Мы будем гореть в аду вместе

Она шла с работы. В пакете — томатный сок, хлеб с отрубями, собачий корм. Но у водителя большегрузной фуры были свои планы: он спешил домой на день рождения дочери. Гнал много часов без перерыва. В его телефоне барахлил навигатор, и он чуть не пропустил поворот. Не сбросив скорость, тяжёлой грузовик вывернул на перекрёсток. Сзади мигал незамеченный белый человечек, впереди переходил дорогу человечек в белом. Глухо ударило в бампер и в колеса неожиданное препятствие. Потом водителя приводил в порядок психотерапевт, её — патологоанатом. А одна специализированная контора подняла хорошие деньги, очищая фуру от крови, смешанной с чуть более светлым томатным соком.

***

[Переписка в мессенджере]

“Кость, прими мои соболезнования. Не знаю, что написать. Просто держись. Мы с тобой”

“Спасибо, брат”

“Мы не сможем приехать, прости, Димка температурит”

“Да, я всё понимаю, ничего страшного … Я справлюсь, не боись. Я не один.”

***

— …полированная поверхность, ручки из латуни. Обивка атлас. Тонкое кружево ручной работы. Этот дороже, но, поверьте, он стоит своих денег… Что думаете? Константин Сергеевич?..

Я с трудом сфокусировался на холёной физиономии.

— Что?

— Вам нужно выбрать. Какая модель вам больше понравилась?

— Мне?

— Да. Вот этот дороже, но он из бука.

— Дороже?

— Учитывая его достоинства, разница, можно сказать, несущественная.

— А у вас есть такой гроб, чтобы в него положили человека, и он ожил? Я возьму, за любую цену.

— Э… Константин Сергеевич, я разделяю ваше горе, я сам терял близких, но вам надо сделать выбор.

— Мне всё равно.

Я открыл заслонку и боль хлынула в мозг, стало легче. Исчезли ряды гробов, итальянский жиголо с южнорусским акцентом. Зрение сузилось до одной прямой: к выходу. За спиной затихал злобный шепоток Борьки:

— Слышь, барыга, какой на х… атлас? Какие кружева?

Страшно захотелось курить. Я курил тридцать лет и бросил полгода назад. Допекла Томка. Купить, что ли пачку? За спиной свистнул доводчик, Борька встал рядом.

— Я договорился, — сказал он, закуривая, и сплюнул под ноги. — Барыга… У человека горе, а он свои допы[1] втюхивает.

— У него работа такая, — сказал я. — Борь, дай сигу.

— Чё? Костян, ты офигел? Томки не стало, всё можно? Кот из дома мыши в пляс? Я… Сука! — от отвернулся, чтобы я не видел, как брызнули слёзы. – Прости, друг.

— Ничего, Борь, ты прав. Не надо.

Мы целый день мотались по городу, утрясали какие-то вопросы. Утрясал Боря, я был в роли трупа из старой комедии, которого привязали к себе и носили, кивая его головой и махая его руками. Боря тягал меня, двигал моими ногами, подводил к каким-то смутно знакомым людям. Люди делали лицо, будто на их глазах Годзилла ест школьный автобус, бормотали одни и те же фразы. Я говорил “спасибо” и нырял в спасительную боль. Борька делал всё остальное. Мы садились в машину и мчались на очередную встречу.

И, когда мы в очередной раз сели в машину, он хлопнул по коленям:

— Всё, справились.

А я повернулся к нему и попросил:

— Борь, пожалуйста, только не домой, я не могу домой.

И тут Борька отвернуться не успел, в глазах закипели слёзы. Он вцепился мне в затылок, мы врезались лбами и зарыдали горько и горячо, как рыдают дети. Я держал в себе этот поток, давил его болью, пока Борькины слёзы не размыли плотину. И мы отрыдались, откашлялись. Отодвинулись друг от друга со смесью стыда и облегчения.

— Фу, обнимаемся, как два старых педика, — хохотнул Борька, и я впервые улыбнулся. Может, незаметно, но улыбнулся.

— Поехали ко мне. — сказал он, хлопнув по рулю, — Диле только позвоню, чтобы голая встречать не выскочила.

***

Диля выскочила в махровом халате и повисла на моей шее:

— Костик, держись, родной.

Я гладил её макушку, она жгла слезами мою кожу. Мы сели на кухне, Диля принесла из морозилки запотевшую бутылку водки, разогрела плов. Боря встал ей помочь, но Диля отмахнулась:

— Сиди, мужчина, гостя развлекай.

Потом поцеловала нас: мужа в губы, меня в макушку:

— Я пошла.

— Диль, посиди с нами, — попросил я.

— Не надо, у меня глаза на мокром месте. Отдыхайте, мальчики. Костик, я тебе в гостиной постелю. Где полотенца ты знаешь, — и тихонько ушла, прикрыв дверь.

Мы пили водку, и она лилась, как родниковая вода. Боль высасывала опьянение и пьяно ржала надо мной. Наконец она напилась и затихла, начал пьянеть и я. Допились мы до пьяных слез. У меня катятся сплошным потоком, Борька носом хлюпает, трясёт могучими плечами.

— Костян, мне так стыдно.

— За что тебе стыдно, Борь?

— Я – подлая тварь, Костян. Прости меня.

— За что простить, о чём ты?

Борька отворачивается и опрокидывает рюмку в открытый рот.

— Я твою Томку любил, ты знаешь. С ума из-за неё сходил так… — Борькин кулак, сжатый до побелевших пальцев, затрясся над столом. — Кишки скручивало, когда видел. А она выбрала тебя. А когда это… Это всё случилось…

Он всхлипнул.

— Я подумал: «Хорошо, что она тогда выбрала тебя. Я бы не пережил сейчас». Прости, Костян. Я порадовался, что больно тебе, а не мне.

Я молча сделал то же, что Борька в машине, и мы давились лбами, заливая слезами обветрившуюся колбасу.

***

После похорон я сбежал. Это свинство, но мне было всё равно: одним больше, одним меньше. Как зашёл в кафе, сразу увидел её огромное фото с чёрной лентой. Томка щурится, придерживая рукой соломенную шляпу. Золотистые капли солнца, просочившиеся между соломинок, усеивают её лицо, мешаются с веснушками, прыгают по сморщенному носику. Она смеётся, и я помню отчего она смеётся. Это я её рассмешил перед тем, как спустить затвор. Борька выбрал мой лучший снимок, и это было невыносимо. Лучше б там висела фотка из паспорта.



Я был неприлично поспешен, когда принимал соболезнования. Мимо меня проходили близкие и не очень знакомые, как актёры театра «кабуки» с масками скорби на лицах. Они шаркали полусогнутыми ногами, тихо под нос бормотали свои однообразные соболезнования, и через десять минут обсуждали рецепты маринованных огурцов и проигрыш "Спартака". Почему тихо, почему шепотом? Мы в библиотеке?

Я часа не вынес, выскочил “в туалет”, пролетел через кухню на улицу. Я был абсолютным эгоистом в своём горе, и не хотел им ни с кем делиться. Пусть рыдают её родители, лицемерно завывают тётки с работы, мне плевать на всех. Никто не знал её так, как я. Никто не имеет права на это горе. Оно моё. Они поплачут и будут жить дальше, а я не могу.

Поэтому я пошёл домой. Я чувствовал, что боли недостаточно, надо добить, дожать. Зажмурившись, распахнул дверь, как открывают топку паровоза. Вместо жара меня опалил аромат нашего счастья: запах духов, приправ, её. Из комнаты, вихляя задницей, выскочил Ширик, официально Шираз, наш пёс, угольно-чёрный кане-корсо. Не добежал до меня метр и замер. Это был всего лишь я. Он развернулся, и разочарованный ушёл.

А потом я сидел на диване и рассматривал люстру так, будто первый раз видел, будто не мы с Томкой её покупали. И я думал о том, какая она тяжёлая, и как крепко и надёжно держит её потолочный крюк. А пока я на балконе развязывал закисший узел бельевой верёвки, зазвенел телефон, и я услышал фальшиво-бодрый голос брата:

— Кость, а приезжай к нам, до следующего лета. Ты давно хотел.

— Брат, я на неделю хотел, ну на две, а не на год.

— Давай, приезжай, возражения не принимаются. Дети по тебе соскучились, Олька рада будет. Книгу свою допишешь, наконец, в тишине и спокойствии.

— Не пишется книга, Антох.

— Тут запишется, — засмеялся брат и сразу замолк: слишком жалко вышло.

Я молчал, механически дёргая натянутую верёвку, как гитарную струну.

— Антох, а с чего ты мне позвонить решил?

Он замялся.

— …Не знаю, неспокойно на душе стало. Приезжай, ни к чему тебе одному там сидеть. Тебя в Москве сейчас что-нибудь держит? Нет. Давай. Позвони как выедешь.

***

Я выехал на следующий день с одной спортивной сумкой, камерой и ноутбуком. Гнал без остановок днём, останавливался в какой-нибудь гостишке на ночь. Стартовал ни свет ни заря, оставив в номере полупустую бутылку коньяка и мчался к следующему ночлегу. Ни менты не остановили, ни в столб не врезался. Ехал, ещё пьяный, рыдал, сквозь слёзы жал на газ, шёл на обгоны, и, как назло, ни гвоздя, ни жезла, ни дерева мне в бампер. Доехал живой, здоровый, с двумя выжженными бороздами на щеках. К полярному кругу слёзы кончились, рыдал желчью.

Я приехал в обещанные тишину и спокойствие, а писать не могу. Ни строчки. Сажусь, открываю ноут, туплю в него несколько минут, закрываю. Иногда получается пару слов набить, но от них несёт такой фальшью, что мочу безжалостно. «Белизной» бы залил, чтоб не росло там больше ничего.

Прошла осень в бесплодных поисках новых смыслов, и день схлопнулся до пары часов. Я с утра до вечера пропадал в сопках с большим термосом, полным горячего чая. Как только пересёк КПП, ввёл для себя сухой закон, и не нарушил ни разу. Может, поэтому вдохновения не было?

Ещё один день, похожий на ночь. Белые сопки до горизонта. Я топаю, проваливаясь в снег по колено. Идти тяжело, идти хорошо. От меня валит пар и с ним улетают мысли. Морозный воздух проходит сквозь мембрану. Куртка отлично сохраняет температуру. На лице лыжная маска, без неё тут не ходят. Как я ребёнком целый день по сопкам лазил в драповом пальтишке с синтепоновой подкладкой? Чудо из чудес. Верно, что мужчины — это случайно выжившие мальчики.

Я ведь как-то тоже ушёл в сопки: поссорился с друзьями из-за какой-то фигни. Шёл-шёл и заблудился. Сколько шансов найти замерзающего мальчика в бескрайней тундре, окружающей посёлок? Наверное, один на миллион. В той лотерее я выиграл.

Сегодня я ушёл утром. С Димкой взяли 4-летнюю Настёну и отвели в детский сад, потом самого Димку в школу, а я — как обычно, в сопки. Иду и не думаю. Хочу не думать. Просто иду, пока ноги двигаются. Пролетело чёрное утро, через пару часов кончился тусклый день, навалился беспросветный вечер, а я всё иду вперёд.

Да, я играю в карты с Богом и отчаянно жульничаю. Только у меня один туз в рукаве, а у него все тузы мира. Я знаю, что Томка моя в раю. Если такой человек, как она, в ад попадёт, вселенная взорвётся от несправедливости. Я очень хочу к ней. Так сильно, что ноет то место, откуда вырвали мне душу в день её смерти. Но самоубийц в рай не берут. Меня черти жарить будут, а она там, наверху, скучать. Она тоже меня ждёт, я знаю. И я пытаюсь умереть, но как бы не сам. Поэтому я гнал под коньяком. Поэтому я каждый день ухожу в сопки. Поэтому я не заряжаю телефон полностью. Я надеюсь каждый раз, но везение не мой конёк.

Сегодня я решил не останавливаться. Практический вопрос: «Вот я иду вперёд. Есть такой момент, когда случайная смерть может быть расценена, как самоубийство?»

А, Бог, в которого я не верю, но на которого надеюсь, ради той, кого люблю?.

Прошло много часов. Может, хватит? Вскарабкался на вершину ближайшей сопки: тьма кромешная. До горизонта снег. Сначала голубой, потом серый, дальше чёрный, как небо над ним, и ни огонька.

Как в детстве кручусь на месте, пока голова не закружится. Следы предательски указывают направление, откуда я пришёл, но поднимается ветер, выравнивая белый покров, и я благодарно ему улыбаюсь. Взбираюсь на соседнюю сопку: тьма. Я ловлю себя на мысли, что мечусь по вершине, вглядываясь вдаль, будто и в самом деле ищу огни уличных фонарей.

Эта мысль меня рассмешила. Я правда подумал, что Бог сейчас внимательно наблюдает за мной: на самом ли деле я заблудился, или это попытка Его обмануть? Или он по камерам отсматривать будет: по собственной ли воле раб Его с жизнью расстался? Я расхохотался и студёный воздух хлынул в лёгкие. Кашель ударил под дых, нога поехала, и я на заднице, смеясь и давясь скатился вниз.

Всё, представление закончилось, пора гасить свет. Давай, Бог, я готов. Я хорошо жил, и зла никому не делал. Меня можно в рай, я Тебе поляну не испорчу. Мне и не нужен там никто. Томку возьму за руку и сбежим куда-нибудь на краешек. Мы много места не займём, Ты и не заметишь. Мы договорились?

Кажется, я дождался, дотерпел. Зубы перестали стучать. Сердце погнало по венам маятное тепло, согревая, успокаивая, усыпляя. Я закрыл глаза, но было так темно, что почти ничего и не изменилось. Я ждал. Я ждал белого света, а он оказался зелёным.

***

Странный рай какой-то: та же сопка передо мной, та же за спиной, только снег переливается зеленью, а над головой медленно колышется изумрудное знамя полярного джихада. Напротив меня, в точно такой же позе, сидит моя Томка. Голышом, на холодном снегу. Сидит и грустно смотрит на меня.

Я хочу встать, но ноги не слушаются. Расстёгиваю куртку, но Тома грозно мотает головой:

— Не смей!

Она с укором смотрит мне в глаза:

— Кот, что ты творишь, а?

— Я соскучился, Томка... Очень. Мне так тебя не хватает. Почему ты голая, Том? Вам там одежду не выдают? Возьми мою куртку, пока не замёрзла.

— Какой ты дурачок. Я умерла, мне больше не холодно.

— Я тоже.

— Ты ещё нет. Тебе рано.

Я снова пытаюсь подняться, но ноги чьи-то чужие, и этот чужой вставать не хочет: не его любимая сидит сейчас в снегу голой попой.

— Не пробуй, Кот, не получится.

Она улыбается и смотрит на меня с тоской. Не поняла, что ли? Всего несколько минут, и холод проморозит сердце. Мы снова будем вместе.

— Том, солнышко, потерпи, я скоро, ещё чуть-чуть.

— Нет! Кот, пожалуйста.

— Подойди ко мне, дай мне руку.

Я пытаюсь что-то сделать, взорвать этот ледяной панцирь. Господи, если б дотянуться, схватить её… Я утащу её в город, отнесу к брату в квартиру, отогрею. Мы вернёмся домой. Вот же она: сидит напротив, руку протяни… Только протянуть не могу.

Томка хмурится:

— Кот! Ты же взрослый мужик! Что ты творишь?! Полгода прошло, чем ты занят? Где книга, которую ты хотел посвятить мне? На что ты потратил последние полгода своей жизни?

— Я…

— Ты! Чего ты раскис?

— Хочешь, я расскажу, чем всё кончится?

— Не хочу! Я хочу прочитать сама. В толстой книге в твёрдом переплёте! Переворачивая бумажные страницы! Кот, что с тобой? Ты всю жизнь мечтал о времени, когда ты сможешь просто писать! Вот оно, это время. Мечта сбылась.

— Том…

— Всё! Вали, пиши книгу. Хочешь что-то сделать для меня? Закончи её.

— Ты ведь врёшь мне, да? Ты сидишь на снегу и не мёрзнешь, но “хочешь листать бумажные страницы”? Я “дурачок”, да?

Томка улыбнулась, устало и с гордостью, как улыбается мама любимому ребёнку, который задаёт слишком много вопросов.

— Да. Как там Ширик?

Она спрашивала не про один из моих объективов и мне стало стыдно.

— Будто ты не знаешь.

— Знаю. Хочу от тебя услышать.

Ширик всегда был её псом. Я — просто член семьи, а Томка — мать, богиня и повелительница всех собак в мире. Когда её не стало, Ширик лежал у двери и ничего не ел, а когда уходил, я ещё долго слышал его протяжный вой.

Один из соседей попытался погнуть передо мной пальцы насчёт шума, но я без замаха врезал ему в нос. Я знал, что я не прав, мне было стыдно, и я позорно смылся. А вечером он пришёл ко мне и извинился. Он стоял с бутылкой вискаря в проёме двери и бормотал что-то про то, что не знал, а в моём мозгу долбились два желания: врезать ещё раз по его распухшему носу и сгореть от стыда на месте. Я выбрал второе. Хорошие люди бывают абсолютно безжалостны в своей доброте.

Мы выжрали с ним тот вискарь под пьяные слёзы, потом ещё один под бухие рыдания. Он рассказывал про то, как сильно любит свою… Я не запомнил, как зовут его любимую. И как он представил себе… и лучше бы не представлял… и как он уже совсем не может себе представить, насколько больно мне. Я сидел и сочувствовал: ему жить в ужасе ожидания потери, а я уже потерял всё, мне бояться нечего. Можно позавидовать.

Опять унесло куда-то, мысли путаются, наверное, так всегда, когда умираешь.

Ширик… Ширик лежал несколько дней. Не ел. Неохотно выходил на прогулку. Совершенно игнорировал всякую мелюзгу, которую обычно задорно облаивал. Даже гадил с выражением невыносимого страдания на глупой чёрной морде. Я уже подумывал отвести его в ветеринарку, под капельницу, чтоб не умер от истощения. В том состоянии души он, не упираясь, вошёл бы со мной и в эту обитель собачьей скорби...

Но в день перед моим отъездом на север пёс впервые повернул тяжёлую голову к миске с кормом. Обнюхал её без энтузиазма, но всё же сунул пасть и чуть поел. Потом ещё немного, и ещё. Ночью он влез ко мне на кровать, и, хотя я всегда его гонял, сейчас просто не смог. Просто обнял его колючую шею и заснул. А на следующий день уехал…

— Ширик у Борьки. — сказал я, пряча глаза. — Он взял на передержку.

— Кот, ты нормальный вообще? Когда Ширик признал в тебе хозяина, самого близкого и важного человека, ты отдал его в чужие руки?

— Борька не чужой!

— Чужой! Для Шираза чужой. Он страдает там, а ты сидишь тут и размазываешь свои замёрзшие сопли. Он тоже живой, и ты ему нужен.

— А тебе я не нужен?

— Я подожду. Время здесь не имеет значения. Оно может тянуться бесконечно, а может годы проматывать за секунду, надо только захотеть. Ты придёшь, но не раньше, чем должен, а для меня твои года пролетят очень быстро. Кот, мы будем вместе, только не испорть всё, пожалуйста. Вторых шансов не бывает.

— Ты меня гонишь?

— Да. Если ты останешься, мы больше никогда не увидимся. Мы будем в разных местах.

Я просто не мог, Я даже не моргал, чтобы не потерять ни одного мгновения, пока я её вижу. Но Тома смотрела строго.

— Я ухожу, мне пора. Если ты останешься здесь, мы потеряем друг друга навсегда. Ты этого хочешь?

Я замотал головой, но так и не мог сдвинуться с места. Она набрала полную грудь воздуха и заорала:

— Вали отсюда!

А потом исчезла.

***

— Он меня больше не видит?

— Нет.

Смутная мужская тень опустилась на снег рядом. Сквозь её неясный силуэт неслись снежинки.

— Хорошо, — сказала я, — иначе он так и сидел бы там.

Мы молча смотрели, как Кот поднимается на ноги, пошатываясь под шквальными порывами, как медленно уходит в снежный вихрь. Тень проводила его презрительным взглядом.

— Никогда не мог понять этой… несамодостаточности. Тамара, что ты в нём нашла? Просто любопытно.

— Ты всё равно не поймёшь, ты не мыслишь такими категориями. — Я повернулась к тени. — За что его к тебе? Я знаю, почему я, но его за что? Он никому не причинил вреда!

— Твой Кот не верит в Него. Это страшный грех.

— Так он и в тебя не верит!

— Мне плевать, верят в меня или нет, а Он очень обидчив. Пускает только тех, кто верит и не ищет доказательств.

Я очень устала. Удивительное чувство для того, у кого нет тела.

— Он видел меня, теперь он поверит.

Мой собеседник расхохотался.

— Смеёшься? Ты — галлюцинация замерзающего человека. Так он подумает, когда очнётся на койке в медсанчасти гарнизона. Даже не сомневайся.

— Сколько ему осталось?

— Двадцать один год… Чуть больше. Смотри позитивно: вы снова будете вместе, на веки вечные. Я только не пойму, зачем тебе это? Он всё равно мой клиент. К чему тянуть? Были бы уже вместе.

— Двадцать один год обычной жизни… Не так и мало. Не тронешь его, обещаешь?

— Обещать не значит жениться… Но тебе готов пообещать. Почему-то я позволяю тебе больше, чем остальным.

Он встал, махнул мне рукой:

— Идём. Я выполнил твою просьбу, пора платить.

И мы просто исчезли, потому что нас и не было…

[1] Допы – дополнительные опции, сильно увеличивающие первоначальную стоимость.