Дедушка Володя, мамин папа

Деда я начинаю помнить только лет с десяти.
Когда-то я спросил у мамы, как часто мы с ним виделись раньше. Она пожала плечами и сказала: «Редко. На днях рождения. И то вы там особо не общались».
Получается, я жил с собственным дедом в одном городе,— и почти не знал его.
Зато после десяти мох лет всё изменилось. Родители стали иногда отвозить меня к нему на выходные, потом я уже сам ездил на метро. Я выходил на Сухаревской, поднимался по эскалатору, выныривал из подземного гудения в московский воздух — и шел к дедушке Володи.
Он жил на Сухаревской площади, рядом с институтом Склифосовского, в старом доме, в котором жил с самого своего рождения. Дом был из тех, которые помнят ещё другое время: высокие потолки, толстые стены, тяжёлые двери. Квартира — коммуналка. Огромная общая кухня, общий туалет, никаких душей и горячей воды.
 Летом — из кухни пар, запах жареного лука, кипятящегося  белья и чужих разговоров.
Душа не было вообще, ванной тем более. В туалете лежал коробок со спичками, сокровище для маленького мальчика, спичку нужно было зажечь перед тем как выйти  - освежить воздух.
 Одно из самых ярких воспоминаний: как мы с дедом идём в общественную баню. Для маленького мальчика это был почти другой мир. Голые мужики всех возрастов, телосложений и степеней лысости, мокрые полы, крики «НЕ ЛЕЙ НА КАМНИ!» и «НУ-КА БЫСТРО ЗАКРОЙ ДВЕРЬ ?». Очередь что бы наполнить шайку водой .Парилка, где воздух словно режет лёгкие изнутри. Казалось, там можно умереть прямо на полке, превратиться в сухую воблу и никого этим особенно не удивить. Выходить из парилки не разрешали — «не выпускай пар». Я сидел, красный как варёный рак, и думал, что взрослость — это, по-видимому, умение терпеть такое добровольно.

Именно этому деду я обязан любовью к книгам. На все мои маленькие юбилеи — день рождения, окончание класса — он каким-то чудом доставал интересные книги. Тогда просто «пойти и купить» хорошую книгу было почти фантастикой. Для меня его подарки были лучше любого конструктора. Я читал их запоем, как будто боялся, что у меня отберут не только книгу, но и время на чтение. Если в книге были иллюстрации, я мог часами рассматривать одну страницу, выдумывая истории вокруг деталей.
Любимой была книга о Пиноккио с сумасшедшими иллюстрациями. Это был не  Буратино Алексея Толстого, а именно   итальянский деревянный мальчик Пиноккио — худой, угловатый, с глазами, в которых было и озорство, и какая-то тоска. Эти картинки до сих пор где-то во мне сидят — как будто это были кадры из фильма, который я видел один раз в жизни.
У деда было две большие комнаты. Сначала он жил там с матерью, потом один, холостяком. Обстановка — как музей детства другого человека: шкафы с книгами, диван, огромный резной дубовый сервант, тяжёлые стулья. И особая гордость — телевизор. Он стоял без корпуса, голый, с открытыми внутренностями, проводами, лампами. Дед собрал его сам и постоянно что-то в нём менял, настраивал, перепаивал. Когда телевизор был разобран, он был похож на живое существо, которому временно сняли кожу — и дед, как хирург, копался в его «органах».Программы надо было переключать большими плоскогубцами.

Дед был инженер, заслуженный изобретатель. После его смерти я нашёл целую груду патентов и авторских свидетельств. Благодаря ему я полюбил технику. Он относился к ней, как бог к своим созданиям: с гордостью, интересом и лёгким презрением. В любой момент он мог её разобрать, опять собрать или бросить недособранной в углу. Кладовка была забита деталями и механизмами — как маленькое кладбище и одновременно роддом для приборов.

Ещё он подарил мне фотографию. Не как «портрет на стене», а как ремесло и магию. Он научил меня держать фотоаппарат, выбирать кадр, нажимать на кнопку не «когда все сказали сыр», а когда внутри щёлкает: «сейчас». А главное — показал тёмную сторону фотографии: проявку. Запах проявителя и фиксажa, красный свет, белый лист бумаги, на котором постепенно проступает изображение — это было настоящее колдовство. Мир проявлялся из ничего, как будто вспоминал сам себя.

У нас был период сближения с лет двенадцати до восемнадцати, до армии. Он учил меня играть в шахматы, и я страшно злился, когда он выигрывал, а он только улыбался своей полуироничной улыбкой.
Он привёл меня на ВДНХ -Выставку Достижений Народного Хозяйства, так, как будто показывал мне другую страну. У него, как у заслуженного изобретателя, был бесплатный вход. ВДНХ тогда была целым городом: павильоны с коровами, тракторами, макетами ракет и космосом, у которого тогда  ещё верили будет  светлое будущее. По территории ходили вагончики-маршрутки, можно было час ехать и всё равно не объехать всё. Там я впервые попробовал шашлык, посмотрел стереокино, съел мороженое, которое мне до сих пор кажется «тем самым, настоящим».

Помню, как однажды он дал мне прочитать «Мастера и Маргариту». Книгу, которую ему дали  знакомые, ее передавали почти из-под полы. Это было одно из первых изданий, очень  редкое. Я прочитал её, удивленный  этими балами, летающими головами, Москвой, которая в книге была похожа на себя и не похожа, и, как дурак, дал кому-то почитать. Книгу мне не вернули. До сих пор не знаю, как дед потом выкручивался перед теми, кто ему её дал. Но и за это я ему благодарен: за доверие. Не всякий взрослый отдаст подростку такую редкость и потом он меня не упрекнул, ничего не сказал, промолчал.
У деда была ещё одна тихая страсть — лотерея. После его смерти я нашёл целые тетради, исписанные мелким аккуратным почерком: цифры, комбинации, схемы, вероятности, свои системы. Он пытался «вычислить» удачу. Теперь я знаю, что выиграть крупно почти невозможно, и что молния в пределах статистики попадает в людей чаще. Но дед искренне верил, что однажды выигрыш перевернёт его бедную жизнь на 180 градусов. Это была его частная маленькая утопия — не коммунизм, а «окно, в которое вдруг войдут деньги».
Отдельно я благодарен ему за материальную поддержку уже после его смерти. Когда он умер, от него осталась огромная пачка денежных облигаций. В войну и после неё часть зарплаты выдавали именно ими. После смерти Сталина многие посчитали их бесполезной бумагой и выбросили. Дед не выбросил. Он аккуратно сложил их в стопку и убрал. Года через два после его смерти, а умер он в 1985 году, государство вдруг решило поощрить самых терпеливых и верующих в него и начало по ним выплаты. И мы с  моей женой, будучи студентами, стали получать небольшие ежеквартальные деньги. Нам они очень помогали. Дед, сам живший бедно, поддерживал  меня уже с того света.
А ещё был гоночный велосипед, который он собрал сам. Он подарил его мне как трофей и как испытание. Велосипед был старый, шины всё время сдувались, цепь слетала, всё скрипело и барахлило. На нём я изъездил всю Москву: из Филей в Сокольники, в центр, туда-сюда, по кругу. Каждая поездка была маленькой экспедицией, в которой обязательно что-то ломалось. Я учился ставить цель, добираться до неё,  постоянно подкачать колёса , возвращать на место руль и. сидение. На этом велосипеде я научился не только ездить, но и не бросать начатое.

Дед научил меня ездить и по метро — не просто «из точки А в Б», а смотреть вокруг: старые станции, статуи, мозаики, люстры. Он показывал мне станции как музеи под землёй.
Когда я в шестнадцать лет сбежал от родителей, дед приютил меня у себя. У него была большая мечта: вернуть все восемь комнат квартиры, которые принадлежали его семье до революции. Дом потихоньку расселяли, готовили к сносу, и к моменту его смерти почти вся квартира действительно уже была его. Он по-королевски выделил мне одну комнату и говорил, что после его смерти этот «дворец» достанется мне.
А потом он умер.Это был первый родственник которого я похоронил, договаривался о вскрытии, выбирал гроб и искал место на кладбище. Нам дали три дня, чтобы забрать вещи и освободить квартиру. Дед не успел меня прописать. Я ушёл служить в армию. Как говорится, не накапливайте себе богатств на земле: дом, комнаты, мебель — всё это разошлось чужим людям .
Все его дневники, старые фотографии, возможные ценности и деньги забрала его гражданская жена. У меня от него не осталось почти ничего материального. Только память: баня, тетради с лотереями, раскрытый телевизор, ВДНХ, велосипед, фотоувеличитель в красном свете.
И светлое чувство благодарности за то, что он выжил на войне, что после этого родилась моя мама, а потом и я.
Спасибо тебе, дед, за жизнь, знания, за книги и за мастера и Маргариту , а еще  за победу - он ушел на фронт в 18 лет добровольцем. За все хорошее  , что ты постарался оставить во мне. Спасибо тебе дед!