в любви — и вот ты уже обязан пройти через горнило испытаний, дабы подтвердить искренность своих слов; не сумеешь — и капризная вселенная, презрительно усмехнувшись, отметит тебя как пустозвона, и уж тогда можешь забыть о её благосклонности и всех тех дивных подарочках, что она порой столь щедро разбрасывает перед избранными.
      — Знаешь, — вдруг заговорил он, уже подходя к дому, — я, кстати, панически боюсь высоты.
      — Это не страх высоты, — поправила она, — это внутренняя борьба твоего рационального разума и сознания, которое хранит память о тех днях, когда у тебя были крылья.
      — Значит, я ангел? — усмехнулся он.
Она посмотрела на него, и в её глазах вспыхнула вся нежность вечерних звёзд.
      — Самый настоящий, — ответила она, прильнув к его руке. — Ангел, что сошёл ко мне с небес.

      Утомлённые протяжённостью дня, они отдались сну куда раньше обычного. И приснился ему странный сон: на полке стеллажа в их хижине покоилась та самая шкатулка, что прежде лежала на дне лесного водоёма. Замок её филигранной работы, в виде двух переплетённых змей, поддался прикосновению, и внутри он обнаружил блокнот в переплёте, отмеченном золотыми знаками. Эти символы были ему незнакомы, но каким-то внутренним чутьём он постиг их смысл: «Ключи сознания». Он проснулся на этом самом моменте, и мысль его с тоской и упрёком возвращалась к нераскрытым страницам, которые были так близко и так безжалостно отняты пробуждением.
      К чему была эта ночная мистерия? Какое послание она заключала? И постепенно его ум выстроил изящную и меланхоличную гипотезу: шкатулка, стоявшая на полке Зелмы, как и её содержимое, принадлежали ей и только ей. Эти записи были предназначены для её глаз, а не для его. Возможно, именно поэтому страницы остались для него сокрыты, и именно поэтому лесной пруд упорно не являл им своего местоположения. Быть может, настанет час, и она отыщет его сама. И впервые его посетила мысль, что у Зелмы тоже может быть своя тайна, свой собственный, бережно хранимый секрет, который она скрывает, подобно тому как скрывает он. И они стояли друг напротив друга, два острова, разделённые проливом молчания, каждый со своим непроизнесённым обетом, каждый — со своим одиноким сокровищем, похороненным на дне.