3. Прощай, Марта...

Эта история началась в мае 1976 года во Львове. Уже год он проходил здесь срочную службу в Советской Армии. У руководства части он был на хорошем счету, и его регулярно стали отпускать в увольнения.

Погода в тот год в мае была тёплая, но дождливая. Погожие, тёплые дни оканчивались грозами и прохладой. Днём гулять по городу было приятно, в парках красовались цветы — тюльпаны, нарциссы, — зеленела трава. Листва на деревьях была свежая, яркая. Омытый дождём город пах особенным, чуть прохладным, слегка горьковатым ароматом мокрого камня, листвы и земли. Улицы и парки наполнялись жизнью: люди всё чаще выбирались на прогулки, сидели вечерами в кафе, гуляли по аллеям, а на танцплощадках уже звучала музыка. Тот май для него был временем мечтательности и вдохновения.

День подходил к концу, а вместе с ним заканчивалось и его увольнение. На город спускались сумерки, на аллеях в парке, где он гулял, зажглись фонари, и он уже собирался возвращаться в часть, но, услышав звуки изысканной молодёжной музыки, решил найти её источник. Идя на звук, он оказался рядом с танцплощадкой, и то, что он увидел, поразило его. По всему было видно, что здесь собиралась «золотая молодёжь». Из колонок лилась современнейшая зарубежная музыка, что было редкостью в те времена. Аппаратура — усилители, колонки — настоящие, фирменные, дорогие. Свет вращался: зеркальный шар бросал на лица яркие блики, как вспышки экстаза и наслаждения. Парни в модных пиджаках и широко клешёных брюках, волосы по плечи, на руках браслеты. Девушки — в модных платьях, с ярко накрашенными тенями. Идеальные формы, будоражащие плоть. Они смеются, курят дорогие сигареты, пьют лимонад, танцуют — красиво, уверенно, с ощущением собственной важности.

Он остановился за оградой в нескольких шагах от входа. Ему незачем было туда входить. Солдат. Советская армия. Форма, фуражка, ремень. Он здесь случайно, в увольнении, просто хотел послушать любимую музыку. А люди по ту сторону ограды — им нет до него никакого дела. Их взгляды скользят по нему, как будто он никто. По ту сторону ограды — довольство, полнота жизни, совершенство, процветание. По эту — что-то чуждое, ненужное, ничего не значащее, не стоящее ни внимания, ни дружбы, ни знакомства, ни даже разговора.

Он чувствовал себя как на суде. Под звучащую музыку ему вынесен приговор: «Не достоин внимания».

И вдруг он заметил её. Она стояла, так же как он, за оградой, симметрично от него по другую сторону входа на танцплощадку. Платье простое, волосы длинные, прямые, расчёсанные на прямой пробор, без косметики, без позы. На правой руке накинута сложенная одноцветная шерстяная кофточка. «На ней нет ничего, кроме необходимого, чтобы прикрыть наготу и согреть тело», — подумал он.

Она смотрела на танцующих с нескрываемым интересом, иногда улыбаясь краешками губ. А он несколько минут не отрываясь смотрел на неё. Она заметила это. Посмотрела на него, чуть улыбнулась, потупила глаза и опять посмотрела. Их глаза встретились. Он решил подойти.

— Привет, почему не танцуешь?

Она пожала плечами:

— А кто меня пригласит? Они все, похоже, там свои, такие красивые, модные.

Тон сказанных ею слов показался ему необычным: в них не было тени обиды или зависти, она просто говорила о том, что видела, за чем наблюдала, что ей, возможно, даже нравилось.

Он улыбнулся:

— Я тоже тут никому не нужен. Мы здесь чужие.

Жестом плеч без слов она ответила: «Похоже, что ты прав». И в этот самый момент вспыхнула молния, прогремел гром, задул сильный ветер, и с первых огромных грозовых капель начался ливень.

Они укрылись в беседке напротив танцплощадки. Оттуда было видно всё: как через струи дождя сверкают неоновые лампы, как визжат девушки, спасая свою краску, причёски и туфли; как парни, сохраняя достоинство, но всё же поспешно прячутся под деревьями. Всё! Яркое, блестящее, уверенное в себе представление разваливалось под дождём. Все краски смывались в грязь, обнажая неприглядное подлинное.

Они наблюдали за этим молча. Потом оба рассмеялись — просто и легко.

— Всё-таки дождь пошёл очень кстати, — сказал он.
— Да, — ответила она. — Он смывает краску.

Они ещё оставались в беседке некоторое время, разговаривая, знакомясь, пока гроза не стихла. А потом пошли вместе к выходу из парка.

Он шёл рядом с Мартой — так её звали, — чуть сдерживая шаг, чтобы не опережать её. Свет фонарей пробивался сквозь молодую листву, ложась на тротуар причудливыми узорами. Он говорил — стараясь объяснить то, что с ними только что произошло в парке. Она слушала молча, с вниманием, и это молчание будто ждало его слов, заставляя говорить всё откровеннее.

Он рассказывал о хиппи — о том, что в них было светлого: о стремлении к свободе, о протесте против фальши и двуличия, о вере в то, что любовь и красота могут спасти мир.

Он говорил всё быстрее, захваченный собственной мыслью:

— Понимаешь, Марта, это не просто бунт ради бунта. Это поиск правды. Жажда настоящего. Когда вокруг все носят маски, а ты хочешь видеть живые лица и сам решать, с кем тебе по пути, а с кем — нет. Они, может, наивны, как дети, но честны. Уходят от лжи, от мёртвых правил — туда, где есть смысл. Или хотя бы забвение. Пусть их надежда — иллюзия, но она честная.

Он умолк на миг, глубоко вдохнул, словно собираясь с мыслями.

— И мне близок этот путь, — продолжил он тише. — Пока я не нашёл ничего более честного. Я живу по своим правилам и в этом стараюсь быть искренним — с собой и с другими. Ведь когда человек сам устанавливает для себя правило, он как будто ищет опору, пытается начать жить правильно, не раздваиваясь. Чтобы любовь была настоящей — честной, не приукрашенной, не выдуманной, а такой, как есть. Без лжи и условностей, придуманных людьми. Только двое имеют право решать, что для них правильно.

Марта улыбнулась.

— Но ведь нельзя построить идеальный мир, где действуют только свои правила. Мир состоит из людей, и каждый из них — его часть.

— Да, — кивнул он, — но пусть хотя бы люди перестанут притворяться. Те, кто был там, на танцплощадке, наряжаются под хиппи: джинсы, яркие рубашки, повязки, длинные волосы. Но в их головах нет ни протеста, ни жажды правды, ни духа свободы. Настоящие хиппи протестуют против поклонения вещам, а эти — наоборот, вещам поклоняются. Там стоит густой запах дорогих духов, лака, импортных сигарет и самодовольства. И все носят маски — не на лицах, а на душах.

Он вздохнул.

— А мы с тобой… кто мы для них? Ты помнишь их взгляды? В них читалось: вы не такие, вам здесь не место. Суд. Они судили нас просто за то, что мы не носим маски. И это больно. Каждый раз больно. Но боль может стать дорогой к исцелению, если идти сквозь неё, не застревая в ней. К живому, к истинному, к любви… к Богу. Когда всё на своём месте — человек возвращается домой, в душевный мир и в гармонию с собой.

Он вдруг услышал свой голос со стороны — слишком горячий, слишком уверенный. И понял, что говорит больше, чем хотел. Слова застряли где-то в груди, и между ними воцарилось молчание.

Марта первой нарушила тишину:

— Да, мне тоже не понравились их взгляды. Они смотрели на меня, как на пугало. И, знаешь… может, я правда выглядела так. Я ведь первый раз в таком месте, и такую красивую молодёжь вижу впервые. Мы только несколько дней назад приехали во Львов — папу перевели сюда по службе. А до этого я жила в маленьких городках, среди военных. Там ничего подобного не было.

Он посмотрел на неё — и понял, что не должен выплёскивать на неё всё, что кипело внутри, как бы ни хотелось поделиться тем, что жгло душу. Нужно остановиться. Прекратить при ней выстраивать свой внутренний храм идеалов.

Марта смотрела на него с открытой, чистой улыбкой. Когда выражение её лица было серьёзным, она казалась старше. Но с улыбкой она была намного младше, просто девчонка. Улыбка была неожиданно широкая, на щеках появлялись ямочки, и от этого Марта выглядела как-то совсем беззащитно.

Ему стало неловко — при первой встрече он наговорил столько незнакомой девушке.

— Куда мы идём? — спросил он тихо. — Где ты живёшь? Позволь, я провожу тебя.

До вечерней поверки оставалось не так много времени, нужно было возвращаться в часть.

— Я живу рядом, — сказала Марта. — Дойду сама. Спасибо.

— Ну хорошо… Может, ещё увидимся. Моя часть недалеко, за Арсеналом, на горке.

— Ну, пока.
— Пока.

Она пошла прочь — стройная, лёгкая, будто сотканная из света. Он стоял, глядя ей вслед, и ему вдруг показалось, что это ещё не конец — что у этой мимолётной встречи непременно будет продолжение.

***

И чувство это не подвело его. Но прежде необходимо рассказать об одной особенности расположения воинской части, в которой он служил. Основное здание её располагалось на высоком месте города, на валу. И поэтому улицы, ведущие к части из центра города, были направлены вверх, на подъём. И хотя территория части была обнесена забором, всё же поверх него в одном месте хорошо просматривался значительный отрезок улицы и, следовательно, с улицы можно было видеть, что происходит внутри части, особенно на спортивной площадке. Благодаря этому поверх забора солдаты могли общаться с теми, кто был снаружи. Конечно, это не приветствовалось начальством, но и не пресекалось строго.

За забором, совсем рядом, был магазин продтоваров, где продавали пастеризованное молоко в больших литровых бутылках и свежие аппетитные хлебные батоны. Что греха таить, в свободное время и при наличии денег солдатики-срочники часто наведывались в этот магазин, легко перелезая через забор.

Так было и в тот день. Отдыхая после смены, для полноты ощущений добыв желанный батон с молоком, он грелся под вечерним весенним солнышком на спортплощадке и бесцельно наблюдал за проходящими по улице людьми. И тут он заметил, что к части по тротуару вдоль дороги не спеша поднимается Марта.

Видно было, что Марта старается рассмотреть, что происходит за забором, на открытой для обзора территории части. И — надо же! — именно в этот момент и именно в том месте оказался он. Он поднялся чуть выше и стал махать руками, привлекая её внимание. Когда Марта заметила его, он оживлённо начал жестами показывать, чтобы она подошла ближе к забору. Так состоялась их следующая встреча. Тогда он узнал, что Марта приходит сюда каждый день и очень рада, что наконец-то увидела его. Она продиктовала ему номер своего домашнего телефона и сказала, что будет ждать его звонка, чтобы договориться о встрече.

— Если, конечно, ты захочешь, — слегка улыбнувшись, добавила она.

***

Той весной они встретились всего ещё один раз. Потом были учения, где он сильно заболел, и потому надолго оказался в госпитале. Марта часто навещала его там. В середине лета он вернулся в часть, и в первое же увольнение они опять отправились вместе на прогулку по парку.

Солнце светило тепло, как и положено в разгар лета. Воздух в парке был полон летних, пьянящих ароматов.

— Знаешь, Марта, — сказал он, подбирая с земли кем-то сорванный и брошенный василёк, — вот что я люблю в хиппи. Они чувствуют, что природа — это и есть храм. Без стен, без икон, без священников. Только ты и творение Божье. Это одно из проявлений Бога — не пересказанное ритуалами, а живое, настоящее.

Он замолчал на мгновение, словно решая, говорить ли дальше.

— Я ведь знаю Бога лично, — произнёс он тихо. — Нашёл Его почти без подсказок людей. Нет, вернее — это Он Сам открылся мне. Я тогда только окончил четвёртый класс. Меня отправили на всё лето в лагерь, сюда, в Закарпатье, под Хуст. Представляешь — на три месяца! Я никогда так надолго не разлучался с родителями. Письма шли долго, и я чувствовал себя ужасно одиноко. А потом заболел. В один дождливый день мне стало так тоскливо, будто я сирота, всеми забытый. И тогда Он пришёл.

Он говорил просто, без позы.

— Я был в холодной комнате, один. И вдруг ощутил, что рядом кто-то есть — большой, добрый, невидимый. От Него исходило такое утешение, что боль и страх исчезли. С того дня я каждый день молюсь Ему.

Он усмехнулся чуть грустно.

— Пробовал ходить в церковь, но там я Его не чувствую. Последний раз был здесь, во Львове. Я почувствовал себя в храме чужим, как на той танцплощадке, где мы с тобой встретились. А на природе я встречаю Его повсюду.

Он говорил увлечённо, почти не глядя на неё.

— Ведь посмотри сама: всё вокруг живёт. Каждая ветка, каждая капля — всё откликается. Разве это не чудо? Люди ведь всё испортили — своими законами, правилами, амбициями. А природа осталась чистой. Вот туда и нужно возвращаться. Мы же часть её, понимаешь? Если человек живёт в гармонии с природой — он не может быть злым.

Марта слушала, чуть улыбаясь, глядя на его восторженное лицо. В его словах было что-то детское, что-то грустное, но прекрасное.

Он продолжал:

— Мы все ищем счастья, а оно ведь рядом. Просто нужно остановиться, вдохнуть воздух и понять — вот оно! Счастье — это когда тебе хорошо от того, что солнце светит и ветер дышит тебе в лицо. Когда ты чувствуешь, что не один, что весь мир — с тобой.

Он поднял глаза к небу, потом снова посмотрел на неё.

— Послушай, тебе хорошо здесь? Ведь счастье в красоте. А где ещё есть красота, если не здесь, в природе? Если ты смотришь на каждую набухающую почку, если ласкаешь землю, как друга, если поднимаешь ветку, обломленную бурей, и перевязываешь ей рану… понимаешь, Марта? Для тебя потом расцветут на ней цветы! И даже муравей посмотрит на тебя своими добрыми глазами, и птицы будут петь — только тебе.

Он засмеялся, захватив из лужи горсть воды и подбросив её в воздух.

— Ах, как всё просто! Нужно только чувствовать, быть открытым. Всё вокруг — для нас! Природа — это же мать, а мы — её дети. Она щедра, добра, бесконечна. Разве это не счастье?

Он сделал паузу и вдруг, почти шёпотом, добавил:

— А Отец… Он ведь тоже здесь. В каждом дереве, в каждом луче солнца. Когда тебе тяжело, уходи от людей, встань на колени перед Ними — и Они поймут. Мать и Отец. Они возложат руки на твою голову и снимут всю боль.

Он замолчал. Глаза его горели. Он был так уверен в том, что говорил, что Марта не решилась возразить. Она только кивнула — не потому, что разделяла его убеждения, а потому, что чувствовала: спорить с такой верой — всё равно что дуть на разгоревшееся пламя.

Тропинка, по которой они шли вдоль деревьев на окраине парка, постепенно сужалась. Им пришлось идти так близко, что они чувствовали прикосновения друг к другу. Это произвело на Марту неожиданное, сильное действие.

Когда тропинка снова расширилась, Марта, шедшая впереди, вдруг остановилась. Она обернулась и замерла в ожидании. Он сразу понял смысл её жеста — но не ответил так, как она надеялась.

Возникла неловкая пауза.

Они стояли, глядя друг на друга. Секунду. Две. Десять. Сначала в выражении её лица ничего не менялось, а потом в ней что-то дрогнуло, и выступила боль. Марта заплакала.

— Я не красивая? — спросила она, едва слышно. — Я тебе не нравлюсь? Мне уже почти девятнадцать, а у меня никогда не было парня. Такое чувство, что меня никто не замечает… Скажи честно, что со мной не так?

Он аккуратно взял её за плечи — только это, ничего большего, — и мягко сказал:

— Кто сказал тебе, что ты не красивая? Марта, ты очень красивая. Правда.
Но, понимаешь… в моей жизни уже многое произошло. Мне необходимо навести там порядок, иначе… Иначе это будет нечестно по отношению к тебе, по отношению к другим людям и по отношению к самому себе.

Он сделал паузу и добавил:

— Ты ещё не знаешь, но я уезжаю в отпуск, домой, на две недели. Для меня это очень важно… слишком много изменилось за этот год. Я должен навести порядок. Не плачь. Давай просто успокоимся и будем счастливы сегодня. Не огорчай меня.

Они пошли дальше.

— Я хочу ещё рассказать тебе о моей встрече с Богом. Я уже сказал, что это случилось, когда мне было очень плохо. Но теперь я понимаю: Бог приходит не только в горе. После той встречи я чувствую, что Он рядом всегда. И вот что важно — Его присутствие судит всё, что ты делаешь. Это выше совести. Это вопрос выбора.

Он помолчал, словно подбирая слова.

— Каждый раз, когда человек делает поступок, он выбирает. Это выбор между добром и злом. Ведь есть дела, про которые ты точно знаешь — это плохо. А есть — про которые ясно: это добро. Представь преступника, который отсидел большую часть жизни. Он выходит на свободу и видит старушку, тащащую тяжёлую авоську. Он ведь знает, что добро — помочь ей донести, а зло — отнять у неё продукты. Правда ведь?

Марта кивнула, чуть улыбнувшись.

— Так вот, — продолжил он, — в каждом человеке живёт этот голос — совесть. Но люди научились её заглушать. Им так удобнее. Им выгоднее не слышать её. А когда рядом Бог, ты понимаешь, что Он — свидетель между тобой и твоей совестью. Тогда уже невозможно притворяться.

Он говорил всё горячее.

— В людях есть стремление к добру, но жить по нему трудно — потому что это требует правды. А ложь проще. И когда человек предаёт правду в себе, он как будто рвётся надвое. Как лист бумаги, который разрывают пополам. Ты даже слышишь этот звук — боль раздвоения.

Он шёл чуть впереди, взволнованный.

— И знаешь, Марта, — сказал он, — хиппи в этом были правы. Не в их распущенности, не в побрякушках, а в самой идее — быть настоящими, нераздвоенными. Не подделкой, не копией, не марионеткой. Они ведь бежали от лжи — от всей этой системы фальши и притворства. Они хотели вернуть себе целостность, быть самими собой. И это — прекрасно.

Он говорил вдохновенно, увлекаясь всё больше.

— Когда я был маленьким, я не так остро чувствовал неправду человеческого мира. Но взрослея, стал видеть её повсюду. Взрослые учат детей не курить — и сами курят. Говорят о честности — и лгут, о добре — и поступают наоборот. Таких примеров — море. Так я понял: раздвоенность пронизывает всё — воспитание, дружбу, любовь, саму жизнь.

Он усмехнулся, будто самому себе.

— А хуже всего то, что, взрослея, я сам стал жить по этим правилам. Мне даже начало это нравиться. Я не забыл Бога — нет. Просто научился не слушать. Он говорил — а я делал вид, что не слышу. Я стал делать зло намеренно и, что страшнее, — наслаждаться им. Гордился своими «подвигами», хвастался перед другими — и не замечал, как всё глубже проваливаюсь в темноту.

Он поднял взгляд на небо, и голос стал мягче.

— Но Бог не перестал говорить со мной. Он не умолкал, даже когда я прятался. И однажды голос вернулся. Не через церковь, не через проповедь — через музыку. Это была рок-опера «Иисус Христос — Суперзвезда». До этого я почти ничего не знал о Христе — но вдруг увидел Его живым, настоящим, близким. Не небесным, а нашим, земным. Таким, каким мог быть один из нас.

Он говорил с теплотой, и в его голосе звучала искренняя вера.

— И рядом с Ним — Пётр, Мария… такие же простые, понятные. Их сомнения были не чужими, их боль — своя. Но больше всего поразил Сам Он — друг, который оказался ближе всех к Богу и не пожалел Себя ради друзей. В конце оперы ученики поют: «Не могли бы мы начать сначала?» — и эти слова будто пронзили меня.

Он вздохнул.

— Тогда я понял: я хочу начать сначала. Не с чистого листа — с честного. Жить по совести, не обманывая себя.

Он замолчал на миг, потом тихо добавил:

— В то время я встретил девочку. Ей было шестнадцать, и она пообещала ждать меня из армии. Я тоже дал себе обещание — что теперь всё будет правильно. Я должен стать человеком, каким однажды уже хотел быть.

Он был так увлечён своим монологом, что не заметил, как Марта опустила глаза.

Она слушала, но уже почти не различала последних слов. В сознание вошла — и осталась там — мысль о той, которая обещала его ждать. Она принесла с собой какое-то новое, ещё неведомое чувство — грусть, тихую и тревожную. На лице Марты не было обиды — только лёгкая тень, похожая на усталость. Она кивнула, стараясь улыбнуться, но сделала это рассеянно.

— Ты любишь её? — вдруг спросила Марта.

Он взглянул на неё спокойно.

— Люблю? Не знаю. Я, кажется, ещё не понял, что такое любовь. Я знал страсть, желание, наслаждение, чувство удовлетворения — даже гордость собой. Но теперь понимаю: если всё это назвать любовью, мы оскорбляем само это слово. Думаю, я лишь на пути к тому, чтобы понять его истинный смысл. А пока я просто хочу, чтобы на этот раз всё было правильно. Правильно до свадьбы, после свадьбы, всю жизнь.

— Но как ты узнаешь, что правильно? — спросила Марта. — Где твой образец, которому ты хочешь следовать?

— Я уже знаю, как не следует поступать, — ответил он. — И стараюсь не делать прежних ошибок. Хочу жить, не раздваиваясь. В этом мне помогает общение с природой. Здесь я слушаю Бога, вижу гармонию в Его творении. Природа — как храм. Без стен, без свечей, без священников. Здесь всё настоящее. Чистое.

Он остановился и, глядя вокруг, добавил:

— Вот ты посмотри! Всё живёт! Каждая травинка, каждая букашка — всё в гармонии, всё на своём месте. Люди только всё портят, когда вторгаются сюда. А природа всё равно остаётся правдивой. Она не лжёт.

Он обернулся к ней:

— Ты чувствуешь? Воздух, свет… ведь счастье — это просто чувствовать. Дышать. Смотреть. Быть.

Марта улыбнулась.

— Наверное, ты прав, — сказала она тихо.

— Не «наверное», — мягко возразил он. — Точно. Понимаешь, счастье — не в том, чтобы владеть, а в том, чтобы быть в согласии. Вот я иду — и всё во мне ликует. Если бы люди чаще уходили в лес, если бы учились у деревьев — меньше было бы зла.

Он говорил с таким жаром, что она не решалась прервать. Но чем дольше он говорил, тем отчётливее Марта чувствовала: он где-то далеко. Его глаза смотрели не на неё, а ввысь — туда, где ветви терялись в небе.

Марта слушала его — и ей вдруг стало грустно. Он был так искренен, что хотелось плакать, и при этом так далёк, что до него нельзя было дотронуться. Он говорил о любви, о тепле, о свете — но не к ней. Он будто разговаривал с небом, а она стояла рядом — случайная свидетельница его исповеди.

Он повернулся к ней и улыбнулся:

— Ты счастлива, Марта?

Она ответила не сразу.

— Наверное, да… — тихо сказала она, глядя в сторону и едва сдерживая слёзы.

***

Домой он ехал с ожиданием перемен к лучшему, но отпуск сразу пошёл не тем путём. Он пил больше, чем следовало, с одной из девушек, которые ждали его, повёл себя совсем не так, как мечтал и представлял заранее. С другой так и не встретился. Всё, что казалось важным, растворилось в бессмысленном загуле. Он пропадал ночами, гулял без разбора, вёл себя так, будто пытался забыть самого себя.

Родители старались отвлечь его, вывезли на природу, на Ташморе, надеясь, что это образумит сына. Но время уже было потеряно — две недели отпуска пролетели, оставив лишь усталость, стыд и дурной осадок от не исполненных решений.

Так, не разобравшись ни с прошлым, ни с собой, он вернулся в часть. И стало ясно: после такого отпуска он не вправе разбивать сердце ещё и Марте.

***

И всё же он позвонил ей. Была уже дождливая осень, когда они снова встретились. Бродить по улицам в дождь было неприятно, и поэтому они решили сходить в кино. Фильм назывался «Раба любви». Зал был почти полон. Свет от экрана мягко ложился на лица.

Кадры шли неспешно: ему было неинтересно то, что происходило на экране. Он смотрел на Марту.

Её рука была совсем рядом — на подлокотнике кресла. Он мог бы коснуться её. Он точно знал, что она ждёт этого. И вдруг вспомнил, как в последний вечер на гражданке он коснулся руки другой девушки. Какой глубокий эмоциональный отклик вызвало это прикосновение! Он прекрасно знал: это может высвободить чувство, которое, если останется неудовлетворённым, способно причинить сильную боль. Поэтому он сказал себе, почти вслух:

«Нет, я не сделаю этого с Мартой. Нет. Я не подонок. Я смогу одолеть это желание. Меня в Ташкенте ждёт девушка. Нет, постой, две девушки! А я сейчас борюсь с желанием взять за руку третью! Видели бы они меня, чем я тут занимаюсь».

«Ох, как часто человек, словно под натиском невидимой силы, отрекается от того, что ещё недавно было для него свято. Под давлением обстоятельств, искушений или слепого страха он оставляет самых дорогих, забывает о любви, предаёт мечты, которые когда-то были для него столь сладкими. И даже то, что казалось вечным и незыблемым, вдруг теряет силу, уступая место холодному расчёту, удобству или стыдливой трусости. Так человек, сам того не замечая, становится чужим собственным идеалам — и в этот миг предаёт самого себя», — так думал он, пытаясь осмыслить происходящее с ним.

И именно в этот момент с экрана прозвучал голос Ольги Вознесенской — главной героини фильма:

«Господи, как это замечательно — заниматься делом, за которое могут убить… или даже посадить в тюрьму… Я просто бы хотела быть. Вы есть. Меня нет».

Эти слова поразили его своей точностью и беспощадностью. Он смотрел на экран, но видел не актрису, а самого себя — разорванного, раздвоенного. И вдруг понял с болью: те, кто смиряет свои желания и остаются верными своей мечте, — только они в действительности есть. Их ждут впереди плоды их верности. А таких, как я, метущихся, — нас просто нет. Мы не способны довести дело до конца. Мы не способны создать своё счастье. Мы приносим боль и страдания. Как же он устал от этого вечного раздвоения — между телом и духом, между желанием и совестью. Как же он хотел наконец сделать хоть что-нибудь достойное до конца, не предавая свою мечту.

Он почувствовал, как внутри всё сжимается. К горлу подступил ком, глаза заблестели от слёз. Он отвернул лицо от Марты. Она заметила это сразу, но не потому, что следила за ним, а потому, что каким-то сокровенным тихим чувством ощущала всё, что с ним происходит. Ей казалось, его слёзы катятся по её щекам.

Она чуть приблизилась к нему в кресле; её рука почти коснулась его локтя — и в этом «почти» было больше, чем в тысяче прикосновений.

Тем временем в фильме зазвучала мелодия невероятной красоты. Женский голос, полный нежности и тоски, пел: «Где же ты, мечта?..» — и в этом было предчувствие прекрасного, и вместе с тем боль от потери, и надежда, и невозможная чистота.

Он смотрел на экран, не моргая, словно боялся упустить что-то ещё важное: слово, ноту. Казалось, что эта песня льётся из глубины его собственной души, где ещё сохранилось желание светлого — любви и чистоты. И по щекам всё текли слёзы. Внутри появилась дрожь — будто эта мечта молила о помощи и металась внутри души, обуреваемой пороком.

Когда титры побежали по экрану, а потом свет в зал медленно вернулся, он старался спрятать слёзы, растирая их кулаком по лицу. «Да это хорошо, что я удержался, я чист перед Мартой. Она примет это, она сможет понять. Она успокоится». А Марта не сводила с него глаз. Она тихо спросила:

— Ты плакал?

Он не понял сам, почему, но в этом вопросе он почувствовал и нежность, и сострадание, и благословение. «Какая всё-таки она славная», — подумал он про Марту с благодарностью.

***

В тот вечер, когда они выходили из кинотеатра, ему казалось, что он стал другим человеком. Но, к сожалению, это было не так: он не знал, сколько ему ещё предстоит пройти, прежде чем он действительно научится жить по-другому. Но тогда он всё же победил, и его победа была праведной.

Когда они вышли из кинотеатра, над городом уже сгущались сумерки. Он шёл рядом с Мартой, молча, чуть опустив голову. Шаги звучали глухо, как будто и улица замерла, ожидая услышать продолжение их разговора.

— Ты молчишь, — тихо сказала она.

Он не ответил сразу. Прошёл ещё несколько десятков шагов и потом, словно собравшись с силами, произнёс:

— Прости меня… Потрясающий фильм. Он помог мне понять одну важную истину. Помнишь, ты спрашивала, люблю ли я ту, которая ждёт меня? Сегодня я понял — любовь — это верность своей мечте. Без этого никакой любви быть не может.

Он понимал: после отпуска, где он наделал столько недостойных поступков, от его мечты осталось совсем немного — будто обгоревший клочок бумаги, чудом уцелевший в пламени. Но теперь он хотел сохранить хотя бы эту малую часть, быть верным ей — чтобы окончательно не превратиться в ничтожество прежде всего в своих собственных глазах.

Он посмотрел на Марту — тихую, усталую, но по-прежнему такую же милую. И в ту секунду почувствовал, что именно эта честность перед самим собой — его единственное спасение.

Они опять молчали. Марта шла, не глядя на него. Ветер шевелил пряди её волос, а он всё ждал — скажет ли она что-то в ответ. Но она только едва заметно улыбалась, и эта улыбка была как печать понимания, в которой смешались грусть и смирение.

В это время его слова эхом звучали у неё в голове: «Любовь — это верность своей мечте…» К Марте вдруг пришло осознание, что эти слова — не про неё. Не про неё! Не о ней он говорил, не о ней мечтал. Чувства, которые жили в его душе, принадлежали другой — той, что ждала в далёком городе. И ещё, наверное, Богу, мечте, чему-то светлому, что стояло выше земных чувств.

И всё же в её сердце не было обиды, только грусть. И смирение: ведь она принимала то, что рядом с ней сейчас шёл человек, который ищет правду, а она — лишь мимолётное увлечение.

Она посмотрела на него украдкой. Он шёл, не глядя на неё, всё ещё немного отрешённый, будто там, внутри, ещё звучала музыка из фильма. И ей захотелось не мешать этой музыке, а просто идти рядом — пока это возможно.

«Может быть, — подумала она, — это и есть настоящая любовь, когда ты можешь отпустить, не разрушая доброго расположения друг к другу, без сцен и истерик».

Они пришли к воротам её дома. Вечер был тихим. Воздух — неподвижным.

— Ты опять молчишь, — сказала Марта, глядя не ему в лицо, а куда-то в сторону.

Он усмехнулся, но взгляд его был направлен куда-то за её плечо.

— Иногда молчание — честнее слов, — тихо ответил он. — Когда не знаешь, что сказать, лучше просто… быть рядом.

— А если уже не получится быть рядом? — спросила она почти шёпотом.

Он поднял глаза, посмотрел на неё — долго, пристально, но ничего не ответил. Марта почувствовала, что этот взгляд — и есть ответ. В нём было всё: нежность, вина, благодарность и что-то похожее на прощание.

— Мне пора, — сказал он. — Спасибо тебе за вечер.

Она кивнула. Он хотел добавить ещё хоть что-нибудь, но так и не нашёл нужных слов. Затем повернулся и пошёл прочь, не оглядываясь. Марта смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом. Она уже знала, что завтра напишет ему письмо.

***

Она долго не могла уснуть в ту ночь. Мысли, требующие обязательного ответа, не давали ей покоя: «Почему я влюбилась в него? Ведь он ничего не делал, чтобы я влюбилась. Не говорил нежных слов, не пытался понравиться, не лез целоваться. Он даже не поцеловал меня, когда я сама этого хотела. Ведь хотела, стыдно, но я этого хотела. А он не поцеловал меня. И как я благодарна ему за это, ведь если бы он поцеловал меня тогда, а потом мы бы расстались, я не представляю, как я смогла бы это пережить.

Может, именно поэтому он мне так дорог, что с его губ так и не сошёл мой первый в жизни поцелуй — он так и не родился. А на моих губах остался неотданным мой поцелуй для него.

Он был сложным, не совсем понятным, но настоящим. Он говорил о совести, о Боге, о чистоте — о том, о чём сейчас никто не говорит. Я знала: рядом человек, который не боится быть самим собой. А я училась у него быть самой собой.

Я чувствовала с самого начала, что он уйдёт, что он не мой, но хотела хоть немного побыть с ним, с его огнём, пусть даже обжигая руки. А теперь… пусть больно, пусть пусто — всё равно я благодарна. Я узнала, что такое любить».

***

Письмо от Марты пришло обычной почтой. На конверте был написан адрес: г. Львов, в/ч 13709К, и дальше — его имя. В конверте был тетрадный лист в клеточку, на котором красивым девичьим почерком было написано:

«Привет.
Я вдруг поняла, что не знаю, как тебя называть. Кто ты для меня? Я не знаю. И от этого грустно.
Ты сказал, что тебя ждёт девушка. Значит, я не имею права “крутить любовь” с тобой.
Но и сказать, что я чувствую только уважение к тебе, — тоже неправда. Да ты и сам это, конечно же, понял.
Может, это дружба? Нет. Я не верю в дружбу между мужчиной и женщиной.
Мысль о том, что любовь — запретная тема между нами, причиняет мне боль.
Поэтому я решила, что нам лучше не встречаться.
Не ищи меня. Пожалей.
Я очень тебе благодарна за те часы, которые мы провели вместе. И завидую твоей девушке.
Марта».

Прочитав письмо, он долго не мог успокоиться. Он думал:

«Как странно всё устроено между мужчиной и женщиной. Иногда, чтобы ранить чьё-то сердце, не нужно объяснений в любви, ни прикосновений. Достаточно просто быть рядом — и кто-то уже начинает верить, что это и есть судьба.

Я ведь ничего не обещал Марте. Я поступил с ней ответственно. Я удержался от всего, что можно было бы назвать предательством. Я просто говорил с ней, слушал, радовался тому, что рядом есть душа, которая понимает. А вышло, что я зажёг в ней чувство, а потом отвернулся от неё.

Теперь я думаю — может, не нужно было говорить так откровенно? Может, нужно было ещё строже держать дистанцию, быть холоднее? Но ведь я старался быть таким, какой есть, и поступать так, как влекло меня сердце. Я старался быть честным с ней, сохраняя чистоту. А в результате опять причинил боль человеку, которого меньше всего хотел бы ранить».

***

Он легко владел словом. В минуты вдохновения его речь становилась почти музыкой — плавной, образной, убедительной. Иногда за одну ночную бессонную смену он мог исписать целую тетрадь — стихами, прозой, неважно чем, лишь бы высказать то, что кипело внутри. Он писал быстро и легко, и даже письма за других солдат — их девушкам, невестам, жёнам — сочинял с удовольствием. К нему ребята стояли в очередь. С Мартой он разговаривал так же, как писал, — одухотворённо. Марта слушала. Она восхищалась им — его речью, его мыслями, тем, как он умел облекать свою боль в поэзию. Но мы уже знаем, к чему это привело. Настало время, когда она захотела не поэзии, а прикосновений. Не слов о «любви», а самой любви.

Он же, вдохновлённый своей идеей очищения, держал дистанцию. Он не позволял себе лишнего. Ему казалось, что он поступает правильно. А потом всё рухнуло. Но это только одна беда.

Точно так же возвышенно и мудрёно он писал и той девочке, к которой считал себя обязанным вернуться. Он даже не узнал её хорошо перед отъездом и не представлял, что для неё мир возвышенных чувств был чуждым, пугающим. Она не понимала его. И потому в критичный для неё момент она предпочтет ему другого парня, такого же простого и понятного, как она.

Осенью 1976 года, где-то в декабре, она перестанет отвечать на его письма. Он будет ждать, беспокоясь. Письмо от неё придёт, но не скоро. В нём девушка напишет, что на хлопке сильно заболела, что её не отпускали домой и заставляли работать в поле, что в тяжёлый момент помогали друзья и подруги, однокурсники, что, хотя болезнь отступила, всё же осталась какая-то тяжесть на сердце от пережитого.

Он будет успокаивать себя, но всё же почувствует изменения: писать она будет совсем редко. Письма станут короткими, бессодержательными. Он не будет знать тогда, что одним из помогавших ей однокурсников был молодой человек, от которого его избранница забеременела. И только вернувшись домой, он узнает, что та, которой он хранил верность, предала его.

Мир, построенный на красивых словах, рассыплется. Он попытается убедить себя правильными словами, как убеждал Марту, но слова больше не будут слушаться. Вместо этого в память о тех днях останутся горькие, безжалостные в своей правдивости строки:

"День скользнул за предел горизонта
Превратился в сияние звезд
Замерзает слезами надежда
На телах онемевших берез

Настроение будто взорвано
Раскаленные чувства в душе
Ведь последняя вера подорвана
И  покоится в мерзлой земле

Не стараюсь крепиться сдержанно
Не стараюсь и грусть отмести
Ведь стальною заплаткой дырявое
Не удастся сердце спасти".

Его сердце будет долго безутешным. Он ожесточится, станет циничным, будто мстя за ту обманутую, идеальную любовь, которая была его мечтой. И ещё долго его будет резать острая боль сожаления о том, что Марту он потерял ради пустых надежд.

***

А пока служба своим чередом шла к завершению. Он больше ни разу не ходил в увольнение, считая, что ему там нечего делать. И вот настал день, когда он заступил на смену в последний раз.

День прошёл привычно. Для старослужащего в нём не было ничего нового. К вечеру напряжение дня, как обычно, упало. На командном пункте Штаба Армии Военно-Воздушных Сил, где он служил, наступило затишье. На самом КП было много средств связи, откуда был выход на городские номера. Но командный пункт — людное место, не подходящее для личных звонков.

Зато военнослужащие срочной службы знали, что вечером освобождается кабинет одного начальника, где стоял обычный телефонный аппарат. Оттуда они звонили на городские номера при необходимости. Оттуда он всегда звонил Марте, чтобы договариваться о встречах.

В тот вечер он решил позвонить ей на прощание. Он набрал знакомый номер. Трубку долго не брали. Но потом он услышал голос её матери.

— Алло.

Она назвала его очень ласково, как своего ребёнка, произнеся его имя с ласкательным суффиксом:

— Это ты?
— Да, это я. Здравствуйте.
— Я хочу сказать, что Марта не подойдёт к телефону. Пойми её и постарайся больше не звонить.
— Я понимаю… Я просто хотел сказать, что послезавтра утром улетаю домой. Прощайте и простите.
— Будь счастлив, — услышал он в ответ.

Подождав несколько секунд, он повесил трубку, понимая, что не исполнил просьбу Марты. Но всё же считал нормальным просто сказать «до свидания», а потому не испытывал никаких угрызений совести из-за звонка.

Через день настал час прощания с частью и срочной службой. Его белая дембельская сумка была собрана заранее. Он просто попрощался со всеми, кто был рядом, положил документы в карман и поехал в аэропорт.

Процедуру регистрации он прошёл быстро, ведь уже летал этим рейсом в отпуск — всё было знакомо.

Вот объявили посадку. В то время к самолёту пассажиры шли пешком.

Поднимаясь по трапу, он последний раз обернулся и глянул в сторону перрона. Там стояли провожающие, делали прощальные жесты.

И тогда он увидел Марту. Она стояла в том же самом платье, в котором он впервые увидел её.

Он хотел задержаться, чтобы получше разглядеть Марту, но стюардесса поторопила его войти в самолёт. Ему пришлось подчиниться.

«Прощай, Марта…» — подумал он и вошёл внутрь, шагнув к новым поворотам своей судьбы.