Случай в музее

При городском краеведческом музее была картинная галерея. В зале находилось несколько десятков картин 19 века, среди них -  даже две парсуны неизвестного художника.
Осмотр музея начинался с отдела Природы. Здесь под высоким потолком парил филин, а мастерски изготовленные макеты и фотопанно представляли ландшафт северокавказского края с горами-лакколитами и бурной растительностью.Затем следовал отдел советского периода. Ознакомившись с ним,  посетитель поднимался по старинной лестнице на третий этаж и попадал в храм искусства.

«Храм» вмещал два зала: малый – для сменных выставок и большой – для постоянной экспозиции. Поскольку я отвечала за выставочную деятельность, - оба находились в моём полном распоряжении. Деятельность требовала энергии, инициативы, широких культурных связей. Выставки прибывали из МОСХа, Ленинграда, Ставрополя, даже как-то приезжал художник Евенко из Ташкента. Работа увлекала, захватывала, казалась живой, интересной, к тому же мне было едва за двадцать.

Единственно, что не устраивало: дежурства, которые приходилось нести примерно раз в месяц. Надо было обойти и проверить все залы: не остался ли где запоздавший, медлительный посетитель, закрыть все двери и выключить рубильник в щитовой – маленькой каморке возле кабинета директора. Заходить туда мне было жутковато. Особенно зимой. Тишина. Тьма кромешная. В этой темноте и моём воображении экспонаты начинали жить своей потаённой жизнью, вспоминали о подвиге, вкладе в историю и трагической судьбе.

 Ни филин, ни динозавры отдела Природы меня не волновали. Воображение занимали исторические деятели, которым посвящалась экспозиция советской истории. Она рассказывала о революционных событиях, Гражданской войне, её героях, подвигах и трагедиях.  Размещались экспонаты, документы, связанные с деятельностью Сергея Мироновича Кирова, его загадочным убийством.В революционное лихолетье он был полномочным представителем Северокавказского края.

Когда я проходила через зал, казалось, меня провожал цепкий взгляд Григория Анджиевского, смотрящего с портрета. Революционер был жестоко казнён в Пятигорске агентами английской контрразведки.

Наконец, почти наощупь я добиралась до входной двери. Оставалось позвонить из телефонной будки и сдать объект под охрану.

Музейные экспонаты в советские времена практически не похищали.  Музеи, конечно, охраняли. Днём – смотрители залов, ночью – сторож. Наш музей сдавался на пульт охранной сигнализации.
Когда эта сигнализация срабатывала, приезжала милиция. Домой. Иногда среди ночи.

Ночные милицейские машины подъезжали и к моему дому. Сигнализация нередко срабатывала именно на датчиках окон картинной галереи. Мы поднимались туда с милиционером, осматривали пустые залы.  Было тихо, лишь иногда под нашими шагами слегка поскрипывал старый паркет.

С портрета Неврева так же безмятежно смотрел на зрителя молодой человек в синем халате, вальяжно раскинувшийся в кресле. Стражи гарема с картины Клэрена так же бесстрастно наблюдали за гаремными красавицами.  А переходный период русского искусства с царственным достоинством представляли парсунные портреты ПетраI и Екатерины I.

И всё-таки лица на портретах были другими. Наедине с самими собой они жили иной жизнью: без вопросов посетителей, объяснений и рассказов экскурсоводов, без сотрудников и смотрителей залов.  Они словно растворялись в тишине.

 Особенно тихо было в торцевом конце зала. Там стояли роскошные антикварные часы стиля Буль, названные так в честь французского мастера Андре-Шарля Буля. Нижнюю часть украшали изящные фигурки: две мужские, две женские. Поблёскивая в полумраке латунью, они, казалось, переглядывались между собой в ответ на неожиданное появление сотрудника музея и милиции.

Посетители на часы обращали внимание. Провинциальный музей не такой уж богатый, а часы выглядели эффектно. Андре Шарль знал толк в материалах: работал с красным деревом, бронзой, перламутром, даже черепаховым панцирем.

То, что для отделки часов были использованы ценные породы дерева, подтвердил наш плотник Сева.

Он в дереве разбирался. Картины его не интересовали, зато, проходя по залу,он всегда посматривал на часы. Сева занимался ремонтом подиумов, помогал оформлять экспозицию, знал планировку музея лучше всех, а главное: имел доступ к сигнализации и по должности, и по человеческому доверию: всё-таки свой сотрудник.

Но вернёмся к ночным визитам в музей.  Всякий раз оказывалось, что сигнализация срабатывала от ветра или по каким-то другим причинам, не имеющим отношения к ограблению.

Наступил декабрь.В преддверии Нового года  экскурсии участились. Участились и дежурства. После них давали отгулы. Мои совпали с праздничным Днём Конституции, и я появилась в музее лишь спустя три дня.
 
Обойдя по привычке зал, взглянув на картины, которые были на своих местах, я остановилась перед часами: не заметить, что из четырёх фигурок оставались лишь две мужские, было невозможно. Женские исчезли, а на их месте зияли пустые «гнёзда».

Тревога смешалась с надеждой. В конце концов, в моё отсутствие могло произойти какое-то перемещение: взяли в фонды или на реставрацию, а акт передачи ещё не оформили.
 
Однако часы в реставрации не нуждались, фигурки были гладкие, без единой царапины. Сигнализация ночью не сработала, а днём в присутствии смотрителей отвинтить фигурки было невозможно.

Многое было непонятно.
Но одно было ясно: исчезнувшие фигурки не вернуть, а экспонат в таком виде смотрелся неприглядно.

В советский период в городе существовало Специальное Художественно-Конструкторское Бюро (СХКБ). Оно специализировалось на выпуске сувениров: из керамики, металла, дерева, пластика, меха.
Сувениры пользовались большим спросом. Особенно кружки с «носиком» для минеральной воды: они были визитной карточкой для каждого гостя курорта.

Периодически в малом зале музея устраивались выставки сувенирных изделий этого бюро. Выставки пользовались успехом и были взаимовыгодным проектом. Для музея – посетители, для СХКБ – реклама.

Не обошлось без казусов. Как-то с выставки пропала одна небольшая статуэтка. Сообщили директору бюро, Григорию Петросяну. Бакинский армянин, он говорил по-русски мягко, растягивая гласные и цокая согласными. Русская фраза у него начиналась спокойно, а потом — бах! — выстреливало бакинское “ц”, как будто кто-то хлопал крышкой от кастрюли с пловом. Выслушав сообщение об исчезнувшем сувенире, он лишь покачал головой, удручённо поцокал и спокойно сказал: «Значит, будут брать.»

К нему-то и обратился музей после произошедшего. На сей раз инцидент был куда сложнее. Приехав в музей, Петросян деловито осмотрел часы, потрогал оставшиеся фигурки и вынес вердикт: «Отливать будем по этим формам. И прицокнув, добавил:  «Цэ…цэ…цэ…наверное, дамочки были».

Сотрудники испытывали смешанные чувства вины, догадки и бессилия.
Как-то я оказалась невольным свидетелем того, как плотник, проходя мимо пустых часов, тихо погладил края, где некогда стояли фигурки.
 
Впрочем, через пару месяцев отлитые латунные фигурки, гладкие, блестящие, - заняли свои места. Теперь декор часов представлял чисто мужскую компанию.

Расследовать инцидент не стали. В тот период временным руководителем музея была дама, у которой жизненная драма заключалась в отсутствии высшего образования. И хотя она писала в анкетных графах «незаконченное высшее», к тому же посещала школу молодого коммуниста, и её продвигали по профсоюзной линии - произошедший случай бонусов к её карьере явно бы не добавил. а потому и так хрупкая надежда перейти из статуса «временно исполняющий обязанности директора» в постоянный – становилась ещё более хрупкой. Практически обнулялась.

 Начальство сделало выговор смотрителям и решило во всём  «разобраться после праздников». Я получила замечание. От выговора или куда более строгого взыскания спасло моё физическое отсутствие. Оно случайно пришлось на день происшествия. Хотя, конечно, неслучайно именно в моё отсутствие произошла кража.
 
 На планёрках и собраниях случай не обсуждали. Однако пересуды в кулуарах были.  Кто-то вспомнил, что Сева в те дни задерживался в мастерской, работал молча, допоздна. Другие вспоминали, что к плотнику в то время частенько заходил его приятель, хромоногий сантехник Вася. Личность весьма сомнительная, а иной раз и под шафэ.

 Эмма, работница фондов, пытаясь закрыть тему, - тем более, что администрация слегка пожурила фондовиков за несвоевременную инвентаризацию, - полушутя, но с назиданием сказала: «Кончаем базар. Что мы можем? Наверняка фигурки давно проданы каким-то антикварам.»

 Но большинство молчали. Молчала и я о том, что, как-то, спустившись в цокольный этаж к плотнику, увидела у него на верстаке странную отливку, очень похожую на подставку для подсвечника.

С тех пор Севе никто больше не доверял работы с экспонатами.  Молчаливый, крепкий, работящий — он стал человеком, о котором все всё знали, но которого никто не решался прямо назвать виновным.

Расследовать не стали. В милицию не заявили. Советская система не любила лишнего шума. Анекдот о Брежневе, который советовал «закрыть занавески и создавать видимость движения» - был актуален.

 Музейная жизнь шла своим неспешным ходом, храня тайну, которую никто не расследовал, потому что всем было проще сделать вид, что ничего не произошло.


Картинка из интернета